«Может быть, он с женщинами был мягче, я не видел его. С мужчинами он был горд, неприступен, не раскрывающий рта, у него лицо очень твердое, в котором не было ни одной мягкой складочки. Усики такие над губой, немножко похож на штабс-капитана Рыбникова, на японского шпиона, тёмные очки. Каждый раз, когда я его видел на Ленинградском Союзе писателей, он был неприступен. Он не ходил на их собрания. В Доме творчества он тоже вёл себя очень гордо, недоступно. Обедал всегда один. И потом, у него был такой образ жизни выработан, что он днём спит, а ночью работает. Он был необыкновенно одинок, но этот клубок тайн, недоговорок, противоречий, обид, про которые никому нельзя сказать.».
Он хотел воспитать дочку так, чтобы злая толпа ее не погубила. Но при этом с какой-то деспотической настойчивостью требовал от нее следования его нравственному идеалу. Есть в «Нашей Маше» страницы, которые без содрогания читать невозможно. Трехлетняя девочка пытается пробраться в папин кабинет, — но мама, бабушка, домработница преграждают ей дорогу. Ребенок заливается слезами, умоляет их, папу. И папа прислушивается за дверью к ее плачу, к их увещаниям: «Нельзя! Папа работает!» Наконец ребенка уводят. Папа вздыхает, закуривает и с усилием возвращается к работе — пишет «Нашу Машу», может быть. И может быть с удовлетворением отмечает для себя: он проявил, волю, характер, не поддался на слезы и мольбы горячо любимой дочери.
Но Судьба книг не пишет и не читает. Ее инструмент – весы. На них она отмеряет каждому долю боли и радости. И, возможно, уже много лет спустя после написания «Нашей Маши» ее автор так же слезно молил Судьбу сжалиться над ним. Но Судьба так же, как и он когда-то, решила проявить волю, характер, и не поддалась слезам и мольбам.
Всего лишь два воспоминания – крохотные листки с дерева памяти: Август 1978 и июль 1987 года. Алупка и Ленинград. И две Маши, две маленькие музы русской детской литературы – Мария Чуковская и Мария Пантелеева-Еремеева. Прожившие так недолго, и бессмертные, пока о них помнят…
