ФИОЛЕТОВЫЙ ПЁС. Завершение
отредактированное автором продолжение повести ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ. Начало
Я слабо общаюсь в инете. Оставляю свой телефон - 89045297248
Ведь впереди мой божий век, я вечный странник во вселенной – я песня, слава, человек,
и мир души своей нетленной.
Которая утром, втянувшись с телегою в город, едва продрала глаза, ночь проблукатив в обнимку с бутылкой. И я на дерюжке с ней рядом соплю – а возле нас рынок, базар, барахолка - жужжит да торгуется.
Вон безногий старик продаёт папиросы. Вон мать подбирает девчонке пальтишко к весне. Дочь её почти уже взрослая, и негоже ей в обтрёпах ходить. Видно, что в ихней семье есть много разных детишек. И они бы все на рынок пришли, да мать побоялась их голодных к обновам глаз. Тут вот старшей с трудом наскребли.
А девчонка пальто уж примерила, оно глянулось ей. И всё в нём кажется обычным - цвет, рукава, завитушки - но оно первое ей по фигурке, и с талией даже. Поблизи, у лавки соседской, над ней ухохатываются три наглых девицы. Над простенькими бижутерными клипсами, над её жадным взглядом лучащихся глаз. Ведь девчонка уже готова взять пальто на размер больше, и спешить - спешить с ним подальше отсюда, пока мамка не передумала. Распорим, подрежем, сошьём – тихонько как мышка шепчет она своей матери, когда та в сомнительной тягости сбивает цену мелкими к торговцу придирками.
Мимо них старая баба волочится, заглядывая во все урны нужного ей мусора. Вот она спросила бутылку у пацана с девкой, что распивали, целуясь, пиво. Те тихо послали её - со стыдом, но с бравадой друг перед дружкой. Пивко-то у них не допито, а старуха вознамерилась было надоедливо ждать. Клуша даже не пискнула, не возмутилась их грубости, а мелко потопала дальше. Возле стаи бродячих собак она выснула кости из своего пакета, насбиранные с помойки, с разных других подаяний. Она видно, и для псов побирается - и сама что хорошее съест.
Загрузив телегу мясом, рыбой, прочей бакалеей, да подкормив добрую лошадку, я сижу в кабачке. Со мной стакан водки, кусок жирной селёдки – но я не пьян. А чуть навеселе, навыкате душа, и она уже распахивает пальто выбраться изнутри. Ей хочется танцевать с симпотной девицей, которая хмельно смеётся за соседским столом.
Толстый кабатчик шустро шлёпает большими башмаками, и от его туда-сюда спешки пивная пена разлетается по углам, оседая на хитрых мордочках любопытных мышей. Те облизываются, и быстро совеют без закуски, без вкусного сыра в западне под прилавком.
Один из мужиков запевает лапотную песнь, но грустить ему не дают - заводские слесаря перебивают мастеровым гимном.
У дальнего столика, где много выпить да мало поесть, молодёжь спорит за красных и белых.
Вот нынче выясняется, что и командир западных полицаев, и анархистский батька гуляй, и даже белый адмирал были очень добрыми, милосердными людьми. Почти как дедушка Ленин. Они тоже детишек, маленьких голодных, шоколадными конфетами от смерти выкармливали. Половина нынешнего народа святым называет царька, который по слабоволию втравил Русь в мировую бойню за власть да золото, и положил гнить под штыки да газы уйму могучих людей, светлых душ. Другая половина славит диктатора, сотворившего - из отважных мужиков и чадолюбивых баб - бессловесных рабов, холуёв духовного уродства.
Вот и подросшее поколение разделилось напоровну. Боюсь, как бы они гражданскую войну не начали за тем столиком. Тогда всех коснётся: я ведь, такой же ярый, ради высочайшей сострадательной цели и сам пройду по трупам - чтоб спасти тысячи, пусть умрут единицы, и смертью своей наполнят цинковую бадью нашей жизни. Ведь чтобы избавиться от мировой ненависти, я чую - новая война нужна. После неё люди обязательно подобреют, сделав себе кровопускание для здоровья.
