Только услышу песню про школу, тут же мысль, началось: книги, дружба, песни. Вроде как в этом учебном заведении ничего другого не наблюдается – сплошь приятное времяпрепровождение. Разве что иногда грустиночка просквозит прям-таки серафимская. Тогда и вовсе в кататонию я впадаю - такую ущербность в себе чувствую.
Все из-за ботанички.
Подзывает она как-то меня на перемене и говорит:
- В затруднении я, какую выставить тебе оценку за год. Запишись ты в ботанический кружок, я б тогда с чистой совестью вывела "отлично".
Сказала и смотрит вопросительно.
Ничего дурного в ее предложении я не увидел и согласился с легким сердцем на сделку. Сам удивляюсь, насколько был доверчив в то время. Теперь-то ученый. Предложи кто сейчас что-нибудь с выгодой для меня, откажусь немедленно и наотрез, потому как это, к гадалке не ходи, афера какая-то. Если ж и вовсе увижу, что это в ущерб мне, то само собой разговаривать даже не стану – не сумасшедший же я, в конце концов. Ну, а когда ни вашим, ни нашим, это уж словоблудие просто. Тут и рассуждать не о чем.
А тогда что подумал, придется раз другой часок поскучать в школе, зато перед родителями пятеркой похвастать смогу. Такие вот радужные фантазии были. И не я один такой. Вон Гамлет, принц датский, тоже говорил с горечью о начинаниях вознесшихся гордо. Знаем и мы теперь, чем они кончаются. И никуда не уйти от постылой действительности. Потом кое-кто еще удивляется, откуда в нас столько цинизма и неверия. Так ведь все лучшее и чистое обратили в пепел житейская опытность и здравый смысл. Но это так, к слову.
Накануне каникул кружок в полном составе собрался в одном из пустующих классов, и ботаничка объявила, что вместо законно полагающегося нам летнего безделья мы станем обустраивать цветник. Что это будет за работа, я уже знал и не понаслышке.
Между задней стеной школы и окружавшим ее забором лежала полоска… Нет, определенно, язык не поворачивается выговорить "земли", скорее мусора беспечно оставленного ее строителями. Почва там так щедро была удобрена камнями, осколками стекол, обломками арматуры и бог знает чем еще, что на ней даже самые отъявленные сорняки не росли.
Не знаю, уж кому пришла в голову мысль высадить здесь цветник, но ведь пришла кому-то, и как только солнце прогрело достаточно землю, вместо жизнерадостных уроков труда начали вручать нам по ведру и лопате и выводили вскапывать этот участок.
Должно быть, никто не предполагал, что освободить землю от строительного мусора окажется настолько заморочливой задачей, но ботаничка, видимо, решила, что цветнику быть чего бы это ни стоило. Не иначе как думала, что те, кого она коварно заманила в свой кружок, помогут ей завершить начатое дело.
И вот в первый день каникул вместо того, чтобы устраивать захватывающие воображение проделки, мне пришлось в три погибели ковыряться в той гиблой земле, выбирая из нее все, что не имело отношения к ней.
Через день-другой возненавидел я это место, не побоюсь этого слова, до желудочных колик, до скрежета зубовного.
Даже знай тогда, что школа несчастья есть самая лучшая школа, все равно бы трудно было примериться с такой действительностью.
Господи, как завидовал я сверстникам, которые не заморачивались этими делами, а предавались с упоением праздным удовольствиям летних каникул, легкомысленно наплевав на коварные происки педагогов. Должно быть раб, прикованный к веслу галеры, был счастливей меня. Он хоть дышал морским воздухом, а я то и дело глотал пыль, поднятую лопатой.
Что говорить, тягостные для меня были эти дни, когда я разрывался от желания бросить эту каторжную работу и боязнью учительской мести.
Ботаничка трудилась наравне со всеми. Время от времени я поглядывал на нее и удивлялся: «Сколько ж в ней упрямой силы! Неужто она не поймет, как тщетна наша работа? Не расти ничему здесь, хоть ты тресни».
Но она продолжала копать землю и выбирала из нее всякую дрянь с таким рвением точно видела в этом какой-то глубокий смысл, а может даже предназначение в жизни.
Я был сломлен волей этой упертой училки, и поделиться своим горем было не с кем. Ясно как божий день, что мое бедственное положение никакого сочувствия у сверстников не могло вызвать, да я и не пытался делиться с ними своим горем. Тогда-то я понял, что никакой самостоятельности во мне днем со огнем не найти – ни характера, ни воли, так, человек перекати поле.
Как же завидовал я этим своим одногодкам. Из кого, как не из них вырастут отважные путешественники и бесстрашные революционеры, а мой удел жалок и незавиден. Никогда мне не реять гордым буревестником между тучами и морем.
Что ж, когда-то все равно пришлось бы понять, что по некоторым тропам мироздания не каждому суждено пройти. Не радостное это открытие, а ведь пели-то: «молодым везде у нас дорога». Выходит, ради красного словца те строки были написаны. Не думал, полагаю, бодрый поэт-песенник, какие душевные раны нанесет он своим творчеством узревшему вдруг правду жизни подростку.
