На высоте птичьего полёта

махом, с причмокиванием и блаженством глубоко страждущего человека из пустыни; и я вспомнил, что Валентин Репин машину не водит из принципиальных соображений, этим у него занимается личный шофёр – Жанна Брынская, а значит, пёр на себе сумки аж из Королёва, хотя, разумеется, и на такси, но всё равно это же какой труд!
– А чего ты так?.. – насмешливо спросил я.
– Как? – посмотрел он вокруг себя, словно не знал, о чём речь.
Я кивнул на его ботинки. Шнурки послушно, как котята, легли рядом с ними.
– А-а-а… – он сделал вид, что наконец догадался, – утром проснулся и решил, что сегодня шнурки завязывать не буду.
– Молодец! – похвалил я.
– А мы на тебя обиделись! – сменил он тон, намекая на повторение штрафа.
«Мы» – это значит, абсолютно все Репины, подумал я, или шнурки? Левый бок тянул до икоты. Надо было выпить обезболивающее, но я, напрочь забыл посетить в аптеку.
– За что? – я присел от боли.
– Мы хотели тебя, как порядочного, забрать завтра, с музыкой, каретой и с цветами, даже снять хотели! – сказал Валентин Репин, наблюдая с интересом, как я приседаю и выпрямляюсь, приседаю и выпрямляюсь.
Боль не отпускала. Шнурки на ботинках Валентина Репина выражали сочувствие.
– Зачем?
Я представил эскорт с воздушными шариками, фривольными ленточками и слащавыми транспарантами типа: «Мишаня, мы тебя любим!» Меня едва не стошнило прямо на суровые шнурки Валентина Репина.
– Лет через десять, когда станешь байбаком, будешь вспоминать, каким ты был тощим! – поведал он мне версию своей любви. – А ты сбежал. Рыба! – укорил со значением. – Вот я и приехал посмотреть, не к блядям ли? Гы-гы-гы!!! Га-га-га!!! – вдруг заржал он, поискав глазами бутылку с напитком. – Слушай, классная вещь! Как называется?!
Всё-таки нюх у него был мужской, заточенный на красивых сорокалетних женщин типа Моники Беллуччи и Ирины Юсуповой. И если Валентин Репин не всё понял, то инстинктивно догадался о гипотетическом существовании Инны-жеребёнка. Я подумал, что Алла Потёмкина сразу должна была занять её место, но почему-то тянула резину. После этого я стал думать о ней: почему она такая тихоходная, как баржа, и вообще, скромница, хотя выглядит порочной до невозможности? Такие женщины одинокими не ходят и в постель тоже одни не ложатся. Опыт последних лет говорил мне, что во имя страсти они сносят любые преграды на своём пути; однако, видать, я не из неё конюшни, раз она кружит вокруг да около и ни на что не намекает; я же давно дал себе слово никогда и ни за что на свете первым не начинать: пусть мучаются тот, кому нравится.
– Старый дружище арманьяк, – ответил я, сделав вид, что не понял Валентина Репина, однако, покрылся холодной испариной и поблагодарил провидение за то, что вовремя подсуетился с выдворением жеребёнка и уборкой квартиры, хотя мне было, конечно, жаль, что всё случилось так нелепо и что жеребёнок наставила мне ветвистые рога козерога.
– Это хорошо, – констатировал он на «о», деловито забираясь, как бабуин, то есть двигая всеми руками, ногами и седалищем, на высокий барный стул и отодвигая прочь свою поклажу, забыв о долге перед женой; шнурки покорно волочились следом.
Отныне предмет его обожания находился в пятилитровой бутылке с арманьяком. На лице у него появилось благородное выражение, подчеркнутое массивными роговыми очками. С этим выражением он и снимал свои рекламу, клипы и шлёпал своих ассистенток по одному месту во имя вдохновения и любви к киноискусству, и не считал это зазорным.
– Тебе не жарко? – намекнул я, усаживаясь напротив и испытывая удовольствие от общения с другом.
