ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ. Начало
Отредактированное автором начало для повести ФИОЛЕТОВЫЙ ПЁС
Я слабо общаюсь в инете – оставляю свой телефон - 89045297248
Меня заводит машина времени. Со своего толкача, с пол-оборота. Ведь если она всё же есть в будущем, то значит, что мы с предками и потомками живём одновременно в параллельных мирах. Один миг на одной территории. И выходит, что время и пространство совсем мало значат для вселенной.
Или эта машинка невозможна, потому что тогда мы обязательно из любопытства проникнем на Голгофу. А бог этого не позволит.
Хотя если он на время обелит наши души, и мы станем простыми созерцателями, потом обо всём позабыв? - тогда зачем нам такое бескуражное путешествие, коль старая душа отторгнет новые воспоминания?
Наверное, время – это выдуманная полнота пустоты.
Поэтому я давно не ношу часов. Забыл представиться - здешний помощник лесничего. Моё имя и фамилия на обложке. Прочитав эту книгу, вы наверное скажете – что так не бывает и так не живут. Ошибаетесь – всё это было в жизни моей. Хоть мне и самому удивительны чудеса, происходившие со мной.
Леса наши древние, пусты от людей. Лишь главный егерь с молодою женой таит звериный покой в сей глуши, да мой хуторок в их близи притулился. Рядом хат ветхих с десяток - и в одной из них обретаются дедуня да бабуня, их мелкая скотинка, и бывший когда-то цветным телевизор.
Захожу я на днях к старикам. Пёс меня знает - не гавкнул, а весело тявкнул, как и на проходившую мимо курицу; и мне даже стало обидно за его небрежение. Вхожу я легко и свободно, без стука – поэтому попал вдруг в неловкую ситуацию, а попросту срам. Видно, старые залежались до обеда на своих постельках, и бабуня сидела в одном исподнем белье; она расчёсывалась, устроив перед собой большое зеркало.
Тут она взвилась от меня как целомудренная девка – которая прямо по уши влюбилась, и теперь стыдится.
Сказав, будто я закрыл глаза на её голую красоту - сбрешу. Но и не облизнулся. Растрёпа, оказывается, похожа на прилетевшую с шабаша ведьму, коей хоть и стыдно за блудливую ночь, а всё ж на её искусанных губках играет довольная улыбка. Вот так же и она смотрела мне под ноги, обернувшись у окна тюлевой занавеской; а дедуня позорно хихикал, словно это он натянул себе белые бабские панталоны.
Потом мы пили чай; но не за большим столом, а расставивши стаканы по табуреткам; и смотрели в телевизоре не знамо какую серию - нам с дедом она по фигу, лишь бы болтать за дурацким кином - зато бабуська, рекламой отвлёкшись на хозяйство да кухню, тут же скороговоркой бежала обратно, едва снова заслышав голоса любимых героев. И по-куричьи взмахивала крылами в самых трагедийных отрывках фильма, и слёзно глядела по сторонам, словно сзывая под брюшко разбежавшихся цыплят. Дедуська меленько тряс седой головешкой, может стыдя её; и я б посмеялся, но пришла мне глупая мысль, а потом умно осела в башке, что старуха живёт и дальше жить будет заради этого ерундового сериала, и страдать, и радоваться с теми киношными мужиками да девками - а длись кино вечно, то совсем не помрёт.
Но меня взбудоражил другой фильм, документальный. Про то, как детишек продавали на органы тела. Там в паутине страхов ночных брёл милиционер, по своим сусекам оглядываясь: то в кобуре тронет наган, то на ляжке кинжал пощупает. Всё на месте; и только его сердчишко куда-то девается, ухает в пятки.
Старшина знал, где мертвецкая; но ему приходилось таиться средь мокрой куствы да жгучих сорняков, так что скоро он потерял ведомую тропку и крался по лунному ориентиру. Да ещё по следу змеи, выбитой на старом больничном гербе в чашке со спиртом.
