"... и когда летал... этот... лётчик один французский..."

"... и когда летал... этот... лётчик один французский..."
© из фильма "Три тополя" на Плющихе"



Ночь вылетела в воображаемую трубу. Рассвет сквозь колышущиеся жалюзи полосовал призрачность больничной палаты и внушал бесстрашие. Позади скорая, приемный покой, оперативные процедуры, умаливание дежурного врача положить меня вместе с мамой.

И вот мы на койке в отделении терапии центральной районной больницы. Койка стандартная: железная, широкая, длинная. Матрас: поролон в клеёнчатом чехле цвета разбавленной зелёнки. Постельное белье очень чистое, одеяло тонкое, шерстяное, две подушки, наполненные ватными огрызками, взбить которые не представляется возможным. Тумбочка металлическая, колёсики отсутствуют, верхний ящик кособок: пазы не функционируют. Наверное, это и к лучшему, иначе массивная железка сваливалась бы на ноги открывающему.

Тараканы, как и любые аборигены, чувствуют себя привычно в родной среде, а посему даже при дневном свете шустро семенят по предметам инвентаризационной мебели. В палате кроме пяти коек и тумбочек отливает ртутью узкий двустворчатый шкафчик для верхней одежды пациентов. В углу - раковина со смесителем. Интерьер замыкает стул. Квадратный, обитый кожзамом, сваренный, по ощущениям, из чугунных прутьев. Подняв его неловким движением, рискуешь получить перелом обоих коленей.

Вроде, всё. Ах, нет. Туалет - в конце больничного коридора. Те пациенты, которые могут худо-бедно передвигаться, в желании испражниться должны нависать над ледяными очками, придерживая незапирающиеся дверцы кабинок. Отсутствие откидных сидений, бумаги и целлофановых сидушек делает справление естественных потребностей чуть ли не геройством.

Итак. Мама, приняв необходимые процедуры, уснула. Я перекрестилась и почувствовала опустошение. После последних бессонных ночей сидеть на стуле не было сил. Меня повело. Подумав, что валетом неплохо помещусь в свободном уголке маминой постели, тут же прилегла у её ног, примостив под голову свою куртку. Большего блаженства давно не испытывала.

К вечеру санитарка сжалилась надо мной, предложив перенести кушеточную скамейку из общего коридора и поставить ее вплотную к маминой койке. Таким образом я получила собственное спальное место. Скамейка, шириной 30-35 сантиметров и длиной не достигающая полутора метров, была обита светлым дермантином. Мне выделили шерстяное одеяло, которое я сложила в несколько слоев вместо матраса, и ватную подушку. Поняв в очередной раз, что человеку для счастья нужно очень мало, улеглась на одеяле и погладила мамину руку. Ноги болтались в пространстве. Оно и лучше: не искали пристанища на обитых досках.

В тесноте, да не в обиде. Соседки по палате - золотые люди. Одна женщина отдала мне второе в обед, другая налила чая и угостила печеньем. Оказывается, быть голодной ещё не значит ощущать голод. С первой ложкой гречки с подливой почувствовала совершенную сушь своих внутренностей и не могла доесть мизерную порцию.

Бабушка на койке справа шустро отобедала. Подъев всё до крошки и выпив свой компот, она всхлипчато прокурлыкала-продышала кашлем. Её лёгкие клокотали так громко, что казалось, это стая чаек кружит под потолком. К вечеру бабушка достала из тумбочки шерстяной платок с кистями, повязала его на голову концами назад и очень тихо, с сиплыми передыхами начала читать молитву. Затем сняла платок и легла под одеяло. Больничный день подходил к концу. Появлялись родственники, приносили воду, приготовленную домашнюю еду и фрукты. Щебетали о своём и тихо удалялись, прикрыв за собой дверь.

И потекли стационарные будни.

Выходить во двор отделения разрешалось, и сутулая курящая братия постоянно толклась либо у входа, либо в уютном скверике напротив. Выставленные каре большие деревянные скамейки располагали к отдыху и краткому общению "на сигарету". Старые каштаны роняли лохматые плоды под ноги, обутые в шлёпанцы, а липы укрывали желтеющими кронами от мороси. Темнело рано, и свет уличного фонаря сочился сквозь каштановые листья как напоминание пребывающей под ним публике о цивилизации.

По возвращению в палату спёртость воздуха и запах ощущались десятикратно. Но открывать окна для проветривания, если пациенты не в состоянии выйти в коридор, равно преступлению. Вентиляционной системы здание терапии не знало, а потому входные двери распахивались дежурными санитарками настежь с пяти утра до девяти вечера. Свежести в палаты подобная процедура не приносила, зато обитатели были обеспечены постоянным холоднющим воздухом, затекающим из общего коридора в их кельи, оборудованные вёдрами, в которые испражнялись слабодвигающиеся больные. Вёдра выносились санитарами раз в сутки.

А так всё ничего. Из мужской палаты напротив доносились планшетные звуки чемпионата России по футболу. Разнообразили чемпионат громкие телевизионные новости из отсека в конце коридора, которые трубили о скором запуске космического корабля с актёрами на борту и отдыхе президента с его другом на сибирском плоскогорье в окружении кедров и брусники.

Обминая рёбра о доски кушетки, я вытягивалась в струну и слушала тихие бабушкины молитвы. Молилась она за нас, добрых девочек, просила Господа о нашем здоровье и ещё - о здоровье дочки, которая несколько лет назад сдала её в дом престарелых, и в больнице так и не появилась.

Переваливало за полночь. А это означало, что вскоре для меня прозвучит горн. Сначала мама. Потом соседка слева всякий раз около первого часа ночи сползала с кровати и зависала над полом, неестественно согнув ноги в коленях и разбросав босые стопы на холодном линолеуме. Раскинув руки на металлическом коечном ребре, распятая женщина висела до тех пор, пока я не освобождалась и не принималась за неё. Потом снимала другую соседку на ведро. Затем уже по кругу: мама, подъём на кровать распятой соседки, курлыканье и хрипы бабушки, другую - на ведро, вынос и помывка всех вёдер в туалете...  смотришь, уже рассвет мелькает за жалюзи. Санитарки распахивают входные двери. Вылетаешь во двор, приземляешься на скамейку в скверике. Подтягиваются больные. И вот уже утренняя компания вынужденно-бодрыми голосами выводит тебя из полусна. Под ноги падают каштаны. Листья шуршат. Гаснет уличный фонарь в ветвях. Жизнь продолжается.

Спустя пару дней после нашей выписки, в космос запустили первую женщину-актрису. Порадовалась за неё. Я бы не смогла.