Художник

В любой достойной земле есть свои легенды, что с каждым новым поколением обрастают все новыми и новыми подробностями, и которые рассказывают в каждой части той земли по-разному, подчас изменяя теряющийся исток до неузнаваемости.
Маара была достойной землей. Она могла управляться недостойными людьми, но сама земля, состоящая из четырех уделов, была не виновата, и жила, дышала, переплетала свою историю с легендами. Особенно много их стало после кровавых и смутных дней переворота, когда Прежнего Короля сверг его брат, попутно устроив страшную бойню среди тех, кто точно отказался бы (или мог отказаться) присягнуть. Все на благо Маары: новый лица в управлении, новый порядок – все для возвращения ей величия.
Но, как это всегда бывает, когда новый порядок начал понемногу устанавливаться в Мааре усилиями верных людей, когда на смену смуте пришли проблески черт будущего мира, и стало понятно, что и так жить можно, то Новый Король, тот самый брат Прежнего решил, что не стоит держать рядом с собою старых людей. Как помнящие прошлое, как свидетели кровавой бойни и смуты, как те, кто слишком много знал – они все должны были исчезнуть.
Так вчерашние герои стали легендами Маары. Тут и там, по всем четырем уделам, с разным оттенком пересказывали эти новые легенды и сказки.
Говорили, что в казначействе, где еще вчера заправлял странный человек с именем Фалько, производивший в уме огромные вычисления, но путающий при этом слова, хоть сколько-нибудь похожие по написанию, как например – «слово» и «слава», тот самый, что был казнен за измену короне – приходит каждую ночь в свои старые владения бесплотным духом, гремит гневливо счетами и исправляет в бумагах неверные вычисления, ведь после казни Фалько ни разу не было полного схождения всех вычислений казны.
К слову, по разным уделам версии различались. На севере – вечно гордом и мрачном, как и в столице, которая уже все видела в большей мере и желала настоящего страха и ужаса даже в легендах – говорили, что правит погибший Фалько кровью. А откуда кровь? Так в казначействе, всякий то знает – держат нарочно человека, которого полосуют ножами с тем расчетом, чтобы он жил как можно дольше. А когда все-таки умрет и кончится кровь для Фалько, берут следующего.
На западе – осторожном к легендам и вообще к словам, говорили, что Фалько просто правит. Правит и все.
На востоке, что был внимателен к деталям, говорили, что правит он чернилами, что для него также нарочно держат открытыми. Вроде бы как в казначействе есть даже ему отдельный набор из перьев и чернильных приборов.
А на юге говорили, что Фалько заливает неверные расчеты вином. Почему вином, когда Фалько за всю жизнь не пил – не знал сам юг, но вот вином и всё!
И не только о бывшем казначее, исчезнувшем из нового мира Маары, ходили такие легенды. Он был личностью занимательной, но не особенно громкой.
Больше говорили о маркизе Шенье – трагически кончившем свои дни за измену короне, который при жизни был немногословен, а после смерти ходил по земле Маары, за которую боролся, и (тут были варианты в разных уделах): мычал, вздыхал, ходил молча и тихонько насвистывал.
Говорили о графе Моране, также – предателе, что (снова – варианты), ходит и заговаривает со встречными, выясняя, как им живется; ругает прежние дни; хвалит новый мир; распевает бранные песенки. Почему бранны – вопрос неясный, потому что при жизни граф Моран не позволил себе ни одного бранного слова, полагая свою дворянскую честь выше всякой брани.
Или вот еще – граф Сонор – благородный и честный, живущий по своему кодексу чести, и, конечно же, кончивший рано, даже раньше остальных за эту несгибаемость. Тут почему-то легенда дала графу Сонору тоску о любви, и причину, почему именно ему и именно тоску – отказалась пояснять.
А как не вспомнить такого же первого строителя нового мира Маары – жреца Медера, что молится (как вариант – проклинает именем Луала и Девяти Рыцарей Его) всю Маару и всех ее жителей (или только нового короля)?
