Леа

Само имя будто бы предопределило его судьбу, полную нищенства и унижения, такого же, как у его матери и такого же, как у прочих обитателей забытой деревеньки.
Что за имя такое – Леа? Разве так называют королей, принцев или жрецов великого Луала и Девяти рыцарей его? нет! Так не называют даже советников. Это имя, в лучшем случае, для конюха.
И Леа ненавидел свое имя так же, как ненавидел и всю свою жизнь, едва научился ненавидеть.
А как не научиться ненавидеть вечно холодный дом, усталую мать, убитую работой и слабую похлебку, где по лучшим дням жизни болталось две-три куриных шкурки? Вот Леа и научился.
Он не был единственным ребенком. Сначала у него появился брат, а потом, несколькими годами позже и сестра. И тогда Леа не задавался никакими вопросами, но позже, оглядываясь назад, на начало своего пути из королевских зал, он жалел, что так и не спросил у матери: какого черта?
Им и вдвоем не было еды досыта, а когда появилась еще и сестра – как назло, щуплая и болезненная, вообще стало непонятно, как выживать? И как они выживали, Леа тоже не мог вспомнить и, честно говоря, вспоминать не хотел. Он помнил, что было плохо, вечно сводило живот от голода, а тело сковывало холодным оцепенением после короткой ночи. С ранних лет ему пришлось помогать по дому, по огороду, а потом и на мелких работах, которые были тяжелы для него и которые, как казалось, никак не облегчали жизнь ни ему, ни семье.
Леа не знал своего отца. Не знали отцов и его брат с сестрой. Да и мать никогда не говорила об этом. она вообще мало говорила, возвращаясь в темноте, усталая, голодная и пахнущая прелым сеном и потом. Уходила рано. Дети ее почти не видели и были предоставлены сами себе. Леа же, осознав, что он старший, пытался как-то освоиться, но…
Но его воротило от всего, что окружало весь его мир. Он мечтал вырваться.
И самым ярким воспоминанием из того периода детства (если слово «детство» вообще было к нему применимо) – это дождливое ледяное утро, когда холод разбудил самого Леа, его семилетнего брата и трехлетнюю сестру, что казалась почти что прозрачной от недоедания. И в то утро их мать лежала – такая же холодная, как и утро, на постели и никак не реагировала на все их голоса и слезы.
Леа не видел до этого мертвецов, но понял, что все кончено.
-Почему она не встает? – шепотом спросил его брат.
-Она спит, - солгал Леа и накрыл мать тонким одеялом с головою – слишком страшно было видеть ее мертвое лицо.
После этого он вывел брата и сестру во двор, умыл остатками колодезной воды, налил бледной похлебки с куриными шкурками им в тарелки и стал думать.
Ему было девять лет, когда пришло то утро. Нужно было что-то делать. Страха в нем не было, было только отупение чувств от недоедания и холода, а еще – досада! И надо было матери умереть в такое ледяное утро!
После скудного завтрака Леа заставил себя встряхнуться. Он чувствовал, как остывает дом и знал, что грядет скоро зима. Запасов у них мало, да и в скором времени другие прознают про их потерю и что? Пригреют? Ну да, как же! подкормят, конечно, поначалу, поскорбят, а после…
Разграбят, без сомнений! И ничего они не смогут сделать.
У Леа не было жалости. Лишь упрямое желание жить и вырваться отсюда. И он понял всем своим существом интуитивное: надо идти.
Собраться было недолго. Леа действовал методично, доставая последние теплые вещи, пакуя узлы с сухарями. Полазив по ящикам, нашел одно яйцо и тоже немедленно сунул его в узел. Зачем-то взял материнский гребень с тремя изломанными зубьями. Брат молчал, выполнял все указания Леа и опасался спорить. Даже не смотрел на брата, угадав сердцем, что надо молчать.
Сестренка же бесновалась и тихо всхлипывала – сил рыдать, похоже, у нее не было.
-Заткни ее, - посоветовал Леа, которого раздражал крик сестры. – Мы пойдем в город, а по дороге нам нельзя привлекать внимания.
