поэтому госпожа Матукова, ничуть не смущаясь, настояла на официальном отречении от командорской короны в пользу Дрюни, одновременно приступив к созданию отдельного матуковского командорства.
Что заставило благополучнейшую сеньору поступить именно таким образом – я имею в виду, конечно, не женитьбу, а выбор пятого командорства? В силу своих полицейских функций мне было известно о письменных и устных переговорах, которые полгода вели с ней наши фундаменталисты, желающие на кривой козе отвоевать таким образом своё место под солнцем. Возможно, был азарт «ну я вам самим же и устрою», возможно, хотелось стать сафарийской королевой на полном основании, без отцовского кураторства, возможно, женской интуицией уловила некоторую пробуксовку всего сафарийского проекта и захотела внести в него свежую струю, не исключаю и прямую отцовскую рекомендацию, мол:
– Мне возвращаться к рулю зазорно, а тебе разворошить это болото в самый раз.
Даже представить страшно, что бы было, если бы из её затеи, как из трёх прежних подобных авантюр, вышел пшик. Сафарийское хозяйство, может быть, и устояло, зато напрочь была бы подорвана вся командорская система, не терпящая посредственных и неудачливых начальников.
Отец Павел с его идеализацией монгольской орды говорил по этому поводу так:
– Не могли десятки тысяч всадников десятилетиями не сходить с седла только ради желания пограбить. Для обогащения достаточно было притормозить в Китае или Персии и методично их повытрясти. Годами же подвергаться походным лишениям и опасностям можно только ради большой путеводной идеи, которая легко угадывается в самом отличии орды от окружающих армий. Наверняка каждый монгол если не произносил, то чувствовал определённое внутреннее повеление: все эти цивилизации окончательно прогнили, сражаются за унылый домашний очаг и миску дешёвой похлебки, так покажем им, что всё это ровно ничего не стоит, уничтожим вонючих обывателей и установим по всему миру братство самоотверженных багатуров, которые за вольность и товарища готовы всегда в огонь и воду. Точно так же и моральная основа сафарийской идеи не в своей замкнутости, а в энергичном наступательном воздействии на окружающий мир. Раз ты чувствуешь в себе правду, то должен её нести другим, а если не несёшь, то значит болеешь тем же обывательским жлобством, что и девяносто девять процентов твоих сокамерников по планете.
Не думаю, что госпожа Матукова отчетливо понимала все это. Да и сам Павел к подобным выводам пришел чуть позже. Но, разрабатывая план своего возвращения в Сафари, Катерина провела в Москве не одну бессонную ночь, поэтому все её поступки у нас были расписаны не по дням, а по часам. Ведь мало было получить от каждого из четырёх командорств нужную материальную толику на закладку собственного хозяйства, необходимо было эти средства пустить в ход с большей отдачей, чем они работали у прежних хозяев.
Единственной для неё поблажкой был некий испытательный срок, те самые пресловутые сто президентских дней, которые даются всякому выскочке для вхождения в новое для себя большое и сложное дело. Катерина воспользовалась ими в полной мере, не столько занимаясь экономикой и производством, сколько своим особым идеологическим имиджем.
– Товарищи эмбрионы, выходи строиться! – этот её клич живо взбаламутил весь Симеон.
Вроде бы совершенно оскорбительное слово само по себе заставило взбодриться и навострить уши не только зелёную молодёжь, но и стажёров в возрасте, слушаться выскочку-мужчину было ударом по самолюбию, а вот восемнадцатилетнюю девчонку почему-то очень весело и мило. Жаннет так и не вернула себе титул первой леди Сафари, зато теперь эта пустующая ячейка мгновенно заполнилась её дочерью.
Прежде всего Катерина как следует приструнила своего Родьку. Тот, вместо того чтобы помогать жене, с первого же дня пристрастился к азартным играм в казино «Скалы», причём оказался игроком на редкость удачливым, что, однако, роняло престиж сафарийской командорши не меньше, чем проигрыши. Казино у нас для того и служило, чтобы истинный сафариец в самую азартную минуту мог напустить на себя равнодушный вид и со словами «я сам хозяин своего азарта» встать из-за стола и уйти. Кто проявлял себя натурой чрезмерно увлекающейся, признавался галерным общественным мнением человеком пустым и ненадёжным и больших карьерных перспектив в Фермерском Братстве не имел. Поэтому Катерина время от времени звонила мне, и я отдавал команду легионерам отвести Родьку на ночёвку на губу. Естественно, что такое обращение Волосатику активно не нравилось и уже через месяц он громогласно объявил о разводе с женой-самодуркой, совсем упуская из виду, что с разводами в Сафари всегда была напряженка. Все документы у него были тотчас изъяты и проход на паром закрыт, и пару раз застенок с удобствами сменился для него на застенок без удобств. Сломить это парня не сломило, но примолк он основательно.
Следующим подвигом Катерины-Корделии стал великосветский этикет Сафари. Если до этого проход в театр, кино и в дорогие пабы лишь рекомендовался в парадной одежде, то теперь он стал непреложным правилом. В двух шагах от билетёрши всегда маячил рослый легионер, готовый прийти ей на помощь при любых спорах со слишком вольными посетителями. Особенно забавно получалось с заезжими творцами, какими-то там музыкантами или художниками, которые вдруг обнаруживали, что для простого прохода в дверь им необходимо срочно сменить богемный шарфик на обыкновенный галстук, а потертые джинсы – на отглаженные брюки.