Как пройти мимо кроваво поработавшего в дни бойни Велеса – выходца из народа, проложившего себе путь к власти своей жестокостью? Говорили, что после своей казни на эшафоте, он вернулся и продолжает убивать…
Причем на пару с такой же мертвой, из числа бывших палачей, законницей Арахной. Хотя, всякий, кто логически был расположен к мыслям, прекрасно знал, что – во-первых, Арахна была палачом, и, как и все палачи из той, прежней эпохи Маары, проповедовала милосердие. Она не выносила приговоры и карала со всевозможной осторожностью, делая все, чтобы преступник испытал как можно меньше боли. Во-вторых, переворот сделал ее творцом нового закона. В-третьих, Велеса она, как и все прочие советники Нового Короля, и сам Король, не выносила на дух. Но мясники были нужны в те дни.
И как-то странно обошлись легенды с таким же законником, но рангом значительно выше – Мальтом, ныне тоже убитым за измену короне. При жизни ему приписывали роман с Арахной, и говорили, шептались очень много, но после смерти легенды забыли об этом и сделали его совершенно непонятной личностью, которая вроде похищает людей, а вроде бы – и просто разглядывает их, вдруг появляясь на дороге.
Не мягко обошлась история, и с чего бы мягче обошлась легенда и с другими устроителями нового мира, что недавно еще блистали и творили судьбу Маары: с Атенаис, Эжоном, бароном Боде, Корсаром и еще многими, кому не довелось быть при короле, но которые пострадали от того, что чем-то могли помешать или же – помочь ему.
Маара за короткий срок примешала к своим прошлым легендам десятки новых, и не потеряться в них, в вариациях всех земель, в том, что плодили лишь слухи, было невозможно. И где же тут поймать весьма обрывочную и непонятную легенду о Художнике?
***
Родители очень боятся за своих детей и стремятся их уберечь, насколько это возможно сделать, прибегая при этом к тем же легендам, которые рассказывали им перед сном их родители.
Вот и Лима в западном своем уделе росла в любящей семье, где родители пытались ее уберечь от всего, от чего только могли проверенными способами. Так Лима всю жизнь свою помнила, что нельзя возвращаться домой поздно – можно встретить Путника, что спросит дорогу и уведет в неизвестность; одной ходить в лесу – там живет дух сожженной в столице колдуньи, что в мести кружит молодых девушек; ходить к холодной реке одной – там во времена смуты топили неугодных Новому Королю и теперь души утопленников тянут за собой и все такое прочее…
Но одного Лима никак не могла понять. Если страх от Путников, ведьм, утопленников, Странников, жрецов, что не могут обрести покой, был ясен, то странная легенда о Художнике – вообще ни разу!
по легенде, этот Художник встречал молодую девушку и писал с нее портрет. Вот и все. далее легенда не рассказывала. В череде всех убивающих, путающих, сводящих с ума духов этот был до обидного жалким и неказистым. Ну и какой вред мог он нанести? Плохо написать портрет?
Лима не понимала этого – ее детство выпало на самые первые годы смуты нового мира и она, пережив много ужасных дней ребенком, вообще пропускала эту историю мимо себя – подумаешь, какая важная птица этот Художник!
Более того, ей с годами хотелось иметь свой портрет. Зеркала были роскошью, и можно было выпросить его у мамы или полюбоваться на себя в отражение реки, а Лима чувствовала, что красива – недаром вздыхает и даже замирает лучшая ее подружка Нетта, с каждым годом все более угловатая! И не просто так не сводит с нее взгляда Андре…
Лима чувствовала, что красива. Пошла в мать! – так ей говорили все, а Лима, глядя на мать, то от тяжелых дней и трудов уже потеряла многое из своей красоты, все еще хранила в лице своем былые черты, а движения и вовсе оставались у нее плавными…
И Лима все больше хотела бы запечатлеть себя, молодой, красивой, чтобы потом, если доведется ей пережить столько, сколько выпало ее матери, смотреть на свой портрет и вспоминать свою красоту. И не жалеть, не вздыхать, как мама порою:
-Эх, видела бы ты меня, Лима, в прежние дни!
