На высоте птичьего полёта

столько ошибок, которые иные не успевают за всю жизнь.
Было заметно, что она недовольна собой, что признание стоило ей большой храбрости, потому что намекало на такие вещи, о которых не говорят в приличном обществе. Признаться, я ничего не понял. Воображение моё разыгралось, но быстро потухло, как костёр на ветру.
– Прости… – сказал я и подумал, что она, похоже, пережила то же самое, что и я, и оттого и холодная, и расчётливая, как игрок в покер, и не доверяет никому, даже самой себе, потому что знает за собой минуты слабости.
– Ничего… я уже привыкла, – сказала она и включила газ, чтобы разогреть картошку, приготовленную Жанной Брынской, а потом снова повернулась ко мне. – Я почему на тебя надеюсь больше, чем на кого-либо другого… – она подняла на меня свои прекрасные голубые глаза, улыбка блеснула на её губах, но не прежняя, строгая, а с каплей нежности, – потому что… – она протянула руку и дотронулась до того места, где, как я считал, затаился осколок, – мы с тобой похожи!
Единственное, в чём мы наверняка с ней расходились, так это в цвете глаз, потому что они у меня с роду серые, а на свету – прозрачные, почти выцветшие, как дно лужи, а у неё – как циферблат моих старых, а также новых армейских часов, тёмно-голубые, синие в комнате и голубые, как июльское, вечернее небо.
Примерно так я об этом ей и сказал. Она рассмеялась моей шутке, всё так же пристально глядя мне в глаза, и оценивая их по своей шкале искренности.
– Нет… – покачала она головой, должно быть, придя к положительному решению, – у тебя волчьи глаза, а вот здесь… – дотронулась до левой брови, – шрам-звездочка.
И, ей богу, в её глазах промелькнули те счастливые чёртики, когда женщина влюблена, но жизненный опыт её сдерживал. Если бы не Репины, то что-то обязательно должно было произойти, однако, они деликатно ссорились в углу, и молнии, проскакивающие между ними, казались пустопорожней тратой энергии по сравнению с тем, что испытывали мы с Аллой Потёмкиной. В эротических фантазиях она у меня уже была, теперь – наяву, и я великодушно дал в себя влюбиться.
– Я не помню, откуда он у меня, – сказал я, чтобы только не покраснеть от воспоминаний о Нике Кострове.
Я действительно, не помнил, я ловко замаскировался; в ту пору меня было столько ран, что мелкие не шли в счёт. Должно быть, этот шрам был ещё со времён Лисичанска, вспомнил я на мгновение, уносясь в те бои и шкурой чувствуя их накал и, как всегда, отвращение к самому себе за то, что не сумел вытащить Лося, которого придавила сосна. Мне часто снилось, как я приподнимаю её верхушку, он протягивает руку, я тащу, тащу, а вытащить не могу, и он просит его пристрелить. Потом всё это заслонила смерть жены, и мне долгое время не было дела до моей внешности.
– Ты думаешь, со мной просто, как с современными женщинами? – вдруг с непонятным вызовом спросила она.
Почему она спросила? – с замиранием сердца подумал я, сообразив, что всё же каким-то образом выдал себя. Неужели из-за Инны-жеребёнка, присутствие которой, казалось, ещё ощущалось в квартире? И поспешно согласился:
– Нет, с тобой сложно.
Сложнее всего было с Наташкой Крыловой. Она была девушкой, знающей себе цену, а потом оказалось, что эта цена преувеличена, точнее, я сам её вознёс, эту цену, до небес и долгое время не хотел себе в этом признаться; и этот факт тоже было моей горечью.
Мы смертельно рассорились прямо на выпускном вечере и после этого не виделись долгих три года. Я уже подумывал о другой любви, потому что эти три года были наполнены мучением и тоской. Три года для молодости – это как тридцать лет в старости, очень много, просто бездна времени. Оказывается, я мог встречаться с девушками только по любви. И спасть с ними – тоже по любви, а так как ни в кого не мог влюбиться, то ни с кем и не спал. Один раз я по неопытности попробовал переспать с кухаркой Юстиной из детсадика напротив нашей пятиэтажки; но ничего хорошего из этого не вышло, хотя я всё сделал правильно: и в луна-парк её сводил, и мороженым угостил и даже лёг с ней в постель, но не вышел из своей роли брошенного любовника; больше я не пытался изменить карму, быстренько сообразив, что не стоит предавать самого себя и Наташку, пусть она меня тогда и не любила.
