задача нашего регламента – чистка в шевальерских рядах. Как в компьютерных играх: с каждой победой уровень сложности нужно повышать, иначе выигрывать уже неинтересно.
– Всё верно, остался только маленький вопрос: а зачем? – въедливо заметил Севрюгин.
– Затем, чтобы самим соответствовать.
– Чему бы это? – с плохо скрытым раздражением обронила Катерина.
– Нашему праву пожизненно управлять.
– А что оно у нас пожизненное? – невинно округлил глаза Чухнов.
Принц крови проигнорировал его риторическую реплику.
– Посмотрите хотя бы на наших вице-командоров, – напористо продолжал он увещать нас. – Да, они сверхнадежны и преданны сафарийскому делу, однако, фактически превратились в рядовых исполнителей, хорошо сбалансировали себя с сегодняшним Симеоном, но уже не проявляют никакой инициативы и панически боятся новых идей от других фермеров. Ладно, их мы трогать, как жену Цезаря не будем. А завтра им на смену придут другие управленцы, они сейчас тоже лихо начинают, быстро матереют, едва не перехватывая инициативу, но в последний момент на чем-нибудь непременно прокалываются и застревают в начальниках какого-нибудь цеха.
– Ну и что тут плохого? – не мог взять в толк Аполлоныч.
– А то, что нам нужно обезопасить себя от любых забастовок, чтобы все бригадиры, если понадобится, могли занять основные рабочие должности и спокойно провести любой локаут.
Командоры молчали, пережевывая услышанное.
– А что, здравое зерно в этом есть, – первым согласился лазурчанский мэр.
– Интересно только, как ты заставишь пожилых бригадиров в истопники даже на десять дней пойти? – выразила сомнение мадам Матукова.
– Знаю, как, – отвечал ей любимый братец.
Это действительно стало следующей целью его Комиссии – приведение в порядок всех симеонских рабочих мест, дабы не увеличивать их количество, а просто лучше перераспределить. Изначально, закладывая фундамент Сафари, мы предполагали, что на двух работников у нас будет приходиться один сервисный массовик-затейник, фактически же пришли к раскладу пятьдесят на пятьдесят. Половина трудяг строила дома, варила пиво, шила джинсы, а вторая половина стояла за прилавками, снимала телепередачи, рисовала эскизы интерьеров, перестилала постельное белье в гостиничных номерах. Что было само по себе хорошо, но чрезмерно. По Дрюниному же раскладу введение любой новой сервисной должности необходимо было сопровождать возникновением двух других – не сервисных.
– Долой курорт, даёшь государство рабочих и крестьян! – куражился барчук.
– Как ты собираешься это всё разграничить, если сам предлагаешь каждому быть совместителем на двух-трёх работах? – недоумевал Севрюгин.
– Это уже дело техники. Главное, чтобы вы согласились с самим принципом самоограничения.
– Самоограничения чего? Комфорта и культуры?
– И культуры тоже. Деревья до неба не растут. Сафари никогда не будет крупной культурной единицей, а вот отметить себя в истории как самый оптимальный социум нам вполне по силам.
– Так ведь везде в Европе, именно так пятьдесят на пятьдесят все рабочие места и делятся, – не без ехидства аргументировал Чухнов.
– Через пятьдесят лет, и мы будем так делиться, а пока надо ещё как следует сорганизоваться, – стоял на своём молодой Ворончёнок.
Что было против этого возразить? Ничего. И разрешение на тотальный «оптимум» Андрей-Дрюня получил. Как и предполагалось, среди старых галерников немедленно началось сильное «брожение умов». Годы-то летели и тридцатилетние фермеры становились сорока- и пятидесятилетними боссами, которым не слишком улыбалось доказывать свой верноподданический сафаризм в горячих цехах и легионерских разъездах по новой. И потянулся ручеёк наших ветеранов-начальников на материк, на руководство каким-либо сафарийским филиалом, где всех этих дерганий не было. Чего Дрюня, собственно, тайно и добивался, чтобы дать возможность попробовать себя на их местах более динамичным выдвиженцам, которые не отказывались периодически повкалывать простыми работягами.
Поначалу внешних перемен было мало. Чтобы зря не тревожить людей, на их существующие служебные компьютерные столы никто не покушался. А потом уволилась и уехала с семьей на материк главная бухгалтерша зверофермы и на её место никого не взяли. Затем отбыла за границу, в Израиль, директорша симеонской столовой и опять на её место никого не взяли. То есть внутри бухгалтерии и столовой служебная подвижка произошла, но штат при этом и там, и там на одну единицу сократился. Дальше всё продолжалось в том же духе. Слиянию и упразднению начальства подверглись несколько цехов и мастерских. Как ни сопротивлялся Ивников, в одно целое были объединены телеканал, театр, филармония и оба стационарных кинотеатра. Оптимум он оптимум и есть.
