Одна пуля

С утра пораньше в горницу, где мы с братом дрыхли, заглянул дед Петро. Громовым голосом он протрубил:
-Рот-т-та, подъём! Баявая трявога!
Когда мы ошарашенно вытаращили глазёнки, дедушка пояснил:
-Пишлы! Сотниковой баб Нюре допомога трэба! Крыша прохудылася! Давеча дождь агромадную дырю прошыбив!
Пока мы плескались под рукомойником да пили чай с баурсаками, дед Петро собирал плотницкий ящик со "струментом".
Как всегда, брат мой "откосил" от работы, ссылаясь на важные дела. Посему "пишлы" мы с дедом вдвоём.
Баба Нюра давно нас поджидала. Подготовила разнокалиберные доски, брусья, вязанки сухого чакана.
Склонившись над большим казаном, установленном на низенькой глиняной печи, она помешивала ароматный бульон.
- Василишна! Здарова днявали! - приветствовал её мой дед.
-Слава Богу! - степенно отвечала старушка, вытирая большие узловатые морщинистые ладони о фартук.
Дед Петро не удержался, чтоб не похвалить себя:
-Эт моя печь! Оджаг! Я зборыл! Видал такую жа на нашем базу?
-Видал! А чяво вона зовётся оджагом? - удивился я, сделав ударение в слове "оджагом" на последнюю букву "о".
- Ты неправильно ставишь ударение. Это туркменское слово. Скажи быстро "Оджаг".
-Оджаг.
-Ну! На какое русское слово похоже? Тоже печь означающее?
-Оджаг. Оджак. А, понятно! Очаг!
- Точно так! Очаг - это туркменское слово. Я ж гутарил, що много слов у казаков з Туретчины.
Завершив свой обычный ликбез, дед Петро потрогал шаткую лестницу, приставленную к стене хаты:
-Пятро! Дуй наверх, на чярдак! На горище. Оглянь поле бою. И доповисты, чого маракуешь, то бишь, чого соображаешь.
Взлетев, как метеорит, по узенькой лесенке на чердак, я осмотрелся. И первым делом начал ощупывать место, куда бил давеча страшенный бурный ливень.
Глина, которой была обмазана поверхность чердака, вспухла и размокрянилась. Когда глаза привыкли к темноте, среди этой сырой глины, перемешанной с соломой, я заметил приклад винтовки. Потянув на себя, ойкнул от неожиданности.
В рогожу были завёрнуты укороченный кавалерийский карабин и боевая шашка в ножнах!
-Деда! Смотри! - восторженно гаркнул я, высунув ствол карабина из чердачной двери.
Баба Нюра испуганно вскрикнула и села на землю, обхватив седую голову натруженными руками.
Дед Петро, мельком глянув на неё, перехватил у меня карабин:
-Пошукай там ишшо! Обоймы с патронами пошукай!
Пока я "шукал", и нашукал-таки одну обойму, дед успокаивал взволнованную бабу Нюру.
Взяв у меня обойму, дед Петро выщелкнул на землю четыре патрона. И, задумчиво глядя на бабу Нюру, спросил:
-Чотыре! Василишна! Где ишшо один, пьятый?
Достав кисет и отсыпав на газетный листок махорки, мой дед пожевал длинный седой ус. И, не глядя на старушку, сурово молвил:
-Василишна! Помнишь, у тридцатом годе комиссара вбилы прям у хаты? Одной пули хватило! Не цэй ли карабин стрелял? Как раз одного патрона не хватает!
Баба Нюра опустила черпак и закрыла крышку казана:
-Петро! Чекистам сдать меня хотишь?
-Ты чаво, Василишна! Однако карабин сдать надоть!
Старушка сурово зыркнула из-под седых бровей:
-Григорич! Пишлы до лявады! Гутар е! Помянём батяню мово!
Прихватив с собой бутыль самогона, сало и хлеб, баба Нюра повела нас на свою разнотравную леваду. Под сенью дулёнок там виднелись холмики с маленькими деревянными крестами у изголовий.
С фотографии на одном из крестов смотрел бравый усатый казак с погонами офицера. Отец бабы Нюры.