Жаль, поздно такие как я понимают, что не зря говорили великие, никто-де еще не достигал величия, следуя школьным правилам.
После двух-трех часов утомительного однообразия не хотелось никаких, как бы не были они увлекательны, приключений – неотвязная мысль, что завтра все повторится снова, убивала всякое желание пускаться на какую-нибудь захватывающую авантюру.
Иногда мне в голову приходила бунтарская мысль, что хожу я в школу постигать науку, а не копаться тупо в земле, да еще в такой отстойной. Моя-де забота учиться, учиться и ещё раз учиться, а не трудить себя так, что потом никакой книги брать в руки не хочется.
Такие мысли, похоже, посещали и других членов биологического кружка, потому что количество их таяло на глазах, и настал день, когда остались я и упрямая учителка.
Если раньше мне приходила решимость, будь что будет, а брошу ковыряться в опостылевшей земле и займусь вплотную своими подростковыми делами, то сейчас очень уж бесчестно было б бросить ботаничку одну.
А тут еще отец, несколько раз и до этого удивлявшийся затянувшейся работе на пришкольном участке, не на шутку вдруг возмутился:
- Они там часом не попутали берега – так без каникул тебя оставят. Похоже мне в школу надобно подойти.
Тут я слегка струхнул – не хватало только, чтоб он узнал, какой ценой я получил пятерку по биологии.
Как обычно родители видели только внешнюю сторону событий, не давая себе труда подумать о их подоплеке. Сложно всегда с ними. Впечатленье, что они родились сразу взрослыми или подчистую забыли, каково это быть подростком.
Эк, как быстро собираешься с мыслями в такие критические минуты.
- В ботаническом кружке у себя мы решили цветник построить, - сказал я со всей солидностью, на какую только был способен.
- Ты даешь! – удивился родитель и взглянул на меня с некоторым даже почтением, и подумав, прибавил. – Может это и лучше, чем болтаться на улице попусту, - но большой уверенности в его голосе не было.
Тут уж я понял, что обратной дороги теперь точно нет и окончательно впал в полную безнадежность. Хорошо еще, что это состояние продолжалось недолго - вскоре отец объявил, что взял отпуск, и мы отправляемся к морю.
О, как я встрепенулся, почувствовав, что возвращается забытый вкус к жизни, и не стал откладывать объяснение с ботаничкой в долгий ящик.
Она сразу ухватила суть дела и, поняв, что ее власти надо мной положен предел, пожала мне руку как равный равному и сказала:
- Спасибо тебе за работу, - и пожелала хорошо отдохнуть перед новым учебным годом.
Тогда, может быть, я в полной мере узнал, каково это вернуть утерянную свободу и почувствовать себя вольной птицей.
Зарекшись крепко накрепко впредь иметь дело со всем, что так или иначе связано с ботаникой, я, забыв, как кошмарный сон, забитую строительным мусором землю, с чистой совестью предался радостям летних каникул. И быстро же пролетели они. Не успел оглянуться, как пришла пора идти снова в школу.
За день до начала занятий пришел я в нее узнать расписание уроков, ну и захотелось взглянуть, много ли осталось еще не перекопанной земли там, где мне довелось провести часть каникул. Подошел к задней стене школы, завернул за угол и…
Беден мой язык описать картину, открывшуюся передо мной. Полоска никчемной земли превратилась в цветущую клумбу, и росли на ней не какие-то там одуванчики, а прям-таки оранжерейные цветы, вымахавшие в пол моего роста. Да бутоны-то на них какие были: алые, синие, желтые, голубые, розовые, красные, белые – глаза разбегались.
От того и остолбенел я с разинутым ртом будто в цирке, когда знаменитый иллюзионист Кио на секунду другую выключает свет, а когда снова вспыхивают прожектора, вся арена превращается в колосящееся золотистой пшеницей поле. Однако, со всем моим уважением к редкостному умению Кио манипулировать человеческим доверием, тот номер произвел на меня меньшее впечатление, чем когда я впервые увидел в полной красе цветник.
А и то, здесь все было без дураков: никакой ловкости рук, никакого мошенничества.
Вспомнил я вскоре, что и толика моего труда в этом есть, и гордость мощной волной охватила душу, да так, что в ней не осталось места для воспоминаний о нравственных муках моих на этой земле - их точно корова языком слизнула. Такой вот уклон приняли чувства. Восторг и упоение я испытал. Дюжий литературный талант бы мне, и, ей-ей, не сходя с места, сочинил проникновенное стихотворение в прозе, совсем как Иван Тургенев.
Да это бы ладно, но ведь отголоски той гордости, доложу я вам, по настоящее время странным образом во мне наличествуют. Жаль вот только, имени ботанички никак не могу припомнить. Сама она как живая до сих пор перед глазами стоит, но как звать ее… А с другой стороны, по большому счету, конечно, разве в этом дело? В конце-то концов, какая разница кого как звали – цветник вон возле школы до сих пор глаз радует.
