верещит она испуганно. – Чего разошелся! Да уймись же, всеми богами живоземья заклинаю, уймись!
Наконец, мужчина успокаивается. Он выдыхает так мощно, что раздувает пышные седые усы, аккуратно уложив их вокруг больших, опухших, покрытых трещинами губ. Только вот не слова женщины его успокаивают, а ее вид. Мозолистые руки, покрытые синяками и царапинами, крепкая, твердая кожа, сморщенное лицо, впалые щеки и усталые глаза. Из-под косынки торчит облезлая коса, которую бы лучше и вовсе отрезать, а то даже смотреть жалко. Все, как и всегда, но каждый раз ее замученный вид не дает разойтись в сердце гневу.
И все же, смягчившись, кузнец не теряет всей злобы, просто не решается обрушивать ее на эту бедную женщину.
– А ну пусти, О́бит, – хмурится он, напирая. – Пусти, дай мне с гаденышем твоим покалякать.
– Не пущу. Куда? Чего еще надумал?
– Да ничего не надумал! – кузнец хватает руку женщины и отталкивает ее в сторону. – Дай поговорить. Дам ему по щеке разок, чтобы знал, да и всего! Не убью ж.
– Дурень! Голову проломишь еще, – сердится женщина. – На вот, меч твой, забирай и иди с миром, сама я с ним поговорю.
Меч кузнец сразу отнимает, да вот только не уходит. Довольства ему от такой развязки не прибавляется, но мужчина все же чуть медлит, прежде чем снова напирать со своими претензиями.
– Да сколько ж можно уже, а? – недоумевает он, говорит уже потише, но шипит от недовольства, все еще ничуть не успокоившись. – Третий раз за неделю. Что б его, выкормыша.
– Да уймись ты уже!
– Да чего уймись? Сама должна понимать, чай, не маленькая. Тащит, и тащит, и тащит… дай я ему вмажу разок, а, сразу!..
– А ну иди отсюда, – нахмуривается женщина. – Иди, богами заклинаю! Вмажет он… я тебе сама вмажу сейчас! Как своему всыпала, что аж грудь с шеей от слез покраснели, так и тебе всыплю, будешь меня тут еще учить.
– Тьфу, дура. Да где ж ты всыпала?! Когда б всыпала, так он бы не полез! А то лезет, через каждые две-три ночи. А ну дай я вмажу! Вот и посмотрим…
– А ну кыш сказала! Ух, иди отсюда, старый, пока я тебя учить не стала!
Женщина начинает толкать кузнеца обеими руками, вместе с ним выходит на улицу, где оба в лучах жаркого солнца, вместо того чтобы еще больше распалиться, сразу же успокаиваются.
– Мальчишка же, дурной еще, – говорит Обит. – Ну чего ты, сам что ль не знаешь, как оно бывает? Уж не мне-то тебе рассказывать.
Кузнец лишь недовольно кривится.
– Уж я-то знаю, как ты в его годы…
– Ну ладно! Ладно! Хорош! Замела тут языком…
– Вот то-то, – вздыхает женщина и окончательно успокаивается. – Ну, иди, не серчай. Ты уж прости его, дурака, а? Я всыпала, ты не думай. Так всыпала, что вовек не забудет. А ты иди с миром, не держи зла. С кем не бывает? Воевать, говорит! Слыхал?! Я ему так всыпала…
– Э-эх. Тьфу! Ладно, – соглашается кузнец. – Пес с вами. Да только я тебе сразу говорю, ты уж на меня тоже зла не держи, но ежели я твоего гаденыша в кузне схвачу, уж я ему щеку-то разукрашу! Чтоб знал.
Прощаются они жестами, чего из дома не разглядеть. Когда женщина заходит обратно в дом, из двери, ведущей из спальни прямо в курятник, торчит лохматая, грязная, криво обстриженная голова Исэндара. Мать ловит его взгляд, блестящий от случайного лучика солнца, полный живости и интереса, а мальчишка глядит на нее молча, ждет чего-то и лишь мгновением позже тихонько заползает обратно в курятник.
