- Неужели и вас посетила меланхолия Озимандии? Собираетесь писать мемуары? Мне вы всегда казались воплощением решимости и отваги, практически синонимом действия, ваши подвиги обрастали легендами при дворе, но я была склонна считать их лишь блеклой калькой реальных событий. – Наамах, ожидавшая совсем другого взгляда, тем не менее, сумела его парировать, откинувшись на спинку кресла и посмотрела на Шамада свысока.
- Что означает сия идиома, госпожа Наамах? Такой вид меланхолии мне не знаком. – Шамад перестал хмуриться, но выражение его лица всё же нельзя было назвать располагающим.
- То есть классики кинематографа у вас не в почёте? – Она явно иронизировала.
- И современники тоже. – Отрезал непреклонный полемарх. Но Наамах показалось, что где-то в глубине его темных глаз на мгновение сверкнуло подобие улыбки, но тотчас же исчезло.
- Excusez-moi, я не знала, что в этом варианте реальности под именем Вуди известен только дятел. – Наамах позволила себе легкий смешок. – В общем, я имела ввиду некое ощущение напрасности свершений. Отказ от дальнейшей борьбы, из-за твердого убеждения в её бесцельности и бесполезности. Что-то, связанное с отсутствием выраженного вектора и замиранием скалярного потенциала в вечной возможности, вопреки активному воплощению и становящегося, в сути своей, противоположностью, в силу нормализации воздействия. В целом, это проявляется в нежелании некоей силы принимать участие в надвигающихся событиях и становиться их определяющим фактором, влияющим на их исход столь значительно, что у неё появятся реальные, подкрепленные моральными, и не только, обязательствами полномочия, требовать для себя особых условий их дальнейшего пребывания в мироздании. Хотя солипсизм соблазняет нас всех, но всё же…
- То есть, ложки, по-вашему, может быть всё-таки нет? Как витиевато и дипломатично вы изволите выражать свою позицию. Намеренно подначиваете меня, подвигаете на отрицание ваших предположений, и, лучше всего, действиями? Ну, это же старо, как мир. Ваши предложения столь расплывчаты и эфемерны, что, поддайся я им, не получив никаких гарантий, я ввязался бы в игру столь превышающую мои возможности и амбициозные помыслы, что от рассмотрения их в непосредственной близости у меня кружится голова. Вы всё время пытаетесь соотнести меня к определённой категории – это невозможно, я сам по себе категория. – Шамад уже открыто, не пряча взгляд, рассматривал её, не пытаясь больше изображать рассеянность.
- Да вы и на самом деле, изрядно поднаторели в политике, полемарх. – Наамах решила прибегнуть к иной тактике. – Ну что же, я ошиблась в вас, считая, что вы остались тем же прямолинейным бравым воякой, эдаким конкистадором перекрёстков реальностей, безгранично уверенным в себе, как и много лет назад. С лозунгом «Что не понимаю – то сокрушу!». Эдакий разрубатель узлов. – Она очаровательно наморщила нос и тряхнула волосами, чтобы через секунду вновь стать серьёзной. – Тогда позвольте перейти к серьёзному разговору.
- Мыслю, что я всё же, так и остался наивным воякой в ваших глазах, госпожа Наамах. – Шамад по-прежнему не собирался доверять ей и считал её откровенность очередным восходящим витком лжи. Он легко улыбнулся. – Женщина, признающая свои ошибки, поистине уникальна. Ну, а если она произносит это вслух… Свидетели подобного феномена редко остаются невредимы.
- Те, кто не признаёт своих ошибок – либо гении, либо идиоты, а считать себя гением – полный идиотизм. – Наамах улыбнулась в ответ, на этот раз холодно, великосветски.
- Да уж, гении чрезвычайно сложная субстанция. Гений соткан из противоречий и это прекрасно…Точнее, было бы прекрасно, если б не было столь непостижимо жутко. А вы не считаете герцога гением? Что, если он давно всё понял, и вы лишь подходящий инструмент в его руках? – Голос Шамада неожиданно громыхнул металлом в этих стенах, обшитых дубом, он больше не был намерен играть с ней, в ожидании её ошибок. – Я повторяю свой вопрос – зачем вам ЭТО!?
6.
Закатные всполохи в объятьях белесых облаков, остановивших свой неторопливый ход и застывших, словно приготовившихся к фотографии, услышав просьбу-команду невзрачного фотографа, ненадолго вынырнувшего из-под серебристой занавеси, и ждавших, когда он совершит колдовские пассы крышкой перед объективом и, с улыбкой, но тихо и торжественно, как бы скрывая ото всех некую, только одному ему известную тайну, вымолвит слова благодарности участникам съемки.
Ветру надоело бездействие. Он сдерживался изо всех сил, но ему наскучило, и он крутил вальс, все быстрее и облака еле поспевали за ним. Солнце, казалось, сдувало с небосклона, ветер разошелся уже всерьез, перейдя в ритм огненного фламенко. И вдруг все погасло. Ветер, не ожидая такого происшествия, оглянулся, дунул небольшим смерчем вокруг, увидел, что натворил в зажигательном экстазе танца и понял, что стало темно и уныло. Жаль, он так любил солнце, его ласковое тепло и веселые искры, разбрызгивающиеся по всему вокруг. Ему стало дрянно и промозгло, и он бросил играть. Пора было спать – до утра. И он улёгся.
