искусства?
Должен признаться, все эти мысли пришли ко мне до, либо после описываемого действа, - поскольку во время его я был слишком скован, вернее даже подавлен для того, чтобы спокойно всё осмыслить. Причин тому было немало…
Люди, которые сидели со мной в первом ряду, повернулись ко мне в ожидании ответа. Чей-то взгляд словно добивался от меня признания вины, одному ему известно какой, чей-то выражал явное удовольствие – оттого ли, что я оказался в столь незавидном положении?.. По-моему, в нём угадывалось нечто большее: это был взгляд полоумного, коему явилось откровение природы. А кто-то, найдя во мне родственную душу, толкнул меня в бок и сказал:
- Забавная же у тебя фамилия, парень! Гальпурге… это, стало быть, что, галька и пурга?.. Жуть, как глупо и бессмысленно! Должно быть, и то, что ты делаешь, в большинстве своём выглядит так же! Ну, да что нам! Как говорится, дуракам море по колено! Пусть себе делают, что хотят, верно? А мы будем расслабляться, и получать от этого кайф!
После чего протянул мне руку и представился:
- Ален Хартер, искатель смысла в бессмыслице!
Я автоматически пожал ему руку. Расслабиться и получать кайф в подобной ситуации – это было точно не обо мне. Моё тело начало трясти, нервная судорога свела шею, так что я не мог повернуть голову.
- Жалкий ретроград!!! – раздался, вдобавок ко всему, отчего-то вдруг полный негодования (или, может быть, я не расслышал сожаления) возглас профессора.
И пока зал поддерживал его бурными овациями, я мысленно приближался к тому, чтобы тоже удостоится откровения природы и с величайшим чувством, отнюдь не восторженным, принять его.
Впал бы я в безумие или потерял сознание, или, может быть, умер… К счастью, я до сих пор не знаю, как такое возможно… как возможно, что люди выходят за грань разума. Ведь какая-то часть меня, чтобы не происходило, всё равно остаётся в стороне и безучастно наблюдает за чередою событий. Должно быть, я достиг своей крайней точки, после чего из роли жертвы стал возвращаться в роль наблюдателя.
Я попытался повернуть шею, но судорога всё ещё сводила её. Значит, мне было не всё равно, что происходит. С трудом поднял голову и посмотрел на профессора, которому, как отметил краем сознания, я уже перестал быть интересен. Не предав, однако, значения этому наблюдению, решился на рискованный шаг.
- На твоём месте я бы этого не делал, - по-дружески предостерёг меня Ален Хартер, который увлечённо рисовал что-то в своём планшете.
Но я уже встал. И просто сесть после этого, почему-то, посчитал невозможным. Вдобавок, своими действиями мне хотелось сказать Хартеру, что он ошибался насчёт меня… что я вовсе не дурак.
- Насколько мне известно, мистер Рольпер, вы ещё ни разу во время ваших лекций не упоминали Вильский парк. Как будто умышленно обходили эту тему стороной… И раз уж вы сейчас её затронули, мне бы хотелось задать вам вопрос, который, наверняка, волнует многих в этом зале: какова цель ваших наблюдений за таинственными явлениями? И… каково ваше истинное отношение к ним?
Я был почти доволен собой. Мне удалось преодолеть страх и неуверенность в себе, благодаря чему и речь получилась, хотя и краткой (по моему ощущению, конечно, совсем наоборот), но довольно стройной. На миг я почувствовал, что оказался на шаг впереди всех. Вот только профессор в это время вёл с кем-то разговор в стороне и, вероятно, не слышал того, что я говорил, а тишина, наступившая в зале за мгновение до моего встречного обращения к нему, явно затягивалась, - и уже дала мне новый повод для беспокойства. Если до сих пор загадочное поведение профессора и лиц, находящихся в зале, я принимал как должное, то теперь я точно проснулся: вокруг меня происходило что-то странное, нереальное.
- Вы хотели что-то сказать, мистер Гальпурге, но, пока волновались и думали, упустили момент? – раздался голос профессора – но не снаружи, а внутри меня, так как в ту минуту я мысленно перенёсся в иное место и время.
Это было в деканате. Мистер Рольпер неожиданно обратился ко мне, как к лицу безмолвно присутствующему при его разговоре с мистером Харрисом, нашим преподавателем астрофизики.
- И сейчас вы гадаете, стоит или не стоит сказать то, что вы хотели, ведь мы говорим уже о другом. Вы надломлены, Гальпурге! Надломлена ваша гордость! Ваше самолюбие никак не может получить свободу, вы привыкли затаптывать его. Всякий раз вы вынуждены говорить себе: внешний мир бежит гораздо быстрее такой черепахи, как вы. И, упуская возможность гордиться собой, вы спотыкаетесь о жалость к себе. В чём ваш страх? Боитесь показаться жалким, смешным? Поскольку патологически неспособны выражать свои мысли вслух также красиво, как иногда делаете это про себя. Увы, ваша персона, которая занимается здесь тем, что истязает себя попытками снискать учёную степень, обзавестись вожделенными и незнакомыми доселе уважением и гордостью, лишь напрасно растрачивает своё и чужое драгоценное время. Если хотите следовать мечте, профессия уборщика или подсобного рабочего вам подойдёт больше. Отдаваясь работе физически, вы сможете гораздо ближе подойти к себе, чем то жалкое существо, что домогается места в почётном обществе.
