листочка декабрьского каштана; она слушала долго, морща утиный нос и шевеля локаторами ушей.
Я сначала упрямился из мужицкой гордости, да осличал немножко, но потом сам пошёл за нею на привязи. Может быть, это и окаянное приключение - да уж очень душа просит отдыха, а тело приюта. Тем более, что в старой избушке пахнет деревенским быльём: неделяшные раки с угла наносят речную хмару, хоть от них только скорлупа и осталась; под потолком шерстит луковая шелуха, а сам лук давно уже с супом сварен. И полведра торфа томится в печи: её тёплый воздух, как ласковый щенок, мне лижет пятки.
- Ох, непутёвый человек. Зачем ты забрёл ко мне в глушь, не пасуя пред страхом, а лишь загадав на удачу? - Баба яга притопнула лыковым лаптем, полыхнув очами из седых косматей. - Отвечай без любезностей.
Я молитвенно сложил руки, пропев: - Бабуленькааааа, истинная красота не вянет в любом возрасте, и не во грех превознести твои достоинства.
- Какие же они у меня, плут? - усмехнулась старуха с приятностью.
- Вижу, что женщина ты порядочная - по глазам, и по сердцу верно. Что коварства за пазухой нет: или сразу съешь, иль приветишь долгожданной халвой.
- С какой это радости я тебя, крендель сахарный, стану миловать? - Яга, взяв со стола хлебный нож, метнула его во притолоку. Клинок на два пальца врез в дерево. - Или золотишком богат откупиться?
- Не совру, беден. Зато порадую твою одинокую душу разными сказками, байками да любовными былями.
Старуха невнятно пожалась плечами: - Ну ладно, жалобь меня, репей тебе в печёнку. Люблю я слушать слёзное, но с перцем. Можешь даже пустить матюков - уши стерпят, а плоть возрадуется.
Яга вдруг как-то нехорошо обглядела меня, захихикала, как будто в замочную скважину: - Баньку пора истопить. Отмываться будем от грязи болотины. – И кивнула на стол: - Ты пока перекуси, чтобы голодную хворобу заморить, а я огонёк подпалю. Там у меня в очажке есть камень природный - кержач называется. От него уходят любые боли, и даже сердечные.
Старуха быстренько управилась с тем огоньком; потом выставила на белую скатерть сковороду с яичницей и мякотное сало в плошке.
Я заглотнул слюну, но постеснялся сразу за ложку. - Прости, пожалуйста, бабуль. А может, стопочку нальёшь, если найдётся?
- Вот молодчина, напомнил, - всплеснула она цветным фартучком. - Бутылка стоит в погребке. Слазь, милый, без канительных обид. Да прихвати баночку помидоров.
Я обласканный сошёл под землю на пять шагов, и диву дался. Не всё время, видать, яга питается человеками - вон телячьи окорока, свиная копчёная туша; а уж соленьев десятки - капуста с грибами, пересыпанная изюмом, огурцы в пролежнях укропа. И настойка рядом с колдовским зельем.
Я взял её, прихватив и помидоры. Но смутился запаха мяса, цапнув зубами ароматную корочку.
- Где ты там? всё забрал? - переклонилась бабка в подполье, шаря глазами во мраке. Даже стала на коленки, задрав кверху зад.
- Иду, родненькая.
Я, поспешив, сбил какую-то кастрюльку; пролился рассол. - Вот, матушка, и не гадал, что ты такая аккуратная хозяйка! - я говорил ей погромче, чтобы она не услышала моей криворукой возни. – Всё у тебя на полках прилежно, в банках и кадках ароматно да вкусно. Поучить бы городских девок готовить всласть, тогда, может, семейной ругани поуменьшится.
Старуха подала мне руку; но я чуть лишь опёрся на слабую помощь, для вида. Тогда она сама вытянула меня за плечи; и силу проявила, напугав неосторожно.
- Ну мать, тебя годы не старят. Здоровье хорошее.
