Когда разводились папа и мама, вопрос о том, с кем останется Натка, не стоял.
Разумеется, с папой, ибо папа у неё – лучшая в мире мама. Когда «его барышень» (так он называл маму и Натку) выписали из родильного дома, мама впала в послеродовую депрессию, из которой так и не вышла.
Она не слышала, как ночами плакала «эта нахалка, совершенно не щадя родителей, которые должны хорошо высыпаться, чтобы ей же и устроить дальнейшую комфортную жизнь». Забывала, что пришло время кормить девочку, хоть та и орала от голода громче, чем ночью. Мама в это время «познавала себя и Мирозданье». Она листала журналы и бездумно щёлкала пультом от телевизора, останавливаясь только, когда на экране появлялись лица Гузеевой или Малахова. Совершенно не умела делать детские смеси, а только беспомощно стояла над пачкой этого «странного порошка» и бутылочкой с соской.
Папа придумал себе дистанционную работу, а потому постоянно спешил, разбегаясь в разные стороны между отцовским долгом и вечно торопившими его заказчиками.
Мама, чтобы не мешать ему, уходила из дому… куда-нибудь: в парикмахерскую, например, или просто «пошляться по магазинам», перед этим попросив у папы «немножко денег – так, на пустяки».
Да, так вот: развод…
Прошёл он спокойно и нетемпераментно. Папа был согласен. Мама – очень согласна, потому что торопилась выйти замуж «за своего канадца», который торопил её, в свою очередь, ибо должен был вступать в права наследства. А по завещанию он мог это сделать только в том случае, если женится «на девушке с русскими корнями», ибо его экстравагантный папа когда-то в молодости «имел головокружительный роман с русской» , а потому и «был влюблён с юных лет в эту чудесную страну и её женщин».
Что же касается Натки, то она была спокойнее всех, ибо всегда чувствовала, что мама лишняя в их с папой нормальной семье. Ей было уже тринадцать, и, в смысле хозяйства и ведения дома, она была уже абсолютно самостоятельна, потому как папу ей стало жаль уже давно. Вот она и брала на себя постепенно все домашние заботы и хлопоты. Два года назад он даже смог выйти на нормальную работу, как все люди, с девяти до шести, ибо Натка уже со всем в доме справлялась. После того как она поменяла в его отсутствие прокладку в кране на кухне, он, принимая работу (кран перестал, наконец, звонко цокать каплями по раковине круглые сутки), только сказал: «Теперь я спокойно могу перебираться в дом престарелых: ты не забудешь навещать меня там раз в месяц».
Ну, так развод же…
Мама очень быстро «умелась к иным берегам», в объятия к иному мужчине. Судя по фото, которые она сбрасывала Натке на телефон, тот был моложав, белозуб и спортивен. И их совместные дела шли более чем успешно.
Натка была рада за маму. Папа был рад тоже, но, кажется, его радость была продиктована несколько иными причинами. Он вдруг тоже оказался совсем ещё не старым мужчиной с кучей планов на будущее.
Он даже вознамерился, а через полгода и открыл собственную фирму по ремонту бытовой техники на дому у заказчика. Дела пошли столь успешно, что ещё через полгода число сотрудников его фирмы удвоилось: теперь они брали заказы не только с другом его детства дядей Лёвой.
Мама постепенно совсем утратила «связи с родиной и семьёй»: перестала даже звонить и посылать свои счастливые фото из живописных уголков Канады, на которых, правда, она стала всё чаще и чаще запечатлеваться одна.
Но Натку это не очень печалило, ибо ей было уже шестнадцать. А в эти годы человек настолько полон собственными переживаниями, что места для переживаний чужих в нём просто не остаётся.
У папы же появилась Вера Алексеевна, которая однажды, когда они с Наткой вместе ждали папу с работы и готовили ужин, сказала, что та может называть её просто «тётей Верой». Потом хотела продолжить разговор и даже начала:
- А как, Наташенька, ты посмотришь на то, что, очевидно, в скором времени мы будем жить вместе, в смысле, - все втроём?..
В это время раздался звонок во входную дверь, и Натка побежала открывать.
Когда открыла, то даже не сразу поняла, что происходит. На пороге стояла мама, опираясь на выдвижную ручку огромного чемодана. Они постояли. Посмотрели друг на друга. Потом мама сказала:
- Ну, может быть, ты, Натали, пригласишь меня войти?
- Проходи, конечно, это ведь и твой дом, - ответила ей Натка.
Мама решительно шагнула в квартиру, бросив через плечо:
- Чемодан можешь оставить пока в прихожей. Полагаю, что папа ещё на работе? Вернётся и внесёт его в мою комнату…
И тут мама увидела Веру Алексеевну. Улыбаться при этом она не перестала, но глаз с женщины не сводила долго, «просканировав» ту с ног до головы. Глядя в этот момент на выражение её лица, посторонний наверняка вспомнил бы фразу, родившуюся в голове юной Наташи Ростовой, когда она впервые пришла на бал: «Есть такие же, как мы. Есть – хуже нас…»
Вслух же мама сказала:
- А-а-а! Так я очень даже вовремя приехала за своей долей в этой квартире!..
И, даже не кивнув поздоровавшейся с нею Вере Алексеевне, продолжила, обращаясь только к дочери:
- Представляешь, Натали! Застала своего Джеральда в постели с мужчиной!.. Он не стал даже ничего отрицать. Развелись тут же. Но его… с позволения сказать… друг оказался довольно толковым адвокатом. Одним словом, оставили они меня без гроша. А моя приятельница предложила стать партнёром в её небольшом бизнесе. Думаю, что причитающейся мне доли в нашей квартире вполне будет довольно…
Потом мама прошла на кухню. Вера Алексеевна и Натка засеменили следом за нею. Мама заглянула в шипевшие на плите сковородки:
- О! Как же я кстати: к ужину поспела…
И продолжила, опять обращаясь только к дочери:
- В этих самолётах кормят просто отвратительно!
Затем она села, закинув ногу на ногу, закурила, достав из сумочки длинную ароматную сигарету, и, наконец, снизошла до Веры Алексеевны:
- Ну, сударыня, а вы у нас что такое?..
И, даже не сделав передышки, приказала ей:
- Принесите мне пепельницу из комнаты…