К окну липнет мокрый снег, и знобит одним видом талая вода – бррррр - сползая по стёклам. Я отхлебнул соточку, куснул горбатую сельдь. Прислушался к разговорам:
- представляешь, всё было на мази у нас с ней, любовь такая чудесная, и мне не хватило всего парочку дней командировки. – ну и не жалей; а то бы, может, подхватил что-нибудь, и нос отвалился. – друг любимый, ты меня уважаешь? – ну конечно, родной. – тогда сам ей отомсти за меня.
Эти голоса воняли как потные ноги после тяжёлой работы.
Зато другой, открытый и бунтарский из тёмного угла, мне понравился:
- Мужики, а я уважаю этого туземного главаря. Он настоящий герой, хоть и душегуб. Он всё наше отечество на уши поднял. За свою погибшую кровную родню, за свою местечковую веру и родину. И я презираю наше пьяное быдло, которое вечером валяется под забором, а утром похмельно жалуется на продажную власть да государство. Немощные слюнтяи.
Он зло озырнул своих дружков, пытая: напугал ли их откровением, нет ли. Но трусоватые дружки попрятались за шторой оранжевого колпака, интимно висевшего на столешной лампе.
- И бульварные писаки тоже эту немощь поддерживают. Они очень разумно тискают свои стерильные статейки и репортажики; им страшно иначе, потому что при инъекции в сердце таланта и сострадания в теле начинается смертельная гангрена. Тихо отмирает душа, и мне сейчас никого не жаль - за свою веру я зарежу человека, врага. Придворные журналисты, художники, все холёные и умащены кремами да мазями; а от меня несёт таким дерьмом, что на другом краю города у людей сбивает дыхание. Жена по бедности говорит, что уж лучше бы в доме пахло деньгами и водкой, чем нищим талантом. -
Рядом со мной за столиком молодой парень рисовал в мороженом беременную лошадь, из которой пёсьим носом уже выглядывал жеребёнок: - Завтра мы с подружкой идём покупать подарок маленькой дочке.
- Твоей?! - Его товарищ от удивления чуть не поперхнулся яблочным соком.
- Да нууууу! - резво смутился парень, но стало заметно, как приятны ему подобные подозрения.
Чуть дальше бригада колхозников готовилась к севу: - Что там иноземец на своём тракторе делает? – Да запчасти ждёт. Машина у него хорошая, но при серьёзной поломке он на неделю на жопу садится. - А ты? - Я доеду и на резинке от трусов. Техника-то наша, в доску своя… -
Канун всеобщего мужеского праздника испохабила слякоть; сопливая мокрота облаков рухнула на городок, и часа три, не переставая, поливала прозрачным хлюпальным снегом. Даже затвердевший наст потёк с глаз долой в отстойники канализации. Люди обиделись на бессовестную зиму и ушли по домам готовить пироги да яства. Пусты от машин дороги, от пешеходов улицы - запахнуты на все пуговицы кирпичные створы частных владений, до последней дырки утянуты перевязи железных ворот. В сквозняке городишка глухо как на дне высохшей стоведёрной бочки. И лишь помойка ещё шевелится. Сброд такой одичалый, что даже пожалеть некого. Ни стариков аптечных, ни пришибленных выпивох.
Я вот так же махну рукой на себя в первый похмельный день - ничего, всё пройдёт. На вторые сутки снова пока не запой. Через неделю мне уже страшно увидеть в зеркале опухшую замореную щетинистую рожу - а вдруг она со мной навсегда. Но через месяц я резво роюсь средь самой загаженной кучи. А кого стесняться: все люди скоты, раз я сам свинья. Легче ведь схватить дохлую прикормку. С крючка. Вместо того, чтобы глубже нырнуть, и поймать живое, трепещущее. Хищно. Поэтому мне очень нравятся уличные собаки и малолетние дети, когда они улыбаются, сметая хвостом весь мир за спиной.
Я не люблю сострадать, иль жалеть – хоть иногда и приходится. В сострадании мало отваги, лишь на ногте мизинца, а за свободу жить нужно серьёзно драться. Ведь от господа сущего, от материнской жизненной силы мы только рождены людьми, но не каждому достойно стать человеком. Изредка случаются короткие минуты памятной славы, и хочется нехристем лаять на спокойное течение надоевшего быта - тогда из раненого тела густо текёт чёрная мазутная кровь, а не брызжет розовая жидкая юшка.