Но в западном уделе Лима не знала художников. К тому же, число их значительно уменьшилось во времена смуты и отстройки нового мира. Карикатуристы были, да. Но хотелось ведь портрет! На маленьком медальоне, который можно было носить с собою и греть себе сердце так…
Счастье нередко избирает истоком своим печаль: отец Лимы, собиравшийся ехать к новому сезону в столицу с торговым обозом, чтобы с другими ремесленниками, как и он, продавать свои товары, слег. Проблема была проста: поехать он не мог, но хозяйство нуждалось в прибыли с продаж, и каждый потенциальный медяк уже был расписан под нужды. Мать и Лима переглядывались, понимая – кому-то надо было остаться, а кому-то из них ехать, поскольку другие ремесленники, хоть друзья-соседи, но обманут, как пить дать!
-Лучше я поеду, - сказала Лима, - за папой нужен уход.
Мать согласилась с тяжелым сердцем. Ей путешествие было бы в тягость, но отпускать дочь в столицу одну…да, та еще задачка!
Но куда деваться? Зато отец подозвал Лиму и сказал, с трудом улыбаясь, держась мужественно от прохватившей его болезни:
-Ты, дочка, взрослая. Все цены мои знаешь. Каждую двадцатую монету возьми себе, как дар, да за труды.
-Да что ты! – испугалась Лима.
-Возьми, - настаивал отец, сжимая ее ладонь, - возьми, девочка моя. Купи себе в столице что-нибудь. А как вернешься, глядишь, Луал милостив, и я встану. Станем думать о другом…
Он неожиданно лукаво подмигнул ей и сказал шепотом:
-Маме я пока не говорил, но говорил я тут с Андре…
Лима покраснела. Жар охватил ее. Андре! Она смущалась его взглядов и ждала их. Неужели?..
-Так что, - продолжал отец хрипловато, - купи себе что-нибудь. Таков мой наказ. О, не скучать чтобы, возьми Нетту – она ж тебе как сестра за годы-то!
Лима обрадовалась. Столица, первая поездка, да еще и с лучшей подружкой! И монет себе можно взять.
Расцеловав отца, Лима, не помня себя от радости, совсем забыв и не думая больше о болезнях и трудностях торговли, бросилась в соседний дом, где жила Нетта. Нетту отпустили с нею легко, согласившись:
-Вдвоем веселее.
***
А столица встретила кипением жизни. казалось, что не коснулись ее смутные дни, и не разбивали на городской площади еще недавно здесь головы неугодных о стены под улюлюканье толпы. Нет, все в цветах и в лентах, в песенках и шутливых перепалках, в разноцветных одеждах и в блеске…
Ничего не напоминает о днях смуты! Эжон – один из казненных на эшафоте, мог бы гордиться – это его рукам обязана была столица. Но теперь-то уж все равно, ушла легенда, обросла сказкою, а мертвым ни к чему лишняя слава. Да и память народа коротка. Еще зимой здесь были заколочены многие лавки, но вот – разноцветье и роскошь! Теперь жизнь. Новый порядок…
И шумят, переговариваясь, торговцы. Ругаются трактирщики, смеются и подначивают барды да памфлетисты. И идет торговля! И продолжается жизнь.
И у Нетты с Лимой, вставших в один угол положенного прилавка, бойко идет торговля – к девушкам подходят охотнее, особенно, когда Лима выходит вперед, а чуть приземистая, коренастая, крепкая Нетта отходит в сторону. Но она настороже! Стоит только покупателю чуть зашутиться, чуть не так взглянуть, или, что хуже –