Удивительная штука — человеческая память. Избирательная и прихотливая, беспощадная и умиляющая, жалящая и исцеляющая — она всегда разная. Постоянное в ней, пожалуй, только одно — способность ярко запечатлевать самое дорогое или самое болезненное. Но иногда то и другое переплетены так тесно, что невозможно их разъединить. Так и впечатываются в память — яркой вспышкой, прекрасной и пронзительной до боли. И кажется, что все это было совсем в другой жизни…
Воспоминание первое. Август 1978 года. Мы едем в Крым! Мы — это родители и я, превратившаяся в один сияющий и извертевшийся от любопытства комок. Сияю, понятно, от предвкушения счастья! А как же иначе?! Я — не какая-то хухры-мухры, а отличница-третьеклассница и теперь могу с чистой совестью обозревать красоты ЮБК. Заслужила!
Мы сняли комнату в гостеприимном доме супругов Бельтюковых. Чета жила в Алупке и очень любила свой небольшой город и дом с огромной верандой, выходящей всеми окнами на море. Вид из окон открывался потрясающий! В безветренную погоду Черное море казалось громадной глазурованной бирюзовой чашей с узором из кипарисовых веток. Сердце мое заходилось от восторга. В бабушкином серванте высилась горка тарелок из тончайшего китайского фарфора и таким же а-ля китайским рисунком — по краям почти прозрачной светло-кремовой тарелки словно тушью были прорисованы черные веточки пиний. Бабушка никогда не называла их обыкновенными сосновыми ветками! Только — «веточки пиний»! И почему-то от этого становилось радостно на душе. Сосновые ветки — это будни! А вот «веточки пиний» — праздник, волшебство. Не хотелось отрывать взгляд от этого рисунка, от мерцающего загадочного фарфора. И сейчас словно гениальный художник тончайшей кистью прорисовал кипарисовую хвою вокруг бирюзовой чаши моря — вдоль всего берега тянулись кипарисовые аллеи, и хвоя их была особенной — с легким сизым оттенком, отчего деревья казались лазоревыми.
Заманчивые открытия поджидали нас на каждом шагу. И величественный «Аю-Даг», действительно похожий на мирно спящего медведя, и галечный пляж, так не похожий на привычные песчаные бакинские пляжи, и потрясающий Воронцовский дворец и парк со знаменитыми тремя прудами: большим, средним и малым. Сколько радости, сколько незабываемых впечатлений.
А потом выяснилось, что расстояния между городами ЮБК настолько небольшие, что можно без труда пройти три или четыре километра и оказаться в Бахчисарае, или Симеизе, или Мисхоре. Сами названия этих городов уже звучали как музыка и обещали встречу с прекрасным. Чего стоили, например, наши пешие прогулки вдоль лазоревых кипарисов! Они пахли нагретой смолой, морской солью и йодом и мерцали легким сиреневым светом — ветки были густо усеяны светлячками. Счастье - чистое, незамутненное, веселое - дарили эти прогулки.
Только одна из них оказалась печальной. Как-то по дороге в Симеиз мы набрели на старое алупкинское кладбище. Оно представляло собой грустное и тяжкое зрелище. Неприветливый лес, груда камней на земле и куча сломанных железных крестов. Тропинки поросли травою и были густо усыпаны прошлогодними листьями — черными и сухими. Разбитые покосившиеся каменные могилы, металлические спинки кроватей вместо оград. От каждого уголка здесь веяло заброшенностью и сиротством.
Мы быстро поднимались по пригорку, чтобы поскорее миновать это место и вдруг мама ахнула и легко схватила меня за руку:
— Смотри!
Прямо перед нами у кривого дерева стоял покосившийся железный крест из двух сварных труб. На нижней перекладине была прикреплена ржавая табличка с неровной надписью:
«Мурочка Чуковская 24. 02. 1920. — 10.11.1931».
— «Мурочку баюкают, милую мою» — тихо сказала мама и голос ее дрогнул. Сколько раз она читала мне эти строки закрывая томик сказок Чуковского — кажется самых веселых, самых звонких сказок на свете.
Могли ли мы подумать, что одна из ежедневных прогулок из Алупки в другой крымский городок обернется для нас таким горьким открытием. На заброшенном алупкинском кладбище нашла свой последний приют и покой Мария Корнеевна Чуковская, Мурочка, младшая дочь Корнея Чуковского, его муза, героиня сказок, соавтор, и самая большая потеря в жизни Корнея Ивановича.
Это ей, родившейся в эпоху «ГОРОХРА и тифа» Чуковский посвятил свои лучшие сказки: «Муху-Цокотуху», «Путаницу», «Мойдодыр», «Телефон», «Тараканище» и «Айболит».
Это во многом благодаря ей, была создана замечательная книга о детской речи «От двух до пяти».
Это она - смешная, изобретательная, творческая, чувствительная, талантливая смогла стать отцу настоящим другом. Он читает Муре написанное, они обсуждают книги. «Может быть, потому, что я пропитал ее всю литературой, поэзией… она мне такая родная — всепонимающий друг мой.» — пишет Чуковский в своих дневниках.
И вдруг гром среди ясного неба: Мурочке был поставлен страшный диагноз — костный туберкулез. Болезнь и сейчас довольно тяжелая, а в те годы вообще считалась неизлечимой. Но страшное было не только в этом.
Чуковский считал болезнь любимой дочери возмездием за предательство. Его, отцовское, предательство своей маленькой музы.