Если прежде остров делился на пять командорств лишь номинально, то теперь он был разделён фактически, когда от командоров и их бухгалтерий стали зависеть и звероферма, и рыбзавод, и симеонская школа, и даже администрация симеонской пристани. Путаницы из-за возросшего числа всевозможных совместителей тоже не произошло, ибо считать приходилось не разные тарифные ставки, а только количество персональных трудочасов конкретных людей. Зато вместо прежней аморфности в творческих начинаниях появилась строгая определённость, когда между всеми сервисными и управленческими работниками пошла бешеная конкуренция за место под солнцем, к вящему улучшению самой их службы.
Тут только до нас, командоров и бригадиров, стало доходить, что все это нечто большее, чем желание мальчишки изобразить из себя экономического и идеологического чекиста. Отец Павел, будучи в курсе данных разборок, неожиданно попросил меня показать ему финансовый баланс Симеон-Сафари за первую половину года. Лет пять не интересовался этим, а тут вдруг: покажи! Приложил к нему списочный состав симеонцев и сам удивился результату: при уменьшении общей прибыли, подушный её баланс был заметно выше, чем прежде!!
– Выходит, он разрушает только то, что надо разрушать, – заметил Воронец, возвращая мне мои листочки.
– Просто у авианосца под названием «Сафари» слишком большой запас прочности, – сказал я то, что думал.
– А почему вы не противодействуете ему в Бригадирском совете?
– Потому что все ждут, на чём он сам свернёт себе шею.
– Так прямо и ждут? – засмеялся Воронцов-старший.
– Но для многих симеонцев он всё равно первый герой, любят, когда кто-нибудь зграе хвост прижимает.
– А что, его самого частью зграи не считают?
– Скорее её новой метлой.
– А она нужна?
– Нужна, но очень умеренно, – скрепя сердце, признал я.
– Хорошо, я поговорю с ним, – пообещал Отец Павел.
Этот разговор между отцом и сыном действительно состоялся. О его содержании я мог только догадываться. Знаю только, что Дрюня вышел от отца с довольной ухмылкой. Дело было сделано, муравейник разворошен, и теперь он после годовых репрессий мог с лёгкой душой объявить, что Комиссия по урегулированию процедурных вопросов свою миссию выполнила и распустить её. Все шевальерцы вздохнули с облегчением, не замечая, что многие Дрюнины новшества остались узаконенными.
В общем, кругом получалось, что Сафари вовсе не угомонилось, а через воронцовских старших деток продолжало и дальше свою экстремистскую деятельность, заставляя людей вновь и вновь напрягаться, и делать это с улыбкой, как самое большое для себя удовольствие.
Жёсткий или даже мягкий баланс всего и всех был гибелен для Фермерского Братства, а вот игра в поиск всеобщего оптимума, как раз наоборот, служила постоянной изощрённости ума и изобретательности. Благодаря этому каждый сафариец вынужден был помимо своей основной и сопутствующих работ, увлечений и круга друзей, принимать участие в постоянных мелких интригах и подковёрной борьбе за приоритет тех или иных сафарийских принципов и уложений. В итоге это давало ощущение такой полноты жизни, какая редко встречается у самых деятельных столичных жителей.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ИЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Вдруг откуда ни возьмись явилось огромное количество среднеумных людей, которые заняли собой все видные и значимые места и ну говорить, и ну управлять ошметками рухнувшей Империи зла. С ними как с голливудскими блокбастерами – посмотрел один и увидел почти шедевр, а смотришь сорок-пятьдесят таких шедевров подряд – и с души воротит. Какой артистизм, как подвешен язык, какая основательная образованность, какое горение общественными интересами! И все эти интересы каким-то непостижимым образом совпадают с такими же интересами среднеумных людей других стран и народов. А если у собственных интеллектуальных аборигенов обнаруживаются свои суверенные национальные нюансы, тогда вообще полное впечатление, что всё это взаимное международное сближение политических и экономических позиций и есть тот великий прогресс мировой цивилизации, к которому все должны стремиться.
Но ведь среднеумие это ещё не высокоумие. Среднеумный вытаскивает на свет десять библейских заповедей и говорит: вот только ими и надо пользоваться. Не убий, не прелюбодействуй и так далее. Или: не суди и не судим будешь. А если я хочу и судить и судимым быть? Если это для меня единственный убедительный смысл: оценить всё по-своему? Разве это не законное право всякого человека прорываться к самой сути вещей? Если я не буду этого делать, то сам для себя превращусь в бесцветное травоядное животное, и лишь прорвавшись через сложившиеся догмы, становлюсь личностью, и уже не теоретически, а практически могу определить, что для меня хорошо, а что плохо?
Быть среднеумным – самая унизительная вещь на свете, полное искажение самой мыслительной деятельности человека. Уж лучше любая тупость и невежество, чем это среднеумие. Недаром в нашем отечестве столько пьяниц и доминошников, среди них немало тех, кто не достигнув больших высот, напрочь отверг для себя этот срединный путь.
Если ты умный, то будь умным до конца.