-Василишна! Три звёздочки на погонах - это сотник! - пояснил дед Петро. - В царской армии это пехотный поручик. На фронте у меня тоже были три звёздочки. Старшего лейтенанта. Так что мы с твоим батей, Василишна, одного звания!
Видя моё удивление, дед Петро обвёл рукой могилки:
-Петро! Это - страшная граница! Не приведи Господь тебе испытать такое! Вся семья Василишны здесь лежит!
Баба Нюра, наливая по горькой чарке, вздохнула:
-Кабы так! Нэ вси здеся!
Дед Петро опрокинул чарку не закусывая. И, тяжко вздохнув, начал сворачивать из газетного листа цигарку:
-Гутарь, Василишна, о сваёй горькай судьбинушке! Внук-то ня знает, какая такая граница тута пролягала.
Оказалось, что старушка потеряла на своей родной земле, ласковой милой сторонушке, всю свою семью. Потеряла всего за два окаянных революционных года.
А страшная граница - это потому, что на кладбище запретили тогда хоронить всех, кто был против Советской власти.
Пламя революции докатилось до казачьего Дона в основном к 1918 году. И разделило казаков станицы Берёзовской похлеще реки Медведицы. На два жестоких лагеря. Красных и белоказаков.
В январе 1919 года началось страшное кровавое действо под названием "расказачивание". Ленин и Коммунистическая партия издали секретный циркуляр, требующий полностью истребить казачество. Цель так и ставилась:
«Поголовно истребить всех богатых казаков, провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо косвенное или прямое участие в борьбе с Советской властью».
Баба Нюра тяжко вздохнула и вытерла фартуком слёзы:
-Батя мой, Мордвинцев Василий Тихонович, был заслуженным казаком. В Первую Мировую войну дослужился до звания офицера, сотника. Стал кавалером полного банта Георгиевских крестов.
Но революция, пришедшая из Питера, круто изменила судьбу казачьего сотника.
Василий Мордвинцев, в отличие от других, не изменил военной присяге и остался служить в старой армии.
Сражения с Красной Армией были жестокие, кровопролитные.
Белая армия отступала. И в 1920 году Василий попал в плен, посажен чекистами в ла­герь смерти под Тамбовом.
Партизаны, восставшие крестьяне - антоновцы, прорубили брешь в колючей проволоке концлагеря и освободили военнопленных.
Бежать бы сотнику на запад, в благословенный тихий Париж. Ан нет! Пишов казак на свою неласковую батькивщину, на Тихий Дон. Очень хотелось увидеть родную сторонушку, отца и маму, любимую жёнушку Олимпиаду и дочурку Аннушку.
И конечно же был схвачен озлобленными "коммуняками" у железнодорожной станции Себряково. Всего-то не дошёл казак до родной станицы пятьдесят степных пыльных вёрст.
Опять тюрьма! Опять ожидание расстрела!
Но опять повезло нашему сотнику.
В декабре 1920 года там, в слободе Михайловке, восстал караульный батальон во главе с бывшим командиром полка Вакулиным. Комполка поначалу поддержал красных и вступил в дивизию Миронова. Но вскоре, наглядевшись жестоких кровавых поборов большевистских продотрядов, он расстрелял чекистов и других властителей. И пошёл, как Стенька Разин, «гулять» с боевым отрядом по хуторам и станицам.
Политзэков, естественно, выпустили на свободу.
И вскоре Василий увидел милую Берёзовскую станицу, обнял родных и близких.
Отец его, знавший обстановку в станице, растревожился и настойчиво уговаривал уйти в подполье. Василий же только хмурил кустистые брови:
"Негоже казаку бегати от вражины! Ежли помирать, дак здеся, на родной Донщине!»
Эх! Не углядел лихой казак, герой двух войн, подлости новых властителей! А про них, комиссаров, в станице сложили частушку, имевшую едкий точный припев:
"Раньше был я жулик,
Лазил по карманам,
А теперь у красных
Стал я комиссаром".
Тёмной безлунной мрачной ночью курень Мордвинцевых содрогнулся от резких ударов в дверь. Били прикладами винтовок:
-Выходи, сука! Белогвардейская сволочь! Хату свобождай!
Намерения "новых русских" были понятны.