-А что в городе?
А если бы Леа знал, что в городе! Но разумом он знал – в городе есть работа. В городе есть добрые люди. Есть рынки, где можно воровать. В конце концов, есть много чего! Где-нибудь да повезет.
Тогда Леа еще не знал, что он напитан самой отвратительной удачливостью!
Дом был тихо покинут. Дорога же оказалась длинная. Леа делил сухари как мог, пока они прятались по лесным прожилкам, боясь выходить на большую дорогу. Сестренка – никак не желавшая угомониться, постоянно раздражала его и мешала. Она вообще жутко мешала, и Леа с циничностью задумывался о том, что пользы от нее в городе не будет. Он-то, скажем, еще может работать, брат тоже, а она?
Тот момент, как встретил Леа тех странных бродяг в цветастых драных одеждах, шумных и веселых, как заговорил с ними – как-то выпал из его памяти. он помнил, что было много шума и речь была странная – как будто бы смесь всех языков сразу же. вот дорога, где никого нет, вот последние сухари, размышления…в животе ныло и вот уже – костер, и какие-то люди. Мужчины и женщины, все веселые, смуглые.
Он никогда прежде таких не видел.
О чем говорили они с ним, Леа тоже не мог вспомнить позже. Это тоже было как будто бы вырезано из его памяти раскаленным, прижигающим раны ножом.
Следующее, что он четко помнил, это огромные глазища сестры, которая не плакала и не всхлипывала, лишь жадно смотрела в его лицо, когда Леа передал ее на руки женщине в цветастом платке. Она тут же склонилась над девочкой, принялась разглядывать ее, а сестра лишь смотрела и смотрела на Леа, не в силах, конечно, понять, но, может быть, в силах почувствовать это расставание навсегда?
А потом – мешок в руках. Крупа. Она должна была помочь им прожить дальше. Им с братом. Вот и все, что было из того дня. Нет, еще пожалуй Леа помнил тяжелый взгляд брата, но молчание…
Он никогда не спорил. Даже когда до города оставалось совсем чуть-чуть, когда ударили первые холода – колкие иголками, и он, ни разу не заговоривший с Леа с того самого дня, оказался прохвачен этим холодом – то не стал спорить со смертью и только шумно дышал, не жалуясь, не говоря.
И умер. Не спорил! Никогда и ни с чем.
Леа попытался плакать, но понял, что не может. Жизнь иссушила его. он честно посидел подле брата еще немного, а после, чувствуя, что коченеет, встал и зашагал в сторону города.
И вот здесь уже была удача.
Его заметила госпожа Контесс, пришедшая со своей служанкой на рынок в тот день за тканями. Госпожа Контесс была женщиной добродетельной, мечтающей о любви, но не нашедшей ее никогда. Ее муж существовал за счет своего брака, но со временем даже перестал скрывать это. Госпожа же ушла в чтение романов, бесконечные вышивки, наряды и попытки устройства чужих судеб.
И лучшей кандидатуры для нее не было!
-Ах, что за дитя! – госпожа Контесс, увидев серую фигурку сгорбленного мальчишки, в глазах которого померкла всякая жизнь, бросилась к нему. – Ох, несчастный мальчик.
От нее было тепло. От ее шубы пахло домом. Домом, в котором не надо высчитывать ложки похлебки. Леа сначала испугался, а потом, где-то интуитивно сообразил, как надо действовать и тихо заплакал:
-Не смотрите на меня, госпожа! Я уже ухожу. Я просто…хоть медяк надеялся.
Сердце госпожи Контесс дрогнуло окончательно. Она тут же грозно призвала служанку и служанка почти силой (хотя Леа и сопротивлялся лишь для вида), усадила его в карету.
В доме четы Контесс Леа был впервые за всю жизнь накормлен. Он ел и не мог насытиться, ему казалось, что его желудок был бездонным, а еда слишком вкусная и такая, какой он прежде не видел! Говядина в брусничном соусе, рыба под мятными листьями, булочки с сырным кремом, пироги с картофелем… все исчезало. В конце концов, он даже поверил в бога – великого Луала и Девять Его рыцарей, ведь мир, где существует столько вкусной еды, должен быть непременно создан Богом.