Тихо здесь, за воротами. Сладко пахнет цветами, хоть лечись всю жизнь - и не помирай. Но что-то не везёт роженицам в их благословенных потугах: гибнут их младенцы, задыхаясь гнилостью розы ветров. Только малец высунет нос из мамкиного тепла, как его хвать! - за щикотку бактерии да микробы. Дитё пырскнет на них, созовёт гурьбу однолеток - но нет у них мочи хворобам противиться, и мрут словно мухи младенцы.
С дождливых листьев за воротник ссыпалась влага, прыгая по телу холодными мурашками. Милиционер шептал себе взбадривающие песни, и сжимал кулаки, намереваясь сходу броситься в бой. Он и на миг не поверил лёгкому цифирному счёту главного врача - уж очень небрежно этот откормленный бугай рассказывал о жестокой смертности при родах, словно сам подбрасывал уголь в топку кремации. Старшина ненароком даже заглянул под стол, чтобы узреть его чёртовы копыта; но доктор обулся в высокие ботинки с модельными носами, и усмехался злорадно - что, съел?
В маленьком окошке под крышей покойницкой виднелся свет; может, там гадает судьба: - будет тебе чудиться - а не верь: ущипни себя за бок - пропадёт заморок: но испуг не выказывай – храбрись, пока жив: а если умрёшь - воскресай не канителясь.
Среди кучи железного хлама ржавела слега от строительных лесов, она и пригодилась как подпорка милиционеру: - эх, жердяшка из металла, если б только ты узнала, что предвижу я сейчас в неурочный ведьмин час; я ползу, а в пятках бьётся сердце коркой ледяной, бес хромой над мной смеётся, ангел плачет подо мной. -
Он заглянул в окошко: а вокруг разделочного стола сгрудились бело-кровавые измазаные халаты - варагулы резали маленькое тельце. У него кости были и так, как у курёнка - а они его сначала ножом, потом пилой, да ещё несколько раз добавили топором. Два врача-деторуба вынимали из мальца душу, а продажная блядь-медсестра запихивала в банку её частички, спиртуя всё для сохранности. И тут же шлёп этикетки - цена сердца, цена почек - не прогадать бы. Хватит плакать, глазёнки - умойтесь, скоро придут покупатели.
Милиционер сполз с шеста, не удержав в себе поздний ужин. Он то выл, то плакал; потом от удара по затылку грохнулся оземь. Дед с бабкой, да я впридачу, стали орать будто одержимые - до упора прибавив звук - и сумели испугать напавших бандитов, которые трусливо разбежались по кустам. Мы скоренько втащили из телевизора прямо в хату бесчуственное тело старшины. Пока старики вызывали скорую помощь, взахлёб перебивая друг дружку, я отпоил мужика водкой, добавив к ней грамульку нашатыря.
- С ума посходили вы в городе! - и хлестанул его пару раз по щекам. - Разве можно детишек губить?! Они ж в этом возрасте божьи, а не наши ещё, не людские!? или выдумка всё в этом фильме?
- правда, до единой кровинки. - тихо ответил он мне, болевые цедя слова. - на всей русской земле нынче разгулялись нелюди, и у вас есть.
- Брешешь, гад?!!
- ищи их.
Милиционера увезла больничка, при смерти да в бреду. И хоть я ему поначалу не верил - но искал следы, рыл, и нашёл.
А сегодня утром я поймал голого маньяка, отрубил ему вислый писюн - который тут же скормил своим собакам - а самого оставил в кустах истекаться кровью. Он, конечно, мог бы убежать, тем более в ужасе боли и агонии; но осиновый кол, основательно прибивший к земле его синее пузо, теперь помешает упырю скрыться. Когда я уходил всё дальше и дальше, он был ещё жив, он оглушал нестерпимым воем прекрасные зелёные окрестности, на цветочных лужайках которых где-то закопаны маленькие дети, его жертвеньки.
