из секундного забытья выудила желтая нежная нота, прохладно-тонкий тон сферически отшлифованного бокального отзвука
в подземелье того мгновенного выпадения из реальности я успел узреть себя: маняще обнаженный, куда более стройный, металлически отраженный зловещими, как золотая фольга, зеркалами – в стриптизерских искусительных стрингах; отчего-то надета на пояс сложносочиненная система женских подвязок для неких шелестящих нервным электричеством чулок
и был готов вступить в брак с приятной белоснежной вдовой, сладко обремененной детьми
и видел там развернутую книгу с необычно узкими листами, словно обрезанными близко к корешку
итак, вернувшись в себя – я тщательно обкусываю изнутри слизистую рта, ожидая очереди в парикмахерской, в чудовищно бесформенном кресле, соседнем с тем, где сейчас стригут опередившего меня удачника
зал кабинетно уютен; всего два места, полуциркульные аркоподобные зеркала; в отделке – зелень с горчинкой древесной коры; два-три других косматых изнывают на стульях вдоль стены
в окне – масляные краски ясного сентября
блондинка: тугобедрая парикмахерша; упруго покачивающееся молодое сорокалетнее тело мастерски, без складок и вздутий обтянуто млечно-розовой кожей, с голубым прожилковым подмалевком; некоторая лошадиность лица, граненые скулы, влажно выпяченная нижняя губа и бесцветные яркие глаза
гипнотические пальцы манипулируют бугристым черепом очередного приуготовленного жертвенного животного
в незанятом зеркале я вижу свою согнутую в локте руку поверх спинки кресла; ослепительный циферблат часов схватил и опечатал круглой печатью сквозящие лучи алмазной осени; ибо ярче тысячи солнц сияние Того Великого
но почему у этого тучного человека в зеркале часы на правой руке? ведь я ношу на левой
и вот я пересаживаюсь в освободившееся истязательное кресло несытого вожделения; объективация женского тела – что ж, вероятно, это скверно; однако известно, что в любом теоретическом созерцании объект и объективное эмблематизируется именно женщиной
утварь цирюльного ремесла на столике; бритвы; всевозможные ножницы; пинцеты, клещи и тисочки; колбообразные сосуды, освежающие, усыпляющие, одуряющие, оживляющие эликсиры; многие тома заняло бы экфрастическое описание всех этих слитков искусства, Ахиллесов щит, универсум в миниатюре
смешивание и опрыскивание
математические обводы груди, ягодиц; их налитая легкая весомость; профиль, изгибы; en face, вновь изгибы; магнетизм, месмеризм, пассы, гипноз, гипноз
мой фаллос, давно живущий автаркической, но еще менее деятельной, чем хозяин, жизнью, набухает, расплавляет область между ногами, превращается в стволовидный итифаллос, напитывается прозрачными, как кристаллический мармелад, соками; внезапная разрядка происходит сладостно-стыдно, бесплодно, как всегда
возможно, она что-то почувствовала, потому что окончание процедуры прошло под знаком вежливой брезгливости
но за миг перед, вновь выпадение в осадок безвременья, на этот раз в бодрствовании – вдруг резко истлевает, блэкаутом, глубина проема зеркала; в нем, в опасной тьме проступает человеческий силуэт – восседающая в кресле могучая обезьяна, скорее всего, горилла, в камзоле из отменной ткани, с мощной головой в форме усеченно-конической шапки варвара или языческого волхва; лицо массивно и будто вырезано в камне, напоминая надгробные эффигии королей; я чую нутром, что это – один из вождей и метафизиков тех незапамятных народов Гондваны, которые, как утверждает глубоко спрятанная, арканная часть учения архиепископа Чарльза Дарвина, смешались с древними гипербореями и дали рождение нынешнему человечеству, впрыснув в его артерии густую и жесткую бестиальную кровь; глаза гоминида на мгновение поплыли сахарно-багровым огнем; это произошло как раз в тот момент, когда у меня втуне излилось семя; все погасло
и уже дома, в мутном полуденном сне под игольчатость открывшегося дождя: прорываясь сквозь полусумрак руин и тревожно-томительных кварталов – оказываюсь, в конце концов, на другом берегу (чего?); открытое поле; травы, злаки – от иззолота-зеленых, как многократно омытый в щелочных водах изумруд, до приглушенно-мерцающих сизых; фигуры в синих свободных одеяниях, их лица – дружественно сияющее сандаловое или эбеновое дерево; вяжут снопы
согласный хор, негромкий, как бы засурдиненный, но идеально вросший вечными линиями мелодии в тело столь же вечного пространства; тех, кто поет, впрочем, не видно; но, несомненно, возносящееся и падающее, и вновь восходящее дление инкантации никогда не завершается; нетленные черно-атласные голоса незримой капеллы
им не нужна женщина
в них самих она уже растворена
я ужаснулся, поняв, что во сне, прообразовательно, стал одним из тех, кто именуется «живой мертвец»
и это высшее и счастливое
Одной ногой уже у Бога на суде, другой он шевелил в постели.