Трамвай шелестел по новеньким рельсам, хотя сам был уже стар и изрядно потрепан, о чём красноречиво свидетельствовали его давно некрашеные бока. Он многое видел на своем непростом веку, насыщенном событиями, обтекавшими его, вихрящимися позади турбулентными спиралями, блекнувших до размытых образов в сепии, безнадежно остающимися в прошлом. Видел он и плохо одетых голодных людей, и пьяные шумные компании, видел детей, убегающих от кондуктора, видел ссоры и поцелуи, тихонько баюкал сонных тружеников и подпевал развеселым припозднившимся гулякам. Он был переполнен мыслями, сомнениями, воспоминаниями. Он подводил итоги.
Но этим необычным вечером в нём, наполняя его чрево глубоким вкрадчивым голосом, нараспев читали стихи. Он, подчиняясь чарам ритма, и в соответствии с размером, поворачивал, то уменьшая, то увеличивая скорость, почти останавливаясь в конце строф. Замирая, ждал продолжения и, наконец, услышав его, вскидывался, будто полусонный взнузданный понукаемый жеребец, неожиданно дергал, проходя по дуге, заставляя стоящих в салоне нехорошим словом поминать Кориолиса.
Миловидная короткостриженая девушка начала читать следующий стих, сначала опустив голову и тихо бубня себе под нос, но стих разворачивался, словно змеи заклинателя, и она, медленно поднимая голову, распахнув огромные глаза, уже ввинчивала тяжелые строки в узкое вытянутое пространство потрепанного салона, закручивая и швыряя их во всех окружающих, без разбора, своим могучим низким злым голосом, припечатывая их к местам, заставляя их щуриться и пригибаться, втягивая голову в плечи. Внезапно, голос изменился, и проникновенные ноты перетекали в шаманские завывания, животные камлания, царапавшие душу изнутри, опрокидывая на людей океаны тоски. И… всё неожиданно оборвалось, последняя фраза стегнула хлыстом по чувствам и замерла ледяным изваянием в спертом воздухе, отражаясь от внутренней обшивки металлического старца. За окнами было темно, и рядом проплывали какие-то неясные тени – духи, не нашедшие ночного пристанища.
Слезы, выступившие на глазах, можно было теперь прикрыть рукой, застеснявшись только что пережитой общности совершившегося таинства, люди оглядывались друг на друга, как, наверное, их далекие предки, приходя в себя после гипнотического ритуала племени и косясь на имевшего над ними необъяснимую власть шамана – короткостриженую глазастую девицу. Что за сила была в ней, в общем-то, невзрачной, тщедушной, небрежно одетой, да и совсем не по возрасту чувствующей? Магия, волшебство… они не знали названия того, что проникало глубоко в их души, в самую суть их людского существования, в саму жизнь. Неужели слова могут оказывать такое мощное воздействие? Интеллектуальный и чувственный экстаз. До мурашек, до слёз, до сжимающей боли… Неужели можно перевернуть все представления в одну минуту, всё, что человек знал, о чем думал, мечтал? Всё, в чем был так беспредельно уверен ещё за мгновения до этого? Или это всё морок, фата-моргана, и к ночи растворится, исчезнет, вместе с сонным прохладным ветерком? Или осядет навсегда и будет постоянно подниматься из глубины души, воздвигая асимметриады памятников пережитому?..
Семалион почувствовал непреодолимую тягу к этой девушке и в то время как другие пассажиры пытались отодвинуться в противоположную сторону салона, он напротив устремился к ней, не в силах сопротивляться мистическому магнетизму, исходящему из глубин её огромных бездонных глаз. Подсев рядом, он не знал, как завязать разговор, но она решила проблему за него, произнеся уже вполне обычным голосом, с едва заметным придыханием:
- Ты думаешь, что пришел по собственной воле? – В её вопросе не было насмешки или издевки, она действительно хотела знать.
- Я пришел к тебе сам. – Семалион знал, что это неправда, но старался сохранить остатки достоинства, хотя и сам не до конца осознавал во имя чего?
- Может, кофе? – Девушка медленно и внимательно разглядывала его, казалось, оценивая и что-то прикидывая про себя.
- Да, с удовольствием. Пойдём? – И они сошли на первой же остановке, уже держась за руки.
Огоньки, горевшие над входом в кафе, уютно перемигивались друг с другом, подсвечивая аляповатую рекламу, обещавшую лучшие пирожные и кофе в округе. Внутри было свободно. Только в конце зала устроилась за столиком пара, тихо, но яростно шептавшаяся о чем-то, несомненно, важном. Семалион со своей спутницей выбрали ближайший к ним столик и, погнав официанта сразу за четырьмя чашками древнего напитка и сладостями, дружно рассмеялись, глядя на пораженное выражение его лица, не ожидавшего такого напора от безобидной на вид молодежи.
- Как тебя зовут? – спросил, наконец, Семалион.
- Играт. – Коротко произнесла девушка, словно чиркнув спичкой, склонив голову набок, и слегка прикрыла свои огромные темные как ночь глаза. Семалиону казалось, что он видит в них звезды, и теряет опору реальности, все глубже падая, падая в космос.
- Ты должна сломать меня? Ты даймон страсти? – Семалион не собирался ходить вокруг да около, он всё понимал.
- Ты боишься? – Играт вздохнула и села неестественно прямо, распахнув глаза и ощущение падения усилилось.
- Нет, - сказал он, осознав, что это правда, – просто хочу знать.
- Знаешь, месяц назад я нашла около своего дома кота. Он был настолько истощен, что мне пришлось поместить его в ветеринарную клинику. Я уезжала из города на несколько дней и не знала – всё ли с ним в порядке, жив ли он? Я