устоять, чтобы не вывернуть из себя трагедийный жест, который жил в нем на уровне рефлекса.
– Бог простит, – ответил мерно, по слогам и пошёл вниз, чувствуя спиной её взгляд.
– Паша! – кинулась она. – Паша! Я люблю тебя! – крикнула она в пустоту лестничного пролёта. – Я не могу без тебя!!!
Он поймал себя на том, что подспудно хочет испытать эту самую её любовь. Прыгнет или не прыгнет? – думал цинично, спускаясь по степеням вниз, и когда уже почти оказался на первом этаже, мимо промелькнуло что-то с коротким криком, и раздался такой удар, когда из ведра вываливают глину.
Анин перешагнул и под удивленным взглядом охранника вышел наружу.
***
Кто-то ядовито нашептывал по ночам, мол, ты сам снимался по протекции Сапелкина! За что же ты её так, как Женю? Нечего корчить из себя чистоплюя!
«А-а-а!» – Анин вскакивал в холодном поту, бессмысленно пялился в крымскую темноту, всё ещё слыша в ушах этот вкрадчивый голос, а потом, шаркая, как старик, добредал до холодильника, чтобы накатить сотку холодненькой и сладенькой и остудить душу. Только это и спасала, а ещё холодной море, в котором бездумно плавал часами, качаясь волнах и глядя в низкое, серое небо.
В Кацивели по вечерам отправлялся в бар рядом с гостиницей «Бристоль», где играл с приблатнённой Люськой, стервозного вида, высокой, худой блондинкой, с кожей цвета меди и с порочным шрамом в углу верхней губы, справа.
Люська ходила вокруг стола осторожно, как кошка, задевая Анина тощими бедрами и оставляя после себя послевкусие вопроса: «Когда?.. Когда ты на меня обратишь внимание, столичная штучка?! Уж я одарю тебя развратной любовью по полной!»
Анин только щерился, тщательно целился и бил сильно, даже при безнадежной комбинации. Шары влетали в лузы с сухим треском и падали в корзину. Ему везло. Чувствовалось, что он сосредоточен и зол до неприличия. Местные парни давно бы с ним разобрались, даже несмотря на его знаменитость, но Анин смотрел сквозь Люську, как сквозь прошлое, пил свой коньяк, который оставлял следы на сукне, и улыбался исключительно углами рта. Впрочем, Анин знал, что нарывается, плевал на это обстоятельство и с удовольствием схлестнулся бы, но его не трогали, здраво полагая, что знаменитость рано или поздно уедет, а Люська – останется, воюй потом с ней.
Анин оценивал ситуацию с Люськой трезво: испита, потаскана и опасна с точки зрения скарлатины; произносил в своей блестящей манере: «Партия!», допивал свой паршивый коньяк, потому что другого в этой забегаловке не подавали, расплачивался или, наоборот, получал выигрыш, надевал плащ, шляпу и, засунув руки в брюки, уходил походкой морячка в южную, тёплую, осеннюю ночь, полную шелестящих листьев, запаха дождя и настоявшейся хвои. Сидел в голых парках под качающимися кипарисами и тёмным, бархатным небом, пил маленькими глотками из фляжки и ждал, и ждал знака, а он всё не приходил и не приходил, и тогда Анин вздрагивал от сырости, поднимался, запахивался в свой необъятный плащ, и мокрый асфальт приводил его в ресторан гостинцы «Бристоль», где он добирал свою норму дорогими напитками, смотрел на редкую публику, предпочитающую осенний Крым слякотной Москве, поднимался в номер с видом на кипарисы, море и луну и с неизменной тоской в сердце заваливался спать. Сны ему почти не снились, а если и снились, то в них присутствовала исключительно одна лишь Евгения Таганцева в разные соблазнительных позах. Просыпался Анин поздно, разбитым, как старая телега, и ненавистный день начинался сызнова.
