– обратился к святому святых, их старой-старой дружбе Богданов.
– Это твоё лично дело, – упёрся Булгаков, в истерике силясь открыть дверь, но у него не получалось.
– Ну и вали! – пошёл в спальню Богданов, шлёпая, как мокрая рыба, по полу босыми ногами.
– Погоди… – окликнул его Булгаков. – Ты что, действительно, хочешь застрелиться?..
– Нет, я гопака танцевать буду! – съязвил Богданов и соответствующим образом покривлялся, а потом со страшным грохотом опрокинул стул.
Этот звук изменил ситуацию: Булгаков выругался матом и пошёл следом:
– Ё-моё! Опомнись, придурок!
– От придурка слышу! Куда стрелять-то? – Богданов брезгливо взял со стола браунинг и приложил к виску. – Так или не так? А то я слышал, пуля по кости скользнёт и выскочит! – Он вопросительно уставился на Булгакова, держа злополучный браунинг ни отлёте, словно приглашая Булгакова вцепиться в него зубами и отобрать.
– Ты идиот! Полный идиот! Я тебя презираю! – закричал Булгаков, по привычке размахивая руками и приближаясь к нему, как оскалившаяся собака. – Дай сюда! – И попытался схватить пистолет, но Богданов был выше, ловчее и сильнее, и они несколько минут безуспешно боролись.
В сторону отлетел злополучный стул, половик под ногами пополз как будто живой; они рухнули на койку, и вдруг всё кончилось также внезапно, как началось: всякое движение прекратилось, звуки исчезли, и лишь в ушах стоял негромкий, но чёткий, как удар кия, щелчок.
Булгаков сел на край кровати в изумлении глядя на Богданова, на его вмиг остановившееся лицо.
– Добей! – неожиданно громко и ясно сказал Богданов, косясь на него левым глазом, правый был неподвижен, как у манекена.
Булгаков с ужасом показал головой и отступил, как от пропасти. Он невольно дёрнулся и заметил, нет, не чёрта, а лишь жуткую, как потустороннюю тень – бескровное лицо лакея с моноклем в глазу над изголовьем, из уст которого, как мыльный пузырь, выползла сакраментальная фраза: «А ты как думал?!»
– Добей! – Богданов на глаза терял силы. – Добей… – хрипел он, на виске у него, как живая, выползла кровавая улитка; и только тогда Булгаков сообразил, что на виске Булгакова чернеет чёрная зловещая дырка.
Дальше он мало что помнил, хотя, конечно, уже навидался в «анатомичке» всякого, куда-то кинулся, что-то ещё раз опрокинул. Мать Богданова нашла его в прихожей, вцепившегося в шинель Богданова и твердящего:
– Ё-моё… ё-моё…
***
На следующий день его, потерянного и опустошенного до прострации, допрашивали в полиции:
– А вы знаете, что ваш друг болел сифилисом?
– Не может быть… – вяло среагировал Булгаков, думая о другом, о том, что надо бежать тайно и срочно, иначе от лунных человеков жизни не будет, вгонят они его в гроб!
– Может. Всё может, – с профессиональным равнодушием сказали ему. – И в такой стадии… – полицейский порылся у себя на столе и прочитал в какой-то бумаге, – когда затронут «головной мозг». Возможно… – полицейский поднёс бумагу к лицу, – у него был психоз.
– Психоз? – мучительно поднял Булгаков лицо. – Нет… он был адекватен…
И опешил. Вот ё-блин! Как же я раньше не сообразил! – он чуть не хлопнул себя по лбу, и чувство вины схватило его за горло как клещи. Вот что меня мучило – ненормальность в поведении Богданова, то влюбленность в Варю, то полный разрыв с ней. Если бы я понял и всё объяснил ему, ничего не случилось бы. Его можно было бы спасти, лихорадочно подумал он, сейчас сифилис элементарно лечится.
Богданов прожил ещё сутки и умер, не приходя в сознание.
– Найду и убью! – опрометчиво пообещал Булгаков, белея, как снег на улице.
– Дурак! – живот среагировала Тася и максимально выразительно повертела пальцем у виска, в свете происходящих событий это было немаловажным предупреждением. – Они тебя в таракана превратят! – И для экспрессии выпучила глаза, что было особенно смешно, глядя на её всегда спокойное, уравновешенное лицо.
Теперь и она прониклась страхом перед странными людьми, которые, как казалось ей, назидательно довели Богданова до самоубийств. Так ведь в полицию не заявишь и ничего не расскажешь. О чём? О своих доморощенных подозрениях?
– Ну и пусть! – не отступил Булгаков, сжимая кулаки так, что побелели косточки пальцев.
– Ты как хочешь! – вдруг заявила Тася. – А я собираюсь к маме в Саратов!
Булгаков испугался, дело нешуточное, а весьма серьёзное, так можно семьи лишиться, доступного секса и всех прочих домашних благ, и они ударились в бега, вначале на Рейтарскую, потом – ещё дальше. И часто оглядывались. Однако их никто не преследовал, на время оставив в покое.
Но страх перед неведомым остался.
Один из моих учителей убеждал меня писать как можно проще, избегая длинных предложений и особенно причастных и деепричастных оборотов. А мне вот нравятся именно такие, как у вас, – длинные, отражающие витиеватое движение мысли, когда поступательно вникаешь в смысл написанного. Для мозга это просто кайф.
Мне очень захотелось прочитать главу дважды, и я увидела то, что не заметила с первого раза. Это и в преподнесении странных «человеков», и отдельные маячки (например, маячок, когда Богданов после разлуки не пожелал обняться с другом).
Очень много интересных фраз. Особенно понравились эти:
«Никто так не умел тонко чувствовать, как он, а он чувствовал, заводился от ерунды, когда его не понимали, и думал по наивности, что все вокруг так живут: все всё слёту брали в толк, все всё смекали, но об очевидном не говорили, лицемерно держа марку, когда он окажется в круглых-прекруглых дураках с медалью вечного юнца, и его подымут на смех, и заставят каяться, поставят в стойло здравости…».
«…он страшно боялся стать просто созерцателем жизни, как мать, как отец, как братья и сёстры. Это будущее ничегонеделание сводило его с ума».
Чтение романа, конечно же, продолжу.