Но он даже шапку-ушанку не снял, а торжественно поведал:
– Художественное кино снимать буду... о гуачо, о полковнике Пероне, – и горестно подпёр морду кулаком. – Заказ получили.
– А почему такой грустный? – улыбнулся я.
– Старею, – молвил он с важностью и втянул в себя воздух вечно простуженным носом. – Так долго не живут!
За это я налил Валентину без сока, по самую золотую риску. Он выпил и даже не поморщился, хотя арманьяк «Чёрный дуб Гаскони» был крепче коньяка, к которому Валентин Репин привык в своих мосфильмовских палестинах.
– А пожрать у тебя есть? – откинулся с горестным вздохом на спинку, и она тоскливо заскрипела.
Я достал «домашние пельмени», купленные в кулинарии, где меня слёзно заверили, что они «самые что ни на есть домашние», и поставил кипятиться воду. Все остальные продукты были в виде полуфабрикатов, и возиться с ними не хотелось, хотя в качестве затравки подал мочёные яблоки, «пармезан» и копчёный говяжий язык в специях, не считая «бородинского», разумеется, как самый ходовой продукт на войне, помнится, что мы его грызли без масла и соли.
– Вах! – обрадовался Валентин Репин и грязными руками принялся быстро-быстро набивать себе рот.
– Тебя, что, не кормят? – догадался я.
– Не-а, – слезливо промычал он, едва ворочая языком, хотя глаза у него за стёклами очков выражали полнейшее добродушие. – Уже неделю! – Хихикнул он с превосходством, что, несомненно, относилось к его достоинствам, с лёгкостью сносить превратности судьбы. – Питаюсь одной китайской лапшой.
Он обожал горы, и его «вибрамы», смазанные и ухоженные стояли в кладовке на отдельной полочке, готовые к новым приключениям.
– Поссорились? – снова догадался я, ибо пережил все прелести семейных отношений и сохранил рассудок.
– Ага, – кивнул он, мол, хорошо, что ты меня понимаешь. – Выгнать грозятся!
И я сообразил, что шапка, не снятая одежда и не завязанные шнурки – это форма протеста против реалий семейной жизни, и что он ждёт Жанну Брынскую, дабы ткнуть носом в жизненные обстоятельства.
– Переезжай ко мне, места много, – скоропалительно, предложил я.
– Ага… сейчас… – впал он во фрондёрство, давая понять, что ни в коем случае, хуже только будет.
Я любил его в таком максимализме. Он был редким экземпляром порядочного эгоиста, который, однако, обожал своих друзей из своего прошлого. Я тогда ещё не знал, что люди полны очарования до того самого момента, когда начинают матереть, после этого они делаются старыми, заезженными пластинками, с одними и теми же идеями, с одними и теми же разговорами, сосудистой деменцией в придачу и застарелыми болячками типа простатита. Лично я пытался избежать такой участи в боях под Мариновкой, но судьба распорядилась по-своему: я относительно жив и здоров и натаскиваю друга на семейное благополучие.
Вода закипела. Я бросил в неё пельмени, специи, сухой укроп и посолил. Божественный запах поплыл по кухне. Только после всего этого я отважился спросить, хотя у мужчин это не принято:
– А почему?
– А она против! – заявил он патетически, косясь на «арманьяк», как я не без опаски – на зелёную ящерицу Инны-жеребёнка, потому что то и другое сводило с ума.
– Против?! – удивился я, смешивая ему «арманьяк» со «швепсом» в такой пропорции, чтобы он не захмелел раньше времени.
– Она считает, что я буду ей изменять направо и налево, – Валентин Репин поморщился то ли из-за моих инсинуаций, то ли из-за домыслов своей жены.
– А ты только налево, – посоветовал я, – в том смысле, что вдвое уменьшится риск разоблачения, словно Жанна Брынская была согласна с таким вариантом.
– Ещё чего! – флегматично возразил он и потянул простуженным носом.
Насколько я был осведомлён, Валентин Репин намеревался быть верным Жанне Брынской до гробовой доски. Быть может, только его планы за последние годы несколько изменились? Я не знал всех обстоятельств.
– А почему? – спросил я, подталкивая ему стакан.