– Миша, – вдруг окликнула меня Жанна Брынская из своего угла на диване, где она сидела, поджав ноги, как нахохлившаяся птица, рассерженно пялясь на мужа, – ты на моей стороне?..
Я оглянулся, встретившись с тревожным взглядом её прекрасных карих глаз, и понял, что она в панике: оказывается, что они молчат уже целых пять минут, набычившись, каждый на своём диване, да ещё в противоположных углах.
Я понял, что Валентин Репин мотал жене нервы с присущим ему артистизмом, проявляя при этом нехарактерную тонкость ума.
– Конечно, – без заминки ответил я, даже не осмеливаясь покоситься на Валентина Репина, дабы не ухудшить и без того безнадежную ситуацию.
– Тогда объясни, почему Валик едет снимать кино без меня?!
Вопрос был из серии: «Скажи мне, только честно!» и заставлял впадать в состояние ступора потому, что как можно ответить, не предав Валентина Репина?
– Ну… я не знаю… я вообще, не в курсе, – извивался я, словно угорь на сковородке. – А что, он куда-то едет?
Это уже был перебор. Я переиграл сам себя. Алла Потёмкина снисходительно покачала прекрасной головой, мол, заврались мальчики, и изобличила меня с головой. На её губах блеснула всепонимающая улыбка.
– А-то ты не знаешь?! – усомнилась Жанна Брынская.
Я понял, что переоценил свои возможности, ибо Жанна Брынская раскусила меня, как задачку первоклассника.
– Валик что-то говорил, но я не обратил внимание, – сделал я попятную.
– Так я и поверила, – пригвоздила меня в стене позора Жанна Брынская. – Знаю я вашу мужскую солидарность!
Она была своеобразной красоты, тёмно-рыжая, усыпанная веснушками, веснушки у неё были даже на пальцах. Чудная полька, что с неё взять?
– А раз знаешь, то чего спрашиваешь?! – хмыкнул Валентин Репин, явно давая мне передышку, чтобы я собрался с мыслями и вдохновлёно врал дальше.
– Поэтому и спрашиваю, что знаю! – передразнила она и его. – Ну, что?.. – посмотрела она на меня своими глубокими, как омут, глазами.
– Я бы взял! – признался я, избегая взгляда Валентина Репина.
Он с возмущением наставил на меня палец и сказал, выпучив глаза:
– Ещё один предатель!
Я понял, что мужество – страшный дефицит в жизни. Что стоило Валентину Репину сказать Жанне Брынской: «Едем!» и не понуждать меня к вранью, но он предпочитал хитрить и дальше.
– Целый год жена будет пропадать одна, а он будет там развлекаться! – крайне язвительно укорила его Жанна Брынская.
– Я еду работать! – закричал Валентин Репин, задрав небритый кадык в потолок. – У меняя минутки свободной не будет!
Он поискал, чем бы залить горе, но бутыль с арманьяком стояла на барной стойке, и от него исходил тонкий запах поджаренного хлеба.
– Отлично! Значит, я буду приходить только по ночам! – не поддалась ему Жанна Брынская.
Валентин Репин зарычал, как раненый зверь, схватил бокал, я приготовился, что он швырнет его в стену, а он слёзно попросил:
– Налей чего-нибудь покрепче!
Крепче «арманьяка» у нас ничего не было, крепче были только слёзы Жанны Брынской, но она их ещё не проронила.
– И мне тоже! – потребовала Жанна Брынская, делая вид, что ни в чём не уступил мужу.
– Брейк! – решительно скомандовала Алла Потёмкина на правах старшей по званию. – Брейк! Объявляется мораторий до утра!