- А чего мне тут сделается, во лесу? Все болезни от нервов - так доктора говорят. Я же одна живу, вот и некому испортить настроение, радость отнять. Без скандалов, без ссор - хоть и сватались многие. Иные до сих пор заезжают по старой памяти, но всерьёз я боюсь вручить себя мужикам. – Яга тряхнула плечиками, будто сбрасывая с шеи ярмо. - В деревнях мужики уже спились, в городах они и вовсе обабились. Ранее мастеров было пруд пруди, да неводом черпай. Козырные люди, золотые руки - за что мужик ни возьмётся, всё ладно выходит. Хоть дом поставить, хоть жёнку любить, и детей нарожает. Без топора, без подмоги даже - одним мужеским семенем.
- Думаешь, бабка, мы хуже стали? - Я так огорчился на старую, что взять её за ноги да об стенку.
- Хуже ли - я не знаю; а ослабли сильно. Вы, ребята, нынче ни за что отвечать не хотите. За родимую землю, опоганенную злобой и жадностью; за брошенные семьи в дальних краях. Скитаетесь по свету аки псы уличные. А вам давно уж объединяться надо, и гнать ворогов взашей. Они злые, трусливые - таким и пинка хватит. Да вот только загребущая нескромная нынешняя жизнь расплодила много супостатов - кого обласкала, а кому пригрозила, сделав холуями богатства. И усадила сверху на мужицкую шею. Под ними вы пропиваете разум свой; оробели в грехах зависти, лени, уныния. Словно не господь вас создал, а ворона на простынь нагадила.
Бабка уже топотала лаптями по хате как вождь по броневику, сыпала кругом церковными словечками и родовыми суевериями, пробивая своей отвагой в моём равнодушии свистящие дыры:
- Гидра человечьих пороков страшнее кощея, дракона, вампира. Те хоть в открытую жгут, пожирают и рушат. Их легко распознать. А вот нелюдей новых, с обличьем и статью, с улыбками хитрыми, вроде теперь и обидеть зазорно – для их покоя законы написаны. Раз человеком зовётся, да к тому же ещё при богатстве, при власти - не тронь. Но тронуть его, паря, надо. До мозгов придушить, чтобы месяц цедил через тряпицу манную кашу.
- Ты, видно, злее побитого генерала. - Дивясь старческому задору, я покачал башкой будто крыльями загруженного штурмовика. - Обидели чем?
- Да не меня, дурачок. А отечество. Плохо, что лиходеи подбираются к нашей общей природе. Лес валят, рыбу черпают, планету сверлят - людей зависть ест из-за чужого достатка. Один мужичок золотом разживётся, а за ним другие вдогонку. И крошится землица на рваные межи, хоть до сроду одному богу принадлежала. Живая она, сыночек - на мёртвой бы не народилось столько безумцев. И терпит земля до поры, пока ещё внимая разуму. Ты уж постучи за неё в запертые души, как вот я в твоей побередила.
- грубая, неотёсанная, безграмотная, - удивлялся я про себя бабкиному злопыхательству. Это её вымучила нынешняя разруха повитуха, которая всё никак не примет благоденственные роды у сытой счастливой жизни. В одном права старая - неладно у людей в головах да брюхах.
- Насильем человека не исправишь. Обозлить можно. - Я загромыхал кулаком в свою грудную клетку; выбив из неё, как дробот свинцовых пуль, лишь болезненный кашель. - Твоё милосердие к падшим, боюсь, что грознее окажется плахи. Тут в главарях нужен умный мужик, чтобы вовремя окоротил бойцовый пыл.
Бабка чихнула, перебив мою тронную речь; потом ещё три разка - видно, нюхательный табак попал к ней в ноздрю. Потом пытливо заглянула мне внутрь; скребанула ногтем по кишкам, содрав застарелую кросту: - А сам пойдёшь всех впереди?
- Ну конечно!! - захохотал я как прокламация на королевской площади. - Скажи, помолясь добру: где тут поблизости, а может далече, случаются драчливые митинги да стихийные бунты? Страх как мне хочется почесать кулаки, чтоб родимчики на спине заледенели холодным ознобом - чтобы нас, бунтарей, таскали жандармы на крючьях штыков.
- Не ёрничай, сынок. - Вздохнула старуха, слёзно поминая былых узников. - В тюремной кутузке даже всемогущая смерть томится при куске чёрствого хлеба. Да при маленьком оконце, которое решёткой не забрали острожные мастера - умудрись, мол, руку просунуть. Иногда лишь подсядет больной голубь: - ай люли, милый, с пайки хоть кроху кину.