Совсем недавно бывший голота и бездельник, а ноне главный "реквизитор" Гришка-Леший усмехался на улице и обещал присвоить курень Мордвинцевых. А "всю эту кулацкую контру-семейку расстрелять к ёб..й матери".
Василий, как был в исподнем, быстро обнял жинку Олимпиаду, маленькую дочурку Анютку, приёмных родителей Тихона Ивановича и Меланью Ивановну. И вышел на крыльцо.
Сказать он ничего не успел.
Грянул залп, отбросивший казака назад.
Отец его, склонившийся над мёртвым телом, был жестоко избит прикладами и сапогами. И для верности застрелен главным чекистом станицы Гришкой-Лешим.
-Так и появились на леваде две первые могилки. Отца и сына. - вздохнула баба Нюра. - А нас выгнали из дому. Гришка-Леший оскалился: "Хватит вам и летней кухни", соломенной.
Но чекист Леший на этом не успокоился.
"Враги народа", то бишь родственники убитого им сотника, оставались живы! Недогляд!
Арестовали жену казака, Олимпиаду, и сбросили на специальную концлагерную «кулацкую точку» в глухой степи.
Там "кулаков" и всех "врагов народа" держали в скотских условиях, почти не кормили. И как рабов Древнего Рима заставляли работать с раннего утра до самого заката. Работа была адская - грузить песок для строящейся железнодорожной насыпи.
В этом песчаном карьере, раздавленная упавшим откосом, и нашла свою смерть казачка Олимпиада.
-Помянем маму! Там она лежить! - горько вздохнула старушка, наливая чарку и показывая на безымянную могилку.
Помолчав, она подошла к третьей могилке:
-Это два Мордвинцева. Демьян и Яков Семеновичи. Арестованы и сгинули в Архангельской губернии.
Старушка перевела суровый взгляд на четвёртый холмик:
-Это Иван Семенович! Его арестовали и выслали неизвестно куда. Так и сгинул. А семью его коммуняки заморили голодом.
Баба Нюра подошла к пятой могилке:
-Бабушку мою, Меланью Степановну, тоже арестовали. Погибла от голода в "кулацкой точке" Сулак. Лежат ейные косточки в каком-нибудь яру. А могилку я здесь зробыла.
Когда баба Нюра сделала обход своих родных, дед Петро вздохнул и решился на вопрос:
-Так кто застрелил Гришку-Лешего? Ты?
Старушка посмотрела на него и ответила вопросом:
-Ты знаешь, сколько казаков расстреляно в двадцатом годе? Без всякой вины, без суда и следствия!
И, не дожидаясь ответа, прошептала:
-Петро! Загибай пальцы! В балке «Сухой» у станицы расстреляны 27 казаков. Помнишь их? Помнишь Антона Клочкова, Васю Федосова, его отца? А его двоюродного брата?
Взгляд старушки стал злым:
-А Горшенина помнишь? Вывели его на берег Медведицы и расстреляли! И Зажигаева так же застрелили, бросили в реку. И Кудряшева Женю, сына атамана, застрелили. Гришка-Леший не щадил ни женщин, ни детей! Знаешь ведь, как застрелили, выведя за станицу, Антонину Кушнареву и мальчишку, сына батюшки отца Афанасия!
Пока мой дед задумчиво пыхал цигаркой, кусая седой казачий ус, старушка всё продолжала и продолжала перечислять убитых. Потом задумалась на секунду. И добавила:
-Ты же знаешь, кто застрелил Борьку Озерина возле «Кургана с яблонькой»! Его палачи - Алексей Мартынов, Егор Дроник и Александр Куликов, сын Маши-чесалки! Они же расстреляли и Козьму Тусова. Помнишь, тело его по весне выплыло прямо к станице?
-Помню! Как не помнить? - отозвался мой дед. - Но ты, Василишна, всё ж таки гутарь, кто убив Гришку-Лешего!
Старушка смело посмотрела в глаза моего деда и сказала:
-Я убила! Ночью, когда Гришка пьянствовал, я тыхонько пролезла на чердак и вытянула захованный батяней евоный карабин и шашку. А следущей ночью, когда Гришка пьянствовал, постучала в дверь. Как вышел он на крылец, так я и застрелила вражину!