мэрша и проблему последних полусотни симеонских частников, которые под разными предлогами оттягивали момент расставания со своими кривыми избушками, стараясь выманить у Сафари как можно больше денег. Вадим решал эту проблему уговорами и мелкими притеснениями домовладельцев. Корделия сказала просто:
– Всё, больше их развалюхи выкупать не будем. Пусть будет кусочек архитектуры Симеона досафарийского.
Приказала обнести оставшиеся хижины красивой металлической решёткой, как вольеры для содержания хищников, и даже краску на текущий ремонт выдавать запретила: чем неприглядней – тем живописней.
Бедные домовладельцы тут же пошли на попятный, предлагая свои усадьбы чуть ли не задаром.
– Нет, – отвечала госпожа Матукова, под злорадный смех остальных симеонцев. – Теперь уж вы сами будете платить Сафари по три тысячи долларов, чтобы мы снесли вас и дали квартиры в таунхаусах.
Где-то на российских просторах продолжалась вражда между демократами и коммунистами, в бывших республиках не утихала энергичная стрельба, в мутной торговой воде возникали миллионные состояния, сотнями тысяч плодились нищие и беспризорники, шла невразумительная возня с приватизационными чеками и акциями дутых фирм, а Симеон-Сафари всё было ни по чём.
Ивниковский театр завершил первые гастроли в Новосибирске и получил вызов в Шотландию на Эдинбургский фестиваль. Сданы под ключ птицефабрика на 10 тысяч несушек, филармония с залом на 300 мест, два отельчика на 40 мест каждый, получены первые шерстяные и шелковые ткани из собственного сырья, открыт бронзовый памятник Аксинье и Григорию Мелихову. Вот что гораздо больше интересовало сафарийцев в ту пору.
Никто уже не замечал и сезонного перехода из лета в зиму, настолько ровно и гладко катилась вся наша повседневность. Природные стихии могли сколько угодно бушевать над островом, каменщики и бетонщики просто переходили в галерные и поселковые цеха, не теряя при этом ни одного трудочаса.
Даже наш конфликт с приморскими газетчиками завершился, как это часто в России бывает, возникновением во Владивостоке целой партии фанатичных приверженцев Сафари. Они вереницей приезжали на Симеон, ходили по посёлку и Сафари, раскрыв рот, расспрашивали обо всех нюансах островной разрядной жизни, восхищённо цокали языками, но стать настоящими сафарийцами особо не спешили – всех отпугивали наши непомерные регламенты, нужно было или совсем отчаяться в своей собственной жизни, или прожить на Симеоне хотя бы год, чтобы принять наши строгости как что-то естественное и не слишком, в общем-то, обременительное.
Переезд в Лазурный Севрюгина, а в «Золотую Усадьбу» Катерины-Корделии заметно усилил позиции Воронцова-младшего. Да и то сказать, на фоне их карьерного роста он просто не мог позволить себе ничего лузерного. И отметив своё двадцатилетие, сей романтичный юноша сделал резкий ход конем: из преданных ему автономщиков-следопытов сформировал самостийный сафарийский трибунал, прямой аналог святой инквизиции, и двинулся в крестовый поход по искоренению на Симеоне всех тлетворных ересей. Повторилась почти прежняя история с фундаменталистами, только на другом более высоком уровне. Думаю, Дрюне просто наскучило возиться с симеонскими просителями и с материковыми бичами, которые всеми правдами и неправдами проникали на наш благословенный остров, чтобы получить «сафарийскую социалку», и при этом втихаря вволю потешались над ним, «сопливым и наивным» народным трибуном. Мало кто догадывался, что у Принца крови отменно работает его «домашний анализ»: оставшись наедине с собой, он умел до мелочей восстановить любой разговор и с непостижимой проницательностью определить, кто и как его обманывал, а кто нет.
Свой трибунал новоявленный сафарийский Торквемада назвал вполне мирно: Комиссией по урегулированию процедурных вопросов. Действительно в обиходе Сафари за десятилетие накопилось немало противоречий и несуразицы, которым мы не придавали особого значения. Дрюня-Андрей решил все это разложить по полочкам, и те самые ограничения и запреты, что существовали у нас только для чужаков, сделать достоянием всех симеонцев.
– Не правильно, чтобы то, что делало нашу общину такой ни на что не похожей, постепенно выродилось в сытый отстойник для рядовых обывателей.
Произошло это в тот момент, когда 500 сафарийцев без остатка поглотили 2500 симеонцев, и островная жизнь достигла, казалось, максимума устойчивости и слаженности. На вершине её незыблемо возвышались 50 семей первостроителей с тремя-четырьмя детьми. Далее шла группа фермерских семей с одним-двумя детьми. Семьи фермерских дублёров составляли их надёжный тыл, причём многие из дублёров даже не стремились к самостоятельному фермерскому плаванью, вполне довольные своим вторым номером. К ним примыкали дачники-ветераны, живущие в Галере и поселковых таунхаусах, а также семьи мигрантов из азиатских республик. Все они составляли фундамент Сафари, всегда безоговорочно поддерживая любое решение Бригадирского совета.
Самую многочисленную группу, однако, составляли семьи симеонских дачников. В своих настроениях и склонностях они были крайне переменчивы и капризны. К счастью, чисто по-деревенски, у них напрочь отсутствовала способность к самоорганизации и пока одни ратовали за одно, другие непременно предлагали что-то совершенно другое.