Люська, которая привыкла к простым, очевидным вещам, злилась и всякий раз смотрела ему вслед со звериной тоской. Она знала, что он мог бы взять её с собой в свою Москву просто ради фонового интереса, чтобы прокатиться до Кремля и погулять по бульварам, но шибко мешались ухажеры. «Да провалитесь вы всё пропадом!» – кричала она, швыряя кий в кого попало, и, рыдая, окропляя биллиардные столы тоскливыми слезами: «Вот уеду от вас, от всех в столицу!» Потом напивалась до бесчувственности, и её сладострастно уносили домой, как законную добычу.
То, что фильм исторически недостоверен, его нисколько не смущало, и шторбассейн не из той эпохи, и условности высосаны из пальца, а сцены психологически не обоснованы, и потому не понятны зрителю. Сценарий был поход на ёлку, со множеством тупиковых линий: то ли сценарист перемудрил, поэкспериментировав с сюжетом, то ли Юрий Казаков наконец обмишурился и влез туда, куда не должен был влезать – в экспериментальное кино. Плевать, думал Анин с безразличие, это не моё дело, моё дело достоверно сыграть майора, а с сюжетом пусть режиссёр мучается. Я просто сыграю и уеду куда глаза глядят, и гори оно всё синим пламенем.
На съёмках он вытаскивая из себя, мрачного, всё то, чем он потом мог только гордиться, и даже моментами забывался и вовсе не думал о Таганцевой и с любопытством глядел на молодые, знойные лица гетер, полные глупых надежд и наивной любви. В такие часы он был остроумен, горяч и доступен; когда с ним просили сфотографироваться «на память», никому не отказывал, а пятого декабря на набережной в Ялте даже устроил маленькую фотосессию, чем осчастливил пару сотен отдыхающих и собрал непомерную толпу зевак, затруднив тем самым высадку пассажиров с теплохода «Анна Герман». Сочинская милиция, привыкшая и не к таким инцидентам, смотрела на происходящее сквозь пальцы.
Юрий Семёнович недовольно укорял:
– Паша, нас оштрафуют! Паша, нас оштрафуют!
Но Анин остановиться не мог. Ему хотелось подольше быть на людях, только бы не думать о Таганцевой. Мысль о том, что она разбилась насмерть, не укладывалась у него в голове. Этого не может быть – сотни раз прокручивал каждую деталь их встречи и теперь по прошествии времени ел себя поедом и не находил себе оправдания. А с другой стороны, если бы случилось, действительно, что-то страшное, мне бы первому позвонили, обманывался он сам себя и в тоже время так корился, что с опаской посматривал на край пирса и море за ним, над которым носились крикливые чайки. В Ялте к крепкому алкоголю он не притрагивался, опасаясь за целостность городка и зубчатых гор вокруг него, в которых застревали чёрные-чёрные тучи, и тогда из них бесконечно-долго сеял мерзкий, нудный дождь, который Анин не переваривал; срывал съёмки, бродил в неясной тоске по горным улочкам и прятался от Юрия Казакова в общественной бане в центре города, где после горячей кабинки, чистый, умытый и распаренный, смаковал с рыбкой пиво в ближайшей харчевне и смотрел на горную речку Учан-Су.
Зимне-осенняя Ялта нравилась ему больше, чем летняя, и он даже подумывал купить себе домик где-нибудь в старом городе, чтобы сидеть вот и глядеть всё это южное великолепие и нести в себе успокоенность и размеренность.
В конце февраля неожиданно обнаружил приоткрытую дверь в свой номер, распахнул её с глупейшей надеждой увидеть Таганцеву, и у него открылись старые-старые раны: у окна, глядя на мокрый пейзаж, стояла Герта Воронцова и попивала его супер-пупер дорогущий коньяк, за который Анин отдал аж сто пятьдесят тысяч рублей.
– Что ты здесь делаешь?.. – спросил, страшно разозлившись, гадая, исчезнуть ли ему сразу, или повременить, дабы узнать горячие московские новости; второе пересилило, и он даже себе слово вначале всё разузнать, а потом отделаться от неё.