- Матушка. Неужели ты судима?
Я ошарашено вглядывался в морщинистое косматое лицо, пытаясь приметить на нём увядшие следы революции и горьких сидельных лет.
Но заливистый старушечий смех вдруг раскатился, словно из той сказки о потерянном времени - собирай бусинки с пола. - Нет, милый. - И совершенно секретно она приложилась к моему уху: - Я знаю одного человека. Не совсем настоящего - он с того света. Неделю уже прячу его от людей, а особо от господа. Беспощадно казнили его на земле, но ему и на небе покоя нет. Поговори с ним, авось чем поможешь… -
Ну-ну; мели языком, бабуся. Захожу я громогласно в баню – а тут из угла мне змеиное - шшшшшшш!!! -
Выползает навстречу человекоящер - травоядное, а не хищное животное. Он мяса не ест; ему бы только своими жвалами как саранче пожевать внутри моего организма, где лишь моя мягонькая душа - скошенная зелёнка. - разрешите познакомиться, - и пытаясь привстать, тянет кверху трёхпалую лапу с перепонками.
Преодолев человеческую брезгливость от запаха тухлой пещерной мути, я наклонился к нему.
А он вдруг: - друг родной! - и кинулся сам мне на шею. И не отвязаться от него, не сбросить, хоть брыкайся. Бедняга виснет на мне, кряхтя от натуги толстеньких ручек, и просит солнца для своей мрачной грусти.
- Как зовут тебя?
Мне совсем не было интересно, я так спросил - из любезности; но сразу пожалел, что теперь, с именем, с биографией, мне от него будет трудно отделаться. И я тут же поправился: - Ну, не хочешь - молчи.
- да я сам не знаю.
Зелёная его кожа ещё крепче позеленела, настоявшись как чай в кипящем котле нежданной стыдливости. Он даже заиккккался: - ззззабыл. Честное слово. - И обхватив вислые бородавчатые щёки маленькими ладошками, поспешил объяснить: - нам бесполезно всё лишнее. Только самую малость я латками помню.
Вот что он поведал мне на ухо, таращась глазами как объевшийся клоп: - жил он раньше на земле - в меру достойно. Избранных любил и ненавидел, был к остальным равнодушен. А когда беднягу погубили враги, то господь не дал его блуждающей душе нового приятного тела: а кинул под ноги подлое, грязное.
- зато я летать научился, и во всякие чужие тела умею вселяться, - прошептал он, ехидно потирая перепончаты лапки. - я теперь отомщуууу, отплачуууу.
- Месть замышляешь? вендету колхозную? - Я с кислой виноградной ухмылкой покачал головой, стряхивая на него пыль, перемешанную суровым осуждением. - А ты подумай, что этим убийством, если б ты сам был всегда благороден, то они бы проложили тебе дорожку в рай. Но раз так не случилось – винить нужно себя. Потому что твои крохотные достоинства затонули с потрохами в пузатой бочке негодяйства - и как уж господь ни силился их разглядеть, но одно лишь всплывало дерьмо.
- ух ты, и перевёртыш какой?!! - воскликнул змеёныш со смешным возмущением, как будто социальные благодетели подсунули ему, неходячему калеке, без движка каталку. Руками крутить?! Фигушки!!.. - по-твоему, я больше душегубов в своём горе виноват? И мне обеляться всю жизнь нужно было, чтобы они меня чистенького прихлопнули?! Выходит, для этого именно случая я жил и работал, мучился и любил!! уууу-тварь!! – хлестанул он меня по лицу, оставив жжёный рубец.
Увидя его ощеренные клыки, и что не угас ещё его смертный пыл, я визгнул трусливо да очумело, и понёсся, петляя между сорных колючек чертополоха, красным зелёную траву кропя.
Прыжки мои быстрые длинные меня далеко от него унесли. Успел на сосну я взобраться, чтоб ещё дальше сорваться взлететь, и на самой верхушке всё жарче распалял себя, почти крича среди таинства леса: - Прыгай, поганый трус! На тебя