– Потому что, – вздохнул он тяжело, – надо ехать в Южную Америку, а ты сам знаешь, сколько там красивых женщин.
Эту новость он припас в качестве главнейшего аргумента своей профессиональной состоятельности на данный момент, часть из неё, а именно «в Южную Америку» в его устах прозвучала, как «в рай земной».
– Да… это проблема, – согласился я и подумал, что Жанна Брынская получила шах и мат в одном ходе и теперь борется за право переиграть.
– Рыба, ты будешь меня сегодня кормить, или нет?! – возмутился он и тем самым прекращая двусмысленный разговор.
Я среагировал:
– Извини, старик! – и подал ему пельмени, обильно посыпав их чёрным перцем и полив маслом, потому что именно таком сочетании он любил их больше всего.
– А ты возьми её с собой, – предложил я, усаживаясь напротив и подцепляя вилкой дряхлый пельмень.
Я нарочно вернулся к этой теме, чтобы Валентин Репин не жалел погодя, если Жанна уйдёт к другому; ищи-свищи потом, подумал я; чтобы локти не кусал, не плакался в жилетку и не грыз мне столешницу.
– Кого-о-о?.. – уточнил Валентин Репин таким тоном, что я поднял на него глаза и поперхнулся: он снял очки, и на меня глядело жесткое, сухое и абсолютно монументальное лицо сурового альпиниста, взошедшего на все самые высокие пики мира числом никак не меньше двенадцати; женщины от таких мужских лиц писают кипятком и визжат, словно сели на ежа.
Из меня самодовольно полез фаталист. «Всё равно никуда не денешься…» Однако на такие случаи жизни у него была своя поговорка. Звучала она так: «Легче в Анды сбегать, чем договориться с женщиной!»
– Жену, естественно.
– Ты, главное, не забывай, что Жанна Брынская – замужняя женщина, – напомнил он, выразив полнейшее равнодушие к мнению самой Жанны Брынской. – Я лучше на Белуху лишний раз схожу, душу отведу!
Каждый год он ездил на какие-нибудь сборы, а Жанна Брынская – в зимнюю Ялту, и в этом случае он жену почему-то не ревновал, а здесь взял моду ревновать к друзьям.
Как я понял, идея пригласить жену с собой, уже посещала его светлую голову, и, кажется, он её отверг в припадке гнева, ибо жена, как в Библии, должна была сидеть дома в ожидании мужа-гусара. Я представил, как он всё это выложил ей и как она, не желая быть безропотной Пенелопой, взвилась и перешла к вольной борьбе, то бишь использовала все свои женские штучки, в которых мужчины не разбираются и бессильны в силу своего природного благородства.
– Я, рыба, – самоуверенно заявил он, – в женщинах кумекаю лучше тебя.
– Это почему? – запротестовал я, не собираясь уступать пальму первенства.
– Видел больше, – шмыгнул он носом авторитетно, и вид у него был торжествующий, словно он научился резать стекло ножницами.
– Ой, ли?.. – поморщился я из упрямства.
Он посмотрел на меня удручающе из-под своих тяжелых, роговых очков. Его сентиментально-мужественная натура не позволяла признать равенства с женщинами.
– Знаешь, сколько актрис в день проходит через мои руки?
Он так и сказал: «через мои руки». Это значило, что Валентин Репин на пятом десятке лет дорвался до вожделения. Вот где собака зарыта, понял я.
– Нет, – сказал я, изобразив иронию, дабы он не зазнавался.
– И каждая вторая норовит залезть тебе в штаны, чтобы только пройти кастинг!
– Бедненький, – пособолезновал я.
Я давно догадывался, что если научиться передёргивать время, то прослывёшь гением. Похоже, эта идея тоже была знакома Валентину Репину, хотя он наверняка мог пострадать за домогательства.
– Тебе хорошо, – вздохнул он с прононсом, намекая на мою гнилую свободу и, не дождавшись, цапнул бутылку с арманьяком, словно я её оберегал от посягательств, как зеницу ока, и наполнил себе стакан, забыв, что я тоже пью всё, что