А госпожа Контесс уже решила его судьбу, определив мальчика в помощники к конюхам, не забыв перед этим прослезиться раза четыре или пять, наблюдая за тем, как ребенок утоляет голод.
Так началась новая жизнь.
***
Леа оказался расторопным. Его сознание огибало прошлые годы и как будто бы дало ему точку отсчета именно с того дня, как он оказался на службе госпожи Контесс. Он понемногу выучился читать (от старого конюха, которому особенно не было работы на конюшне и одному), сам уже научился немного считать и принялся размышлять о том, как быть дальше.
Если в самом начале дом Контесс показался ему чертогами самого Луала, то сейчас он ясно понимал, что эта жуткая провинция, из числа тех, что властвуют над деревеньками, подобными той, где родился сам Леа. Тут цвела слишком мирная и слишком глупая жизнь.
Леа не знал, откуда идет то чувство нетерпения и твердой уверенности, что надо идти дальше, но он не мог понять, куда и как идти! А главное – зачем?
-Тебя здесь кормят, тебя здесь не обижают и работа не пыльная, - сетовал на него старый конюх, когда Леа поделился с ним своими мыслями.
-Но есть же что-то еще! – когда-то Леа хватало для счастья еды, а теперь хотелось чего-то большего, чего он сам постичь не мог.
-Тьфу! – конюх сплевывал на землю и махал рукою, мол, чего с тобою говорить, дурак.
Леа было двенадцать лет, когда удача снова улыбнулась ему.
В тот день дом Контесс навестили гости, и, очевидно, знатные, так как дом был вычищен до неузнаваемости. Как оказалось позже – прибыл граф Шевер, важный господин, которому господин Контесс задолжал уже довольно большую сумму денег и пытался уговорить графа о выплатах по частям. Был дан ужин из двенадцати блюд, устроены какие-то танцы, на которые граф Шевер смотрел со снисходительностью. К тому же, граф постоянно жаловался на своего слугу, который был нерасторопен и не успевал то подать салфетку, то застегнуть плащ на господине. В конце концов, когда господин Контесс пригласил графа на конный выезд, и Леа с ловкостью подал лошадей, граф вдруг внимательно вгляделся в лицо мальчика и спросил:
-Как твое имя?
Леа снова почувствовал, что отвечать должен быстро, но без излишней спешки. Смело, но не дерзко, с почтением, но без страха. Он ощутил интуитивно странную грань, которую взял без труда и, глядя в глаза графу, ответил без тени дрожи:
-Мое имя Леа, господин.
-Сколько тебе лет? – продолжил граф с тем же вниманием.
-Мне двенадцать лет, господин.
-Он прислуживает нам уже три года, - торопливо влез господин Контесс, не понимающий, чего необычного в этом мальчике. – Моя жена нашла его на рынке и привезла. Кажется, он был бродяжкой…
-Я не был бродяжкой, господин! – Леа отвечал не господину Контесс, а графу. Он знал, что отвечать нужно именно ему. – Моя мать умерла, когда мне было девять лет. у меня были брат и сестра, все младше меня. Мы не перезимовали бы. Наш единственный шанс был в городе. Мы пошли. Но дошел только я. И тогда госпожа Контесс…
-А где твой отец, мальчик? – перебил граф.
-Я не знал моего отца, господин.
-А брат и сестра? Почему они не дошли?
И снова перед мыслями Леа промелькнули огромные глазища сестры и остывающее тело его брата.
-Сестре было три…она умерла от плохого питания. А брат…от холода.
-Расторопный малый…еще и честный! – одобрил граф. – Был бы и мой слуга таким!
-А забирайте, - мгновенно предложил господин Контесс, желающий угодить своему могучему покровителю.
Так судьба изменилась опять.
***
Граф Шевер не был плохим человеком. И не был даже капризным. Ему