Звезды на дне стакана

улицы в открытую форточку сквозь обычный уличный шум - детский гвалт, скрип качели, тявканье какой-то собачонки, хлопанье подъездных дверей, лязг приближающегося к остановке трамвая - проник особенный, подзабытый звук. Он подошел к окну. Во дворе две сестры-близняшки из соседнего подъезда гоняли белый теннисный шарик по вкопанному на детской площадке столу. Когда он уходил, им было лет двенадцать. И в теннис они уже тогда играли ловко. Выбить их в игре на вылет удавалось немногим. Сейчас они вытянулись, постройнели.
  Он порылся в секретере, в тумбочке, в шкафу на антресолях. Нашел свою "крутую" фирменную ракетку - мягкую, толстую, гладкую, с резиновыми пупырышками накладок вовнутрь, с удобной ухватистой рукояткой. Он привез ее с каких-то сборов и на время стал непобедим. Ракетка позволяла закручивать шарик по непредсказуемой траектории, раскрутить его, просто защищаясь, было непросто. Одна из близняшек, Настя, кажется, первой нашла "прием против лома". Надо было не защищаться, а атаковать. Своей обычной "деревяшкой" она сильным ударом гасила вращение шарика, отступив от стола чуть дальше обычного и доставала почти неберущиеся подачи. А следом и сестра научилась. И шансы почти выровнялись. Оставалось, правда, преимущество в росте и длине рук. Но они легкие, загорелые, неутомимые тянулись за каждым мячом. Сейчас, наверно, умения только прибавилось...
  Он взял ракетку подмышку, закрыл дверь на ключ и пошел вниз, стараясь не хромать.
  "Привет чемпионкам! Я - следующий "на вылет". Одна из сестер, отвлекшись на него, пропустила быстрый удар и побежала за далеко отлетевшим шариком. Другая вдруг засмущалась, опустив глаза. "Зевнула" та самая Настя. Она и раньше была бойчее, смелее, быстрее на язык. И теперь, вернувшись с шариком, заговорила первой. "Привет! Вернулся?" Сестра в разговор не вступала, пытаясь закрутить ракетку волчком на краю стола. "Давно тебя ждали, а то играть не с кем. Сейчас, я только с Анькой закончу." Аня перестала крутить ракетку и улыбнулась: "Посмотрим. Счет какой?" "8:6. В мою пользу. Моя последняя подача."
  Обе были хороши. В простеньких ситцевых сарафанах в мелкий цветочек, открывающих загорелые ноги выше колен, со сгоревшими на солнцепеке плечами и носами. Энергией, здоровьем и юной свежестью, казалось, не просто дышала каждая клеточка тела, но даже пространство рядом с ними было заполнено этим. Их было не отличить, настолько они были похожи. Разве что характер и темперамент. Да еще волосы - у одной собраны в один короткий хвостик на затылке, а у второй хвостиков было два...
  Он положил свою ракетку на скамейку. "Ну, поехали. Я сужу."
  К удивлению, Настя проиграла. Аня сначала взяла последнюю подачу сестры, прямо скажем, небрежную. А потом вырвалась вперед, проиграв только одну из своих пяти. Не помогло и то, что, проигрывая, Настя настояла играть большую партию. Она стала нервничать, ошибалась, меняла хват ракетки, как могла хитрила на своих подачах... Закончив партию, бросила ракетку на стол и, надув по-детски губы, уселась на скамейку, спрятав под нее ноги и скрестив руки на груди... Анька показала ей кончик языка.
  "Разыграться дашь?" Девчонка согласно кивнула, снова улыбнувшись, теперь уже широко и открыто. Он встал к столу, помахал руками, разгоняя кровь. "Сразу не убивай," - попросил ее, словно шутя.