Женщина так ничего и не говорит, и день продолжается. Лишь ближе к вечеру, когда уже солнце, устав, торопится закатиться за горизонт там, вдали, где остриями башен тычут в голубую высь замки чужих царей, мать велит отправляться к горной поляне.
Там, как всегда, отец занят своими речами. Мальчишка быстро добирается до места по узкой, хорошо вытоптанной тропке, но здесь прячется в кустах, услышав отцовский голос и, как всегда, заслушиваясь против собственной воли.
– …так составляется мир, – объясняет он нескольким пастухам. – И всяк может в том убедиться, ежели умом своим пожелает докопаться до этой простой истины.
– Хм… так это как же? – раздается чей-то незнакомый голос.
Исэндар присматривается. Заговорившего он видит первый раз, отчего сразу и присматривается с особенным интересом. Людей здесь не так много, всех приходится знать, все говорят друг с другом, как с родным, так же ругаются, так же обижаются, так же празднуют и так же делятся горем. Потому-то и удивительно заметить кого-то незнакомого.
Мужчина, впрочем, отличается только лицом. Такой же пастух, как и те, кто вечно окружает отца. Даже лицом похож. Грубоватый, с кривым носом, уши торчат, выхватывая из потоков горного ветра самую разную мошкару, а с лица свисает грязная, кривая, раскидистая борода.
– Это же… это не то получается, – щурится он с подозрением. – Как же это весь мир из пяти частей может состоять, а?
Отец Исэндара улыбается мягко, уверенно и спокойно, по-отечески ласково. Он в деревне один носит странную рясу, свисающую до самой земли. Желтая ткань его старых одежд, покрытая разнородными пятнами, выцветшая и дырявая, ничуть не делает его мудрецом в глазах других, и именно это больше всего злит мальчишку каждый раз, когда он наблюдает за отцом.
И даже так, всегда интересно послушать. А сейчас Исэндар и не замечает, что вытаращился и даже открыл рот, стараясь уловить как можно больше звуков и расслышать каждое сказанное слово. Ведь редко удается поглядеть на то, как с отцом кто-нибудь пытается спорить.
– Ответь мне, – подсаживается отец мальчика к незнакомому мужчине, – знаешь ли ты иные части, которые составляют мир, или, может, знаешь, отчего слова мои называть заблуждением?
Незнакомец сразу хмурится и теряется.
– Ха-ха, не сердись за такие вопросы, друг мой, – улыбается ему старик. – Всякий должен ими задаваться, ежели намерен доказать свою правоту. Я говорю, что мир состоит весь из пяти частей. В нем есть стихии земли, ветра, огня и воды, и стихия души, объединяющая остальное. Так, будто вылепленный из глины, и создается мир.
Мужчина продолжает хмуриться. Остальные пастухи глядят с интересом, и особенно старательно наблюдает за беседой Исэндар, спрятавшийся в кустах у тропы, ведущей к поляне.
– Да вот хотя б… да вот… – мужчина оглядывается, ищет глазами что-то, чтобы отстоять свою точку зрения, и в окружении деревьев, находит самый очевидный и простой ответ. – Да вот хотя б дерево! А? Ты говоришь, что есть вода, огонь, земля и… ветер! А дерево тогда что?
Пастухи сразу же проникаются мудростью нового собеседника, мгновенно забывают, как только что слушали старика, разинув рты, и тут же оборачиваются к нему уже с таким прищуром, будто уличили в воровстве.
– Да-да, – подтверждают они. – Чего-то ты про дерево-то не рассказывал, а?
Отец Исэндара лишь мягко улыбается. Он встает, двигается, как всегда, неторопливо, с той медлительностью, в которой невольно сквозит усталый дух старой, испытанной временем мудрости.
На лице старика появляется хмурость, а взгляд пронзает землю, направляясь в глубины твердой поверхности сквозь почву. Улыбка тает, но так неспешно, что с трудом можно распознать мгновение, когда легкий, улыбчивый взгляд исчезает, под давлением сменившей его задумчивости.
– Ты говоришь, будто бы дерево не относится ни к одной из стихий, что я назвал, – заговаривает, наконец, старик. Пастухи с особенным интересом следят за каждым словом, почти так же старательно, как это делает Исэндар, и только лопоухий мужик хмурится, уже предчувствуя свое поражение. – Но разве же это так? Ответь мне, разве не льешь ты воду на семечко, дабы проросло оно и дало плоды? А разве садишь ты это проросшее семечко в пустой горшок? А разве же вырастает оно прямо из-под твоей кровати, или же из-под пола в твоем доме?