– Я сказала, – с радостным лицом повернулась к нему Герта Воронцова, – что я твой жена, и мне дали запасные ключи, – она изящно повиляла задом, мол, я здесь и никуда теперь не денусь, не надейся и замерла в своей знаменитой голливудской позе с опорой на левую ногу, а правую – в сторону.
Анину свело челюсти, он уже отвык от неё, от её вульгарных привычек; главное, что с неё как с гуся вода, а мне страдать, подумал он.
Была она, как всегда, решительно настроена и одновременно сногсшибательная. И Анин понял, почему ей и на этот раз всё сошло с рук: портье просто растерялся, быть может, даже потерял дар речи от её самоуверенного лица, ослепительно голубых глаз и волос, цвета вороного крыла, не говоря уже о королевской походке, манерах аристократки и драгоценностей, не менее чем на сто тысяч долларов.
– Сумасшедшая, – констатировал он, опасаясь любой провокации с её стороны и не расположенный к возданию чувств. – Вдруг они знаю, как выглядит мой жена?
Но Герта Воронцова оказалась на удивление миролюбива.
– Ну и что?.. – беспечно высказалась она с той одной-единственной целью, когда любовника загоняют в постель исключительно долготерпение. – Ты оказался прав, не прошло и полгода, как я прибежала к тебе, ты выиграл, дорогой, теперь я твоя рабыня на веки вечные!
У него заныли зубы, как перед дальней дорогой. Впервые в жизни он не ощутил восторга от такого признания, и понял, что душа его умерла окончательно и бесповоротно. Уже слышался траурный марш Мендельсона в честь её безрадостной панихиды. Страшно захотелось выпить. Так страшно, что Анина качнуло, словно он уже принял на грудь.
– Слушай… давай без этого, – болезненно кривясь, отступил он к двери, нащупывая щеколду, – а нормально, как все люди, поднимемся в ресторан, поужинаем?
– А потом?.. – она посмотрела насмешливо, с той тихой угрозой, которую даже никогда не пыталась маскировать в их отношениях.
Самое странное, что за угрозой ничего не стояло. Это была ещё одна из её дурно пахнущих привычек. Анин обречённо вздохнул, чувствуя себя опустошённым, голодным и злым.
– А потом суп с котом, – сказал так, что она его поняла однозначно: потом постель и любовь до гроба.
– Что-то ты добренький, – не поверила она, склонив прекрасную голову набок.
– Зуб даю, – сказал он со своим коротким, фирменным смешком, который так хорошо понимала Герта Воронцова. – Придём и сделаем всё, что ты хочешь.
Её глаза вожделенно скользнули по его паху. Она всегда начинала именно с этого места.
– Герта… – укорил он её, как старую, заигравшуюся жену, и вдруг осознал, что есть некоторый предел душевной близости. Это похоже на обоюдный, инстинктивно подтвержденный договор с чётко обозначенной границей, но Герта Воронцова всё время норовила её нарушить, чтобы спровоцировать кризис в отношениях, а потом сыграть на чувствах сожаления и раскаяния.
– Ну ладно, ладно… Не сбежишь? – странно шевеля губами, усомнилась она.
И он наконец обнаружил, что она сделала высококлассную подтяжку, которую не сразу заметишь, и помолодела лет на пятнадцать, оттого и, казалась, имеет перевес в их извечных пикировках.
– Не сбегу, – окончательно сдался он, обречённо подумал: «К чему?» и понял, что вернулся на круги своя и что жизнь, собственно, не поменялась.
– Хорошо… – ей всё ещё казалось, что он её, как всегда, ловко обманывает, – веди, если не врёшь!
И своей шикарной, открытой походкой направилась к нему, чтобы обдать чарующим запахом духов, лака и крема, которыми она пользовалась, завладеть его рукой и утащить, как паучиха к себе в логово.
– Идём! – великодушно сыграл он губами, понимая, что давно подспудно ждал её появления, хотя не признавался себе в этом.
Он, действительно, был рад, что она вернулась. С ней было легко и просто, как со старой женой, когда всё сотни раз обговорено и перетолочено, надо было только соблюдать правила: не вспоминать скверного
И ещё запомнилась фраза