Так же сверхцеремонно протекала, и вся дальнейшая жизнь Пятого командорства. Широко использовалась музыка и массовые гулянья, дискотеки и общие трапезы-банкеты, то, что наш Главный патриций – любитель тишины и малолюдья – всегда категорически отвергал. Удивительно, но сиё коллективное зомбирование принималось с полным одобрением не только молодёжью, но и многими седовласыми отцами семейств. Сама Катерина вела себя не менее представительно. Где только научилась! Остатки повседневного демократизма навсегда канули в лету. Конечно и сейчас любой человек мог подойти к мадам Матуковой и задать ей любой вопрос. Но с ответом непременно происходила маленькая заминка. Катерина рассеянно отворачивалась в сторону и только через десять секунд оглядывалась назад, как бы говоря:
– Ах да, меня тут кто-то о чём-то спросил!
И давала самый неудовлетворительный ответ, какой только может быть. Проделывала всё это с таким неподражаемым шармом, что обвинить её в примитивном снобизме ничей язык не поднимался. Зато медленно, но верно вырабатывался рефлекс заговаривать с ней, лишь, когда она сама о чём-то спросит.
В сфере экономики Катерина предложила ввести на Симеоне для приезжих обязательные страховые залоги безупречности своего поведения. Не удержался, привлёк к себе негативное внимания легионера или патрона – залог оставался в билетной кассе. Маленький вроде бы нюанс – платить не потом, а заранее, – но кому не хочется вернуть свои деньги, и средний процент сварливости всех приезжающих разом снизился в несколько раз.
Естественно, что идею с денежным залогом Катерина как своё ноу-хау категорически подгребла под себя, для чего даже открыла собственное Авторское агентство: приходи, регистрируй идею или вещевую придумку и качай дивиденды, хотя бы даже в масштабе одного острова. С одной стороны, это само по себе было очень здорово – придавало всей симеонской жизни известную респектабельность, с другой – начисто подрывало наши прежние навыки убежденных пиратов и нигилистов: произведения, идеи и изобретения есть промысел божий, считали мы, следовательно, должны принадлежать не авторам, а всему подлунному миру.
В производстве Катерина сделала принципиальную ставку не просто на комфорт, а на комфорт с оттенком роскоши: строительство аттракционов и выставок, байдарок и малых приусадебных бассейнов, конфетное и винное производство, сверхдорогую одежду и мебель. Открыла второй банк, второе казино, второе рекламное агентство – всё то, что могло принести быстрые деньги.
Старая гвардия только покрякивала, глядя на эти поползновения. Выработался уже определенный тип галерного бюргера, достаточно прижимистого и неброского во внешних проявлениях, когда любое бряцанье на публику деньгами и деловой хваткой считалось моветоном, не имеющим права на существование. Зарабатывай сколько тебе угодно, только не кичись своей удачей – чай, не талант это и не интеллекта палата.
Севрюгин, тот откровенно противился подобным новшествам как развращающим и подрывающим сафарийский принцип умеренности и скромности. Аполлоныч, напротив, был в полном восторге, особенно от конфетного цеха: давно пора выходить на более солидный уровень. Я тоже был «за», но совсем по другой причине – возросли значение и полномочия моих легионеров.
В разгар всех этих пертурбаций случился тот приснопамятный августовский путч ГКЧП. Три дня весь остров, как и страну, лихорадило: что же будет? Прильнули к телевизорам и приёмникам, переживали за свою вторую партию абитуриентов, что остались дожидаться начала учебы в Москве. Откровенно радовался только Отец Павел:
– Ну вот, хоть кто-то догадался взять брошенную в грязь власть в свои руки.
Однако и он уже на третий день негодовал:
– Слабаки! Чего ж они её как следует не берут, чего цацкаются?
А когда всё вернулось на круги своя, угрюмо замолчал, не ожидая от такой реставрации ничего хорошего. Обрушившиеся на коммунистов репрессии переживал как личное унижение. Из нашей стартовой восьмёрки в компартии состояли только Жанна и аполлоновская Натали. Ну состояли и состояли, никто никогда не обращал на это внимания. А тут вдруг вся страна проснулась вызывающе воинственно беспартийной. Но если Сумгаит лишил Павла почвы под ногами, то свержение статуи Дзержинского снова вознесло на яростный клокочущий броневик:
– Топчете прошлое, значит, разрешаете топтать в будущем вас самих!
Нет, он вовсе не предвидел дальнейшей экономической вакханалии. Да ему и дела до этого не было, если бы и предвидел. Кто обращает внимание на презренные деньги, на требования желудка, когда речь идет о требованиях сердца? Как особое откровение Отцу Павлу явилось осмысление компартии как главного монарха всея Советского Союза. Мол, был такой царь – худо-бедно всё как-то двигалось, куда-то прибавлялось. Нет монарха – и неразумный народец попрёт во все стороны друг другу на плечи впрыгивать и орать о себе ничтожном как о большой незалежной личности.
Однако при всём разгуле московских победителей у Павла, да и у всех симеонцев, оставалась крошечная надежда, что всё каким-то боком ещё образуется. Но парад республиканских суверенитетов и Вискули окончательно её похоронили.
– Это ж надо, чтобы скинуть одного человека, взяли и всю страну развалили! – потерянно недоумевал главный командор.
– Может, оно и к лучшему, – слабо возражал Вадим Севрюгин. – Сколько можно республикам из России все соки тянуть!
– Вот они, кухаркины дети! Во всей красе! – горячился Воронцов. – Не понимают,