Отдельную категорию составляли «вербованные», те, кто в одиночку уехал со своей малой родины и на острове сошёлся с такой же дамочкой, имеющей за душой лишь койку в общежитии, или те, кто жил в примаках у симеонских тёщ. Они, при кажущейся полной зависимости от Фермерского Братства, были самой неустойчивой частью островного населения, готовой в любой момент сорваться и уехать малым семейным табором на материк за лучшей долей, чтобы вскоре, как ни в чём не бывало, вновь вернуться на Симеон. Раньше мы как-то старались удерживать их от подобных бессмысленных авантюр, но потом махнули рукой: вольному – воля.
Самой же бесправной кастой на острове, однако, являлись холостяки и холостячки. Никто, правда, не мог воспрепятствовать им официально голосовать за поселкового мэра, зато по всем другим вопросам они подвергались самому безжалостному апартеиду. Ни отдельной квартиры в Галере или таунхаусе, ни дачного участка, ни продвижения по службе.
– Отец Павел ещё десять лет назад решил, что от одиночек исходит порча на нормальных людей, поэтому пока вы не осемеитесь, никакого просвета вам не будет, – доверительно с глазу на глаз объясняли им старожилы-галерники.
Хотя, честно говоря, я не помню у Воронцова-старшего таких слов.
Имелась ещё симеонско-сафарийская молодёжь, которая с успехом жила своей собственной параллельной жизнью, ничуть не заморачиваясь прибабахами взрослых. С 16-17 лет они начинали жить в двухместных общежитских или съёмных комнатах и после двух-трёх пристрелочных романов образовывали вполне устойчивые любовные пары, которые бравировали тем, что не стремились к высоким сафарийским разрядам.
Всё это каким-то странным образом соседствовало, нимало друг-другу не мешая. Напротив, широкие возможности для любого стиля частной жизни лишь способствовали быстрейшему нахождению своей собственной модели поведения. Даже наш грозный запрет на разводы стал со временем легко преодолеваться так называемыми фиктивными разводами, когда супруги полюбовно разбегались в разные стороны и находили себе нового постоянного партнёра. Причём бывший муж часто изо всех сил старался обеспечить бывшую жену новым супругом, после чего все четверо скромно выезжали в Лазурный и регистрировали там свои официальные разводы и новые браки, с тем, чтобы вернуться на Симеон в прежнем фермерском или дачном достоинстве. Никто не смеялся над примерными семьянинами, но никто не указывал пальцем и на загулы непутёвых бирюков. Кому как больше нравится. То есть сафарийское триединство: Семейственность, Образованность, Разрядность уже ни у кого никаких сомнений не вызывало.
Те, кто извне по-прежнему упрекал Фермерское Братство за совдеповские штучки или аристократические закидоны, не видели самого существенного, что всё это происходило у нас единственно из-за желания полноты жизни. Мы действительно готовы были вобрать в себя и раннее дворянское служение, и казацкую станицу, гитлеровский концлагерь и израильский кибуц, греческий полис и общину староверов, римских гладиаторов и английскую палату лордов и много-много чего и кого ещё. Вобрать и на свой особый лад переработать.
Как в нормальном российском городе, у нас существовали свои люмпены, одинокие инвалиды, деревенские дурачки, алкоголики и мелкие воришки, но в таких мизерных количествах, что это ничуть не мешало ощущению общего социального здоровья для 90 процентов островных жителей.
Таким было симеонское бытие в тот момент, когда Дрюня-Андрей решил бороться за чистоту сафарийских принципов. Начал он с системы сафарийского посвящения, которая и без того весьма условная, действительно пришла в полное небрежение. Скрупулезный подсчёт вёлся только трудочасов, на всё остальное смотрели сквозь пальцы. Но оказалось, что Принц крови прекрасно помнит из детства наши старые зграйские разговоры об испытаниях бетоном и фермой, услужением и ремеслом, лишь пройдя которые, дачник-стажер мог попасть в четырёхразрядные фермеры, а для следующего разрядного продвижения он должен пройти дополнительные испытания шерифством, учительством, творчеством и управлением. Там, где, хоть и престижней, но намного беспокойней, ибо постоянно придётся читать новые книги, смотреть спектакли, слушать концерты, писать газетные заметки, изучать языки, историю и философию, высказываться на худсоветах, вмешиваться в любой непорядок на улицах, выносить взвешенные административные решения, и даже убедительно представлять Сафари в дальних командировках.
Прежний ажиотаж вокруг этих вопросов давно позабылся. Спущены на тормозах были как попытки сделать всех галерников гиперинтеллектуалами, так и поблажки ленивым творцам. На первый план постепенно вышли элементарное трудолюбие и умение ладить с окружающими, и лишь потом рекомендовалось искать нишу для эффективных индивидуальных увлечений. А если кто нашёл, то вообще получал себе бронь от всех прочих сафарийских повинностей.
– Пусть все так и будет, – решил юный реформатор, – но пусть это будет приведено в порядок. То есть каждой разрядной привилегии должна соответствовать чётко обозначенная обязанность.
В переводе на нормальный язык это означало, что каждый фермер определённое количество дней в году должен был находиться в командировках, на учительстве, шерифских и управленческих дежурствах. Ну и конечно не мог отвертеться от публичных высказываний по любому обсуждаемому на острове важному вопросу.
Эти свои выкладки Воронцов-младший обнародовал сначала в нижней палате симеонского парламента – Бригадирском совете, где его идеи приняли в штыки. Но была ещё верхняя палата – Совет Зграи, и там Дрюня сообщил то, что не счёл нужным говорить патронам и бригадирам:
– Скрытая
