Захлебнуться можно!

Какая же нынче осень игривая! И – искристая…
Несколько дней нудного, утомительного ненастья, когда и не разберёшь, кончился уже дождь или снова начинается, вдруг - словно обрубило. С самого утра. Небо чисто и синеоко, как в старом советском мультфильме про добрых молодцев и красных девиц, которые поют и хороводы водят.
Золота вокруг ещё вдоволь. И воздух кристаллизуется будто: становится таким прозрачным, что кажется: нет его. И ничего и никого нет. Есть только осень и счастье, в ней растворённое. И не пить этот хмель, настоянный на родном, никак не возможно.
И – радость беспричинная. Даже если ты стар. А уж коли молод, то счастье так огромно, что достигает неба и там, в самом верху, с небом смешивается: не различить уже, где человеческое, а где Господнее.
В такую осень даже умереть не жаль, потому что кажется, будто лучше уже не будет.  Но и жить страшно хочется. Только чтоб по совести, чтобы никакой грязи ни вокруг, ни внутри тебя не было.
И Варе все эти дни райские казалось, что Витю своего она любит ещё сильней, чем прежние десять лет любила. Хотя сильнее-то уж куда!
Они оба, как только друг друга увидели, так прямо стразу и всё. Влюбились.  В один миг. И оба. Один в другого, ну, то есть, - в другую. И была их любовь стремительной и яркой, прямо как августовская комета.
В августе они и познакомились. В клубе, на танцах. Витя только вошёл – Варя его сразу увидела. И жарко ей стало. Прямо изнутри как-то, невыносимо почти. А к ней в этот момент парень чернявый подходит: глаза маслом взялись, пригласить, наверняка хочет. А он большой такой, высокий и широкий. И Витю от Вари совсем собою загородил. Она выглядывает, выглядывает из-за его-то плеча. Он подошёл и на танец звать стал. Варя на него и не смотрела, потому что испугалась: пока он к ней шёл и весь горизонт загораживал, она Витю потеряла.  Но  Витя откуда-то будто бы вынырнул и встал между парнем и Варей. И сказал парню, что это – его девушка и танцевать она с ним пойдёт.
Варя даже заметить не успела, что парень тот делать стал, потому что сразу Витю за руку взяла и пошла с ним в самую середину круга.
А потом они вместе и из клуба пошли. И всё друг на друга глядели. Не разговаривали почти, потому что некогда же было: надо было друг на друга смотреть. И смотрели. А потом целоваться стали. По-настоящему, как большие. И это сладко было до невозможности.
В сентябре уже играли свадьбу, про которую тоже ничего потом сказать не могли: не помнили. Потому что опять рядом же сидели и друг на друга смотрели. Ждали, когда всё закончится