- Однако странно, что вы можете говорить, - вернул меня в настоящее всё тот же голос профессора, который на этот раз прозвучал в зале. – И очень жаль, что так поздно это выясняется, - потому как за долгие месяцы вашего молчания – замечу, между прочим, напряжённого молчания, которое вы сами жаждали прервать – за вами закрепилась довольно дурная репутация.
Чего больше вы хотите, получить ответы на волнующие вопросы, или изменить мнение окружающих о себе?
Что ж, это было не самое худшее из того, что я мог услышать. И, вероятно, ответь я адекватно профессору, всё бы закончилось. Туман иррациональности рассеялся бы, всё вернулось бы на свои места. Но… вот почему я пишу этот рассказ…
Только я встал, чтобы ответить, как в зале померк свет. На что публика отреагировала довольно неожиданно: всеобщее протяжное «У» явно выражало восторг. Бросив взгляд в окно, за которым сгущались сумерки, я увидел, что над залом медленно и в разных направлениях растягиваются тонкие серебристые струи некоего дыма. Вероятно, при включенном свете они не были заметны. Что же это могло быть? Ответ знал Ален Хартер…
- Одного верного шага, одной маленькой победы над собой недостаточно, приятель, когда вокруг тебя творится безумие. Вот разум загорелся, а вот «оп!», и он снова погас! – сказал он мне и, расплывшись в ухмылке, показал планшет. На нём был изображён туман, а сквозь него вырисовывалось жуткое паукообразное существо. – Однако, хочу между прочим заметить: он выбрал тебя!
- Что это значит? – спросил я, предвидя, впрочем, что искатель смысла в бессмыслице не ответит мне ничем другим, кроме как ухмылкой.
А тем временем в зале загорелся прожектор. И я буквально застыл, увидев в его свете мистера Рольпера, - он выглядел так, будто присутствовал на похоронах… Причину этой резкой перемены профессор тут же раскрыл:
- Можете ничего не отвечать – в этом, увы, нет смысла. Вы больны шизофренией, мистер Гальпурге, вы… глубоко больны.
Тихо прозвучавшие слова для меня были подобны грому. Скажу больше: я действительно услыхал гром, - только это были оглушительные ноты музыки, секундный фрагмент некой драматической симфонии. Прозвучав в моей голове, он словно ознаменовал переломный момент жизни. Ноги резко ослабли, и я упал в кресло, а из кресла – что явно выходило за грань реальности – некая сила стащила меня на пол…
- Крайне неуверенный в себе, нетемпераментный и нерешительный, к тому же и не выделяющийся каким-либо умением студент – переросток… Кто скажет, какие могут быть причины на то, чтобы в современном экстравертном обществе, где создаются все условия для развития здорового и целеустремлённого индивидуума, сформировалась такая чудовищно интровертная и заторможенная личность, как мистер Гальпурге?..
«…галька и пурга…» - отозвалось глубоким эхом.
- Или, кто знает, мои дорогие, быть может, природа этого молодого человека хранит в себе некую тайну?..
- Это сущая нелепость! Какая тайна?! Любой, даже самый совершенный конвейер выдаёт процент брака. Просто сей джентльмен увяз в своём внутреннем болоте, и не видит другой возможности, кроме как с опаской идти дальше через это болото. Печальный случай, профессор, - отчасти скептично, отчасти с юмором высказался кто-то.
«…Жуть, как глупо и бессмысленно…» - тонуло эхо во мне.
В зале наперебой зазвучали другие высказывания и смех.
- А между тем, мистер Гальпурге мнит себя писателем и начинающим учёным, - продолжал профессор. – Он по опыту знает, что такое творческий экстаз, - стоит, впрочем, заметить, это отнюдь не мешает ему заниматься самоудовлетворением, в том числе и после пребывания в подобном состоянии. Кому-то это покажется невероятным, но так действительно бывает: одухотворённая личность и законченный извращенец могут уживаться в одном человеке.
В зале послышался смех и крики ликования.
Но как раз в это время до меня дотянулись те тонкие серебристые струи дыма, о которых я сказал выше. Я увидел их перед собой, вдохнул их необычный, чуть сладковатый аромат… и моё падение во внутреннюю бездну прервалось. Мои мышцы начали расслабляться…
- Вопрос в другом: как они уживаются? Мирная ли это жизнь или бесконечные попытки выжить друг друга? Друзья мои, опуская знак вопроса, мы можем сказать, что в этом и кроется причина болезни.
Чувствуя в себе определённый потенциал, человек, как правило, стремится его раскрыть. Но как это сделать, если он находится в «дремучем лесу»? Что происходит, когда он зажигает свечу и видит это? В нём пробуждается тень, а, следовательно, и страх перед нею, начинается борьба. Наш молодой человек не желает находиться в дремучем лесу, или утопать в болоте (в своём сексуальном желании, не находящем истинной цели), как кто-то только что сказал, а дремучий лес, или что угодно иное, символизирующее внутреннюю тьму, не желает отпускать нашего молодого человека. Бессмысленно рубить ветви в надежде расчистить себе дорогу – ибо лес огромен, человеческой жизни недостаточно, чтобы через него пробраться. Столь же бессмысленна, дорогие мои, и борьба с тенью. Перед нами живой пример того, к чему она может привести. Отчаяние…