Пустынный этот уголок можно назвать земным раем - и я тут часто отдыхал в волшебных мечтаниях, а суслики крутили вокруг хороводы. Благословенно здесь было: до вчера проклятого дня, когда мои чуткие суки-собаки, играя, разрыли грязную тайную могилу безголового голенького ребёнка. И не понять - мальчик то, девочка ли – всё на тельце срезано свиным складенем душегуба и ядовитыми мухоморами трупных пятен. Я долго умолял его ожить и тянул за руку в свой мир, под светоч пробудившегося дня, но зловредные корневища смерти опутали его в ярости, когтями скребли… Я будто сошёл с ума - сбросил годы, и юность, и отрочество: ребёнком снова фотографировался возле рыжего клоуна, и хохотал, дёргая его за красный нос. А обезьянка не угоманивалась на моём плече, и всё добирала себе мои русые волосы, склеенные конфетами и мороженым… Опомнившись, я осторожно нёс его тело, боясь разбудить тревогой, и потому спотыкался. Потом обмывал в дождевой бочке, дал ему свою одежду, подшив её крупными стежками. Обул белые тапочки, замеловав свои тёмные по беленой печке. И посадил ребятёнка в землю, чтобы он вырос быстрее и к маме вернулся самым сильным на свете.
Но вот как закрою глаза, то смешно мне, сейчас даже - кошмарной кажется ерундой этот резиновый будто бы пупс, исколотый перочинным будто бы ножичком, которому шапку надеть было не на что: в гробике ребёнок лежал со сложенными ручками, а мне чуть ли не на страшный суд хотелось с ним вместе, чтобы увидеть его лицо. Он теперь рядом со мной, у задней стенки, под завалинкой. И может, душа его там, где на куст черноплодной рябины мягко опустилась серая горлица.
Но если б она села сразмаху, то провалилась бы задом между веток - уж очень толстая оказалась птичка. Она, нервно покачавшись, тут же перепорхнула на ракитовый сук; и горделиво причащая пёрья, оглядела ближние деревца, траву под ними, да рядом кукурузное поле - только юркая востроглазая мышь увидела её раскоряку, но от греха спряталась в норке.
На парусящих горличьих крыльях нарисованы белые широкие галуны - словно кистью малярной - и форсит птица повседневным мундиром подводника, и красуется в кителе морского капитана, волка северных широт. Ей нужен простор, вольный ветер, штормы наперекор - но сегодня по синему небу плывут лишь барашки, белые агнецы.
Что им теперь делать со мной за убийство?
Судить - сказал бы на людях полковой милицейский майор, укоризненно хмуря брови. А в душе он легонько вздохнёт, благодаря меня тайно, и пальцем тронет тугую застёжку кобуры, петлю тюремную. Но плохо придётся тому начальнику, который в открытую похерит закон, поддавшись сердечным чувствам - хотя у каждого человека в сём мире, будь он хоть бесом иль ангелом, случаются минуты, пусть даже мгновения искренности и достоинства в одиночестве или прилюдно. Отказываясь от казни позорных душегубов государство обеляет лишь себя самоё, взваливая на простого человека неподъёмную духовную ношу самосуда.
Милейший ты; ты, ты, ты, и ты - кого я сейчас вижу перед собой - ответь мне без фальши: сегодня даруешь ли жизнь бывшему человеку, в детстве так названому по праву рождения человеческой матерью, если вчера растерзал он в лохмотья твоё дитя - твоё, твоё, твоё и твоё, не чужое. Ответь бухгалтер, строитель, духовник, правитель, философ. Какую меру нам дал великий господь для благородства и милосердия?
- не молчи, всеявый, мне тяжко сейчас. Тебе легко - ты в лицах трёх един - отец и сын, и дух святой, и боле; а человек останется один, с самим собой переживая горе. Вселенная не зла и не добра, лишь равнодушна к отмиранью клеток, людские судьбы для неё игра, а жизнь да смерть - театр марионеток. Их незачем оплакивать теперь. Мир никогда не сможет жить иначе. Но почему от клеточных потерь большой вселенской болью сердце плачет? -
В моей голове мутная плень, приставшая к черепу каша, запёкшаяся на стенках костей. Тупо в затылке, пригорели все буквы от мыслей, от дум - именно буквы, и именно пригорели – и чуть бы добавить
