У меня имеется свой собственный взгляд на некоторые вещи, который я и выражаю, но в данном деле мне не хотелось бы брать в расчет чувства иных, всегда тактичных и великодушных людей.
Я думаю о множестве посетителей, которые "почтили" нас своим присутствием после того, как мы вернулись из Мургии с неподвижным Луисом Игнасио и более чем скромными надеждами на его выздоровление, и в особенности после выписки парня из больницы, когда он долечивался уже в родных стенах.
Похоже, люди, годами не появлявшиеся у нас и не дававшие о себе вестей, вспомнили дорогу в наш дом и не раз приходили к нам по вечерам, где, сидя в гостиной, пили кофе или пиво – к слову, у нас отродясь не водилось ни пива, ни колы, но в те месяцы приходилось таскать его в изрядных количествах – и болтали до изнеможения, нагоняя тоску, по крайней мере, на меня. Но самое главное, они с таким любопытством пялились на Луиса Игнасио, словно он был диковинной зверушкой в цирке. Оглядев его с головы до пят, они снова и снова принимались рассматривать длинный шрам, оставшийся у него на затылке после операции, приговаривая при этом "прелестно, замечательно, это просто чудо", и, судя по их безразличию к беде, кажется, были не прочь остаться на ужин. Взрослые по очереди занимали непрошенных гостей, то и дело прося прощения за то, что приходится отвечать на телефонные звонки. Ребята, едва поздоровавшись с подобными визитерами, извинялись и, ссылаясь на учебу, тут же удирали к себе, поскольку у них не было сил весь вечер выслушивать скучную чушь. Я собственными ушами слышал, как они говорили об этом, сидя в своей комнате.
Я делал все, что мог. Иногда, видя подавленное состояние Бегонии-матери, которая больше прочих была привязана к гостям, – ведь заправила работал в школе по утрам, а иногда и по вечерам – я величаво появлялся из-за двери, грациозно проходил по комнате, вальяжно разваливался на спинке зеленого кресла из мебельного гарнитура прямо перед назойливым посетителем и принимался нагло зевать. Если Бегония-мать не шпыняла меня, чтобы я подобру-поздорову выметался из комнаты, я продолжал зевать, всем своим видом показывая гостю, что он первостатейный зануда. Иное дело, если собеседник был желанным гостем, и мать была не прочь с ним поболтать: тогда Бегония-старшая просила меня уйти, или же сама выставляла вон.
Короче говоря, я, по мере своих скромных возможностей, старался избавить домочадцев от вереницы надоедливых зануд, коих было предостаточно. Скромных в том смысле, что я не мог вломиться в комнату с кожаным ремнем, висящим в кабинете заправилы и всегда готовым к нападению... Словом, мои наглые выходки не всегда были успешными и, порой, даже приводили к обратному, нежелательному, эффекту: почти всегда находился кто-нибудь – обычно дамы, хотя и джентльменов тоже хватало, – кто восклицал: “Ах, какая лапочка, ну просто прелесть!”, и начинал меня тискать, выискивая любые предлоги, лишь бы побольше докучать мне своими телячьими нежностями и глупым сюсюканьем. В таком случае мне оставалось только одно – побыстрее испариться из комнаты и, кипя от злости, спрятаться под кухонным столом в ожидании, когда очередной нытик уберется восвояси. Хорошо еще, что у некоторых бывает аллергия на кошачью шерсть, и они панически боятся моих соплеменников. Увидев меня, они, себя не помня, с криком вылетали из комнаты, нелепо оправдываясь на ходу: "Пока, милочка, мне пора идти, уже поздно". Когда дверь квартиры закрывалась, я направлялся прямиком в гостиную и со всего размаху радостно прыгал Бегонии-матери на колени, а она долго и ласково гладила меня, – я обожаю ее ласки – и все казалось маленьким праздником, так что я ненадолго даже забывал, что для вечеринок еще не время. Привлеченные тишиной, в комнате появлялись ребята и с облегчением вздыхали: "Классно, что они ушли", ну и все такое.
Само собой, я высмеиваю тех, кого манил запах и вид беды. А настоящие друзья всегда были желанными гостями, даже если с ними и общались редко, и встречались раз в год по обещанию. Не докучая попусту, они просто предлагали помощь, по дружбе, от чистого сердца: "Если нужно, звони", "Чем я могу помочь?", "Пусть ребята приходят ко мне, я их покормлю, да и переночуют у меня, кровати есть", "Поговорите с таким-то доктором, скажите, что вы от меня", "Один мой близкий друг...", "Я схожу за продуктами". На протяжении нескольких месяцев, всегда готовые помочь, они звонили каждый день, приходили в больницу, улаживали рутинные бумажные дела. И когда парнишка вернулся домой, наперекор врачебным прогнозам оставив костыли в машине и ковыляя на своих ногах, друзья искренне продолжали поддерживать и укреплять его дух. Как говорит заправила, друзья не могут надоесть; у них бархатный голос и сердце, огромное как мир, в котором умещается всё, включая боль и грусть, долгое время наполнявшие этот дом. Каков бы ни был наплыв гостей, мы воспринимали только тех, кто отлично понимал наши чувства; заявляю, не хвастаясь, что я был особенно восприимчивым, поскольку лучше всех чувствую биение сердца каждого из домочадцев.
Иногда я задаюсь вопросом, что было бы с семейством без меня, если бы однажды я не появился в этом доме и не стал частью их жизни. Я считаю, что сыграл немаловажную роль в становлении характера детей и даже смягчил некие острые грани в отношениях взрослых. Как бы то ни было, но без меня жизнь семьи однозначно была бы другой, и я уверен, что с моим уходом им будет чего-то не хватать. "В день его смерти..." – услышал я однажды слова Бегонии-матери. Дело в том, что, несмотря на все мои шалости и проказы, я всегда рядом с ними и являюсь микстурой от их повседневных маленьких печалей, без особого труда настраиваясь на волну их чувств и ощущений. Я сумел доказать это за те месяцы, что Луис Игнасио являлся бесспорным, но достойным сожаления, главным героем.
Автор: Луис Бланко Вила
Перевод с испанского: Голубкова Вера Витальевна