Дверь кабачка широко отворилась под напором… Держа ноги раздвинуто по ширине плеч, как будто подчиняясь командам радиогимнастики, вошли - даже впёрлись, бряцая мускулатурой об стены - три патрульных омоновца. Не милиционеры - а так, камуфлированные. Сзади егозил иностранец: - Хаудуюду! Хаудуюду!
- Не волнуйтесь. Разберёмся. - Старший нарочито огрубил свой голос.
Те, кто сидел ближе к выходу, поднялись с мест, вытягивая отовсюду паспорта.
Я ушёл одним из первых, успев состроить добрую рожицу подозрительным взглядам. И я уже почти сел в телегу, опустил на мешки свою почти задницу; как вдруг:
- Милый! Любимый!! Ненаглядный мой!!! – чужая беременная баба бросилась ко мне словно клуша, распушив крылья цветастой мохнатой шали. Но фиолетовый пёс её опередил и разом упал мне на грудь, лизя меня в нос тёплым сырым языком. Закруженный вихрем шалей, языков да объятий, я изнеможа свалился на снег, на грязь, побарахтался; а после уполз под колёса. И оттуда уже чертыхнул:
- Дура! Тебе либо вчерашней бражкой глаза застило?! Нету тут милого и родного - чуждый я!
- Да что же ты делаешь, родненький?!! Вечность искала тебя, но нашла!! Сто городов обойдя, деревень тыщу!! Ну взгляни на меня, глянь ласковым взором!! - она каблуком придавила ладони мои, и топчется. - Сойди с меня, - я зверею, - сойдииууу.
Остановился рядом военный, золотые погоны. - Гражданин комиссар геройского гвардейского полка. Честью клянусь - ни сном, ни духом её не знаю.
- Я тебе верю. Да и люди говорят, что она совсем неместная инопланетянка. А баба красивая. Может, возьмёшь с собой?
- Хорошо бы, - снизу вверх усмехнулся я. - Но вдруг она меня ночью разрежет на опыты?
- За такую и умереть не жалко. Уматывайте скорее, а то милиция кругом, иностранца избили.
Уууу; сууучка; привязалась. Я так её толкнул, что она упала, пса задавила. Из-под шубы отстегнулась багровая кофта, как кровавое пятно. Уж не наткнулась на острое ли? - я испугался, и кинулся подымать бабу, вором оглядываясь в лицах жужжащих. Жива, слав бо.
Я загрёб её в повозку, бросил сверху как ненужную вещь. У ней сини очи блеснули - но мокрые капли не пролились, ни слёзы ни плач. Не баба это, а деревянный истукан. И псина такая ж, заматерелая. Ошалевшая лошадь учуяла запах этой матёрости, неслась бестолково, я еле сдержал у ворот. Всю дорогу до хаты злобились они: сука не тявкнула, её пёс молчал. Только уже дома фиолетовый вдруг окрысился на моих; да куда ему, хе-хе, если бы я не отогнал свою свору.
Вечер; сумерки как язык в рот набрали. Ночь высинела из темноты, наползла вместе с печкой. Горячим жаром пыхнуло из бабьей заслонки, меж её зубов показался красный пламень: - Ты в самом деле не узнаёшь меня?
Откинул я голову, будто волчью; на цепи мои мысли. Мне нечем обрадовать эту бабёнку: правдой велено молчать. Хоть заворачивайся, да в лес уходи: но эта голодная тигра за шею вцепится. С её ладоней текёт от когтей, и тёмные капли крови шлёпаются на светлые пятна отгоревших свечей - как майские жуки поверх божьих коровок.
- Гггггговори… другггг… - бабу озноб бьёт от перепада температур то в раю, то в аду. Она обняла себя за плечи, словно прогоняя беса, что надсёк ей стролистые крылья - схватилась в обруч, беременная кадушка.
Я смог ей ответить, утешил добром: - Свари, пожалуйста, борщ. Продукты в холодильнике.
Пусть