  ... Нога опаздывала. Сначала Анька радовалась каждой выигранной подаче. Потом посмеялась, когда он, потянувшись за уходящим шариком, запнулся и чуть не упал. Потом, заметив гримасу досады и боли на его лице, стала играть попроще... Но он-то не хотел ни жалости, ни снисхождения! А Настя, в ожидании быстрого "вылета" сестры, веселилась вовсю. Пропела даже: "Все могут короли!", когда Аня хлестким ударом слева "выпрямила" хитрую его крученую подачу, послав шарик в самый угол стола. Он дотянулся до него, но нога... И шарик, ударившись в ракетку, взвился высоко вверх и упал далеко в стороне. Он изобразил веселье на вспотевшей физиономии и потер нос тыльной стороной ладони. "Дааа, рановато мне за чемпионство биться. Надо на малышне потренироваться." И, осторожно ступая - только не хромать! - двинулся к лавочке. "Ракетку свою дашь?" - не дожидаясь ответа, Настя взяла ее у него из рук и на легких загорелых ногах быстро заняла освободившееся у стола место. "Давай потом поиграем," - сказала Анька, поглядывая в его сторону. "Нет, я отыграться хочу!" - отозвалась Настя.
  В этот момент из-за угла дома во двор вошла мать с полной, по виду увесистой, сеткой-авоськой. Идти ей было еще метров сорок, и он поднялся навстречу. "Ладно, девчонки. Увидимся." "А ракетку-то!" Он улыбнулся: "Дарю. Обеим."
 
Они сидели на кухне за накрытым матерью столом. Оказывается, в холодильнике помимо колбасы было еще много чего - его любимый "мясной" салат, баночка шпрот, еще одна - с  кальмаром, шмат сала с прожилками, буженина, опять же любимая его жареная навага. Мать быстро и ловко начистила картошки, "целую сварю?", заправила ее поджаренным лучком с салом, посыпала сверху свежим укропом...Квартира наполнилась запахом жилья. "Мам, а водку я выпил." "Ничего, сынок, я еще купила." Она бросила    взгляд на два полных, накрытых хлебом, стакана.
  Теперь они сидели, и он рассказывал про месяцы без нее, про "Виталика", про Леху, про мимолетную свою влюбленность в медсестру. Про все. Как никогда хотелось выговориться. Только про войну он рассказывать не мог. А мать не настаивала. Просто слушала, глядя, как он ест, и перебирала в руках кухонное полотенце...
  Захмелев, он захотел прилечь. За окном синевой наливались сумерки, береза-ровесница дома шелестела листьями. В форточку, всколыхнув тюль, ворвался прохладный ветер. "Дождь собирается..." "Ложись, сынок. Я в Ларисиной комнате лягу."
  Словно едва закрыв глаза, он вдруг увидел  ту оранжево-красно-коричневую вспышку от гранатомета, заслонившую от него Серегу, согнувшись тащившего на горбу раненого Витька, и проснулся от своего "аааааа!" Открыв глаза, увидел темноту, снова почувствовал тепло на голове от материнской ладони и услышал даже обрывок песни: "Баю-бай, сыночек, спи..."
  И снова уснул.
  Утром мать разбудила его. "Я на работу побежала. А ты отдыхай." Он рывком поднялся и сел на диване. "Нет. Сегодня в институт хочу поехать. Документы отвезу на восстановление."
  "Ну как знаешь." Она пошла к двери, но обернулась: "Ты приезжай к нам. Коля хотел с тобой познакомиться. Он рад будет." "Хорошо, мам."
  Автобус с его рабочей окраины до центра этим поздним утром  шел полупустой. Он сел у окна и смотрел то на пробегающий мимо пейзаж, то на людей, входящих и выходящих на остановках. Постепенно салон заполнялся пассажирами, и в какой-то момент возле него остановилась женщина. Немолодая, но далеко еще не преклонных лет, она осуждающе смотрела на него, а потом проговорила: "Такой молодой, а сидишь, место не уступишь." Он было хотел сказать что-нибудь резкое про раненую ногу, но, подавив вдруг возникшее раздражение, неожиданно улыбнулся и встал: "Присаживайтесь, пожалуйста."