И все моментально успокоились, словно только и ждали этого знака. Я потащил на стол «Чёрный дуб Гаскони»; Алла Потёмкина подала картошку; Жанна Брынская открыла холодец с чесноком, всякие салатики и её любимые паштеты. Валентин Репин, гремя хрустальными бокалами, разливал шампанское.
Мы сели ужинать к удовлетворению всех сторон без исключения.
– Дома договоритесь! – миролюбиво сказала Алла Потёмкина. – Правда, Валик?
– Правда, рыба, – кивнул Валентин Репин, нервно расплескивая мадам Клико.
И грудной его прононс звучал особенно грустно.


Глава 6
Киношная суета

В тот вечер она тоже не осталась у меня, хотя, казалось, всё способствовало этому и приятый вечер и сумерки за окном, и хорошая трапеза, и тихая, печальная музыка, которую выбирал Валентин Репин в соответствии с настроением; и только Лось укоризненно, глядел на меня оттуда, из недалёкого прошлого, где всё ещё шла война. Я мог остаться там, вместе с ним, но не остался и чувствовал себя не знаю каким предателем; я часто думал, что надо было позвать кого-нибудь из взвода и мы бы приподняли эту чёртову сосну; и от этого испытывал такие угрызения совести, что хоть в петлю лезь. Теперь-то я сообразил, что от смерти меня увело провидение, Лося нельзя было спасти, что он был обречен и что, должно быть, до сих пор лежит там, под этой чёртовой сосной. Но от этого мне не становилось легче. Я даже не делал себе поблажку на горячку боя, на миномётно-артиллерийский обстрел, не говоря уже о том, что с флангов по нам вела огонь бандеровская пехота при поддержке танков и что «кабанчик», взорвавшийся позади, в метрах пятидесяти, ударил меня в ногу, и меня впервые контузило. Надо было вытащить Лося, и баста! С тех пор любая мысль о войне причиняла мне физическую боль. Знакомый врач объяснил, в чём дело: травмирующие мысли вызывают выделение определенных белков, и ты не можешь ничего с собой поделать, пока они не утилизируются. Только Ника Костровые в те дни любила меня. Если бы не она, я бы лёг костьми там, в степи. И я вспомнил её нежность, которая хранилась у меня под тоннами иных воспоминаний. Однако Ника Кострова так и не пришла ко мне в госпиталь; стало быть, всё было кончено.
Мы перешли танцевать в большую комнату, и Репины, похоже, помирились, потому что голова Жанны Брынской наконец покорно склонилась на плечо Валентина Репина.
– Слава богу, – прошептала Алла Потёмкина и сжала моё плечо в знак удовлетворения.
Она просто сказала: «Слава богу»; и я ощутил, какой я старый, мудрый и что во мне, действительно, затаился осколок величиной с пять рублей – так было страшно за всех за нас, за непонимание, за отчуждение, за тот последний рубеж, который мне так и не удалось преодолеть с моей Наташкой. И похоже, я начинал заново, потому что Инна-жеребёнок была не в счёт. Разве что Ника Кострова? Но она сгинула в этой войне, и я не хотел думать о том, что она меня забыла. Должно быть, у неё были на то веские причины.
Вдруг в памяти, как на патефоне, провернулась старая пластинка с нейро-мелодией «Девушка из Нагасаки», и перед глазами ни к селу ни к городу всплыла Валесса Азиз из своей Америки; и я сделал стойку, как старый, опытный пойнтер, но что толку?
– Что с тобой? – спросила Алла Потёмкина, уловив моё состояние.
– Извини, вспомнил не к месту, – обманул я её, воображая, что всё ещё имею на это право.
Много ли человеку надо, просто – всего-навсего хорошие мысли, которые греют душу в минуты слабости. Я не знал, я, вообще, не знал, зачем мне нужна Валесса Азиз, но она неизменно появлялась, словно всегда незримо присутствовала где-то рядом. Я не понимал, почему так происходит. Просто она являлась, и всё, без всякого предупреждения, а потом пропадала неизвестно куда.
Потом мы снова сели за стол с намерением