В феврале 1928 года в «Правде» вышла статья Надежды Крупской «О „Крокодиле“ Чуковского»: «Такая болтовня — неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником — весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него. Я думаю, „Крокодила“ ребятам нашим давать не надо…»
Началась травля писателя. Из издательств, из продажи изымались книги, в типографиях рассыпались уже набранные экземпляры изданий. Те самые добрые, веселые, звонкие сказки на которых выросло не одно поколение детей Советского Союза.
И Чуковский не выдержал. В декабре 1929 года в «Литературной газете» вышла покаянная статья Корнея Ивановича, в которой он признавал собственные ошибки и клятвенно обещал «вместо глупых сказок» написать поэму «Весёлая колхозия».
Но поэма так никогда и не будет написана. И Чуковский вообще больше ничего не напишет для детей. Он — литературный и художественный критик, автор фундаментального труда о русском языке «Живой как жизнь», исследователь творчества Некрасова, один из лучших переводчиков английской литературы прославился и вошел в историю лишь благодаря своим искрометным сказкам. Об этом он как-то даже пошутил: «Я написал 12 книг, но кто их помнит? А стоило мне один раз шутя написать сказку „Крокодил“ и я сделался знаменитым писателем. В общей сложности на свои сказки я потратил шесть месяцев, на написание других книг — всю жизнь. Но прославился благодаря этим шести месяцам».
Но после своего отречения он не создаст ни одной сказки. Буквально через несколько дней после его статьи о «глупых сказках» и «веселой колхозии», Мура заболела и тогда же прозвучал приговор: «костный туберкулез».
Болезнь прогрессировала стремительно. Отец метался между надеждой и отчаянием, и не переставал корить себя за малодушное отречение. Временами он просто убегал из дома, не в силах вынести страдания девочки. Читать дневники Чуковского той поры очень тяжело: «ребенок слепнет на один глаз, начинаются боли в ноге, потом поражается второй глаз, вторая нога. Муре все время больно.»
Кто-то из друзей узнает о чудодейственном санатории доктора Изергина в Крыму. Доктор лечит ребятишек с таким диагнозом по собственной методике: закаливанием, ваннами, солнцем, морским воздухом.
Начались лихорадочные сборы. Но Муре уже так плохо, что она с трудом выносит дорогу. «При каждой выбоине, при каждом камушке, при каждом повороте Мура кричала, замирая от боли, — и ее боль отзывалась в нас троих таким страданием, что теперь эта изумительно прекрасная дорога кажется мне самым отвратительным местом, в к-ром я когда-либо был.»
До конца своей долгой жизни Чуковский ненавидел Крым, не хотел даже слышать, содрогался при упоминании о нем. Волшебный край, пропитанный солнцем и морем, оказался пропитанным для него горем.
«Ну вот были родители, детей которых суды приговаривали к смертной казни. Но они узнавали об этом за несколько дней, потрясение было сильное, но мгновенное, — краткое. А нам выпало присутствовать при ее четвертовании: выкололи глаз, отрезали ногу, другую — дали передышку, и снова за нож: почки, легкие, желудок…»
Невозможно без содрогания читать эти самые горестные страницы дневника Чуковского. Невозможно читать и о страданиях матери — Марии Борисовны — она была на грани безумия.
Наконец, 10 ноября 1931 года двухлетние мучения Мурочки окончились. Корней Иванович сам уложил в ее гроб, который смастерил из кипарисового сундука. «Легонькая" — записал он в своем дневнике. Муру похоронили на старом Алупкинском кладбище.
«Погребение кончилось. Все разошлись молчаливо, засыпав могилу цветами. Мы постояли и понемногу поняли, что делать нам здесь нечего, что никакое, даже — самое крошечное — общение с Мурой уже невозможно, — и пошли к Гаспре по чудесной дороге — очутились где-то у водопада, присели, стали читать, разговаривать, ощутив всем своим существом, что похороны были не самое страшное: гораздо мучительнее было двухлетнее ее умирание».
Смерть маленькой музы Чуковского, его друга, светлого духа его поэзии поделила жизнь семьи на «до» и «после». Марии Борисовна стала все чаще замыкаться в себе. А Корней Иванович знал только одно лекарство — общение с детьми. Он не делил их на своих и чужих. Лишенный в детстве отца, всю жизнь мучившийся из-за своего незаконного происхождения — он сам становился добрым отцом всем встретившимся ему в жизни детям. Но Другом — всепонимающим, таким родным называл только младшую дочь — Марию — незабвенную свою Мурочку. И после ее ухода так и не нашел в себе силы посетить Крым.
3 ноября 2021 года на могиле Мурочке вместо ржавого креста был установлен трогательный памятник работы скульптора Евгения Козина. Памятник представляет собой стопку книг на одной из которых изображена Муха-Цокотуха, а на корешке написано — «Муркина книга».
Но в моей памяти так и остался покосившийся крест из двух сварных труб и ржавая табличка с надписью — «Мурочка Чуковская». И мамин дрогнувший голос. И редкие звезды на уже вечереющем алупкинском небе. Они горели совсем низко над верхушками сосен и свет их был зыбким, мерцающим, словно они тоже покачивали, баюкали «Мурочку, милую мою».
Воспоминание второе: Июль 1987 года. Мы с папой в Ленинграде, или, если уж быть более точной – в зеленогорском пансионате.
Таких огромных комаров и такой холодной воды как там мне не приходилось встречать. Небольшой и очень уютный пансионат был окружен лесом и вместе со смолистым воздухом в низенькие окна врывались огромные в пол-ладони и толстые болотные комары. Жалили они немилосердно. После укусов оставались болезненные волдыри. Спастись от этих
Детей чужих не бывает.
И в минуты наибольших мировых потрясений больше всего страдают дети.
Будем помнить о них...