Он не инвалид, и в поблажках не нуждается! Нога ныла, но он достоял до своей остановки. До института пешком было минут десять. Он пошел кратчайшей дорогой через дворы, как ходил два институтских года, с удовольствием вдыхая воздух, настоянный на топольих листьях и разбавленный речной свежестью с недалекой набережной...
  В институте по случаю летнего времени было пусто и тихо. Но специфический "спортивный" запах никуда не делся, впитавшись, похоже, даже в стены. В учебной части сидела одна Катя Соколова, жена бывшего его одногруппника. Так случилось, что она принимала его документы, когда он поступал, здорово ему помогла, когда он, недотепа, перепутал числа и пришел на первый экзамен на следующий после него день. Да и потом...
  "Привет, Кать." Он положил перед ней бумаги. "Ой, привет, ты когда вернулся? Однокурсники твои вернулись почти все. Некоторые еще полгода назад. У вас на курсе теперь только двое неслуживших будет." Она говорила быстро, а сама бегло просматривала документы. "Да все в порядке, вас же автоматически по заявлению восстанавливают." "Кать, ты медкарту посмотри. Последнюю страницу." Она открыла лист с выпиской, где корявым медицинским почерком было написано: "Инвалид 2 группы". Подняла глаза на него, словно ища признаки этой инвалидности. Снова перечла текст заключения. "Тут неразборчиво... Нога?" Он кивнул. Катя поднялась из-за стола, взяла папку с бумагами. "Пойдем к Елизарычу. Ректора нет, он за него." Они поднялись этажом выше. Катя дернула на себя обитую черным дерматином дверь, заглянув внутрь, спросила у кого-то: "У себя?" Вошла, вернулась без папки. Сказала: "Иди, уверена, он тебя вспомнит." Еще бы... Именно он, декан, бывший борец-вольник, которого за глаза звали Горынычем за крутой нрав и непререкаемость решений, едва не отчислил его со второго курса.
  Секретарша, на которую он сначала не обратил особого внимания, сказала: "Заходите."
  Елизарыч-Горыныч встал ему навстречу, когда он вошел. Оценил те несколько шагов, которые надо было пройти до его стола. Хлопнул ладонью по гладкой поверхности: "Садись."
  Он сел и с облегчением вытянул под столом ноги. "Ну, как служил?" Вопрос прозвучал неожиданно. До сих пор никто его не задавал. Декан ответил сам: "Вижу. Достойно служил. А за что?" И снова вопрос был такой, что сразу не ответишь. Он просто не задумывался. Долг Родине... мужской долг... мать, провожая, сказала: "Все служат, сынок." Не зная, правда, куда ему доведется попасть... приказы, как и тренерские задания не обсуждаются... а уже там, на войне, просто надо было выполнить задачу и остаться в живых... Он не знал как ответить. "Из наших трое остались там. Ты один вернулся" - сказал Елизарыч. "Ладно, к делу. Ты как учиться будешь? Сам понимаешь, ВУЗ специфический, освобождения от практических занятий не дают. Зачеты, экзамены опять же сдавать надо." Он ответил: "Понимаю. Я смогу. Когда Вы меня отчислить хотели, если я хоть одну "четверку" в сессии получу, смог же?" Он встал и, как тогда перед хирургом, сделал "пистолет". Три раза без опоры. Едва ли декан понимал, чего это стоило ему, потому что хмыкнул, покачал головой и... отправил его к Кобринскому. "Что он скажет. Вернешься, доложишь." Он чуть не вскинул руку к голове. Но повернулся и пошел к двери. Взявшись за ручку, обернулся: "Я смогу."
  Ефим Самойлович Кобринский, доцент кафедры спортивной медицины, был обыкновенный волшебник. Это знали и признавали все. Хотя преподаватели относились к нему, скорее, как к увлеченному и с головой погруженному в свое дело чудаку-энтузиасту. А студенты, действующие спортсмены самых разных специализаций, получив очередную травму, первым делом шли в его "лабораторию" - им собственноручно созданный физиокабинет на шестом этаже. Большой, квадратов шестьдесят, он, напичканный самой разной аппаратурой, которую Ефим Самойлович собирал, где только мог, чинил, если была