– Видал? Закрутил! – переговариваются тихонько пастухи, не сдерживая удивление. – Во дает. А ж ведь так и есть-то!
– В земле и только из земли прорастает семя, щедро политое водой, – продолжает старик объяснения. – Землею и водою оно кормится, и воздухом питается, а оттого и не растет в доме, будь то даже землянка. И нужно, выходит, дереву, как и всякой травинке, чтобы сразу все пять элементов соединились в нем. Как и всякой жизни. Обдувает его чистый воздух, из земли, поливаясь дождями, растет оно и питается, и солнце жаркое огненными лучами обжигает его листы, кору и ветви, и душа хранится в нем, в этом древе, соединяя все элементы жизни.
Мужчина не выдерживает и тоже вскакивает с бревна, поваленного вокруг обожженного клочка земли, где сейчас, в такую жаркую погоду, никто не стал разводить костер.
– А животное… а человек?! – встряхивает незнакомец рукой. – Уж, небось, не из земли-то растет! И поливать не нужно! И без солнца-то он не мрет! Так чего же человек и твари всякие?!
Старик подходит ближе и снова мягко улыбается, растеряв задумчивость и уже зная ответ на этот вопрос.
– А разве же не ешь ты плоды дерев, взращенных в земле? – спрашивает он. – Разве же не ешь другие растения? Рыб и других животных? Разве не питается человек ровно тем, что из себя и представляет землю, ветер, огонь, воду и душу? Разве не пьешь ты воду? А ежели пожелаешь без нее обойтись, так долго ли жизнь твоя продлится?
Один из пастухов, открыв рот, вытягивает ладонь, но ничего не говорит. Он берется за лицо и начинает мять щеки, а глядит с таким изумлением, будто до сего момента сам он целиком и состоял из дерева, но, наконец, прозрел.
Лопоухий ничего ответить не может. Только смотрит недовольно, тихонько пыхтит и, кажется, сердится. Как вдруг, старик рассмеивается, и все, в том числе и сам Исэндар, продолжающий наблюдать из своего укрытия, застывают в недоумении.
– Ха-ха-ха!
Отец мальчика подступает к мужчине, а тот поначалу даже отшагивает, будто ждет драки. Старик же размахивается и слабо, но уверенно бьет лопоухого по плечу, сжимает ладонь и глядит по-дружески весело.
– Ты пойми меня, друг, я уж стар, – выдыхает он устало. – Уж не могу я отыскать слов, которые бы заставили меня усомниться в своих мыслях. Прав ли я, или же нет… так бывало прежде. В голове молодой и мысли кипят, словно в котелке, где еще только варится свежая кость. Да вот только суп густеет все больше, а бурлит оттого все слабее. И я, как тот суп, уж и меня пора бы съесть и переварить, а потому не могу я спорить, и то должны делать вы.
Он оборачивается к двум другим собеседникам, отшагивает и становится так, чтобы можно было оглядывать всех троих разом, не мотая головой, а лишь слегка подвигая глазами. Расставив руки, говорит он теперь с особенным жаром, от которого глаза пастушьи искрят и поблескивают.
– Пусть же бурлят умы в ваших головах! – с жаром, мощным голосом, громко и даже яростно заявляет отец Исэндара, что пастухи даже выпрямляют спины, а у мальчишки съеживается кожа и от плеч к пояснице волнами бегут мурашки. – Найдите же истину, которую мне постичь не дано! Ищите! Вгрызайтесь! Скажите мне такой вопрос, чтобы я никогда не смог на него ответить! А тогда… – снова на лице старика появляется улыбка, легкая и спокойная, голос становится тише, а взгляд с тем же добродушием ищет в простых, тупых лицах пастухов что-то, чего найти в этих лицах никогда не получится. – А тогда сами вы будете должны искать ответы, для которых уж слишком густ и неподатлив стал с годами бульон моего ума.
Внезапно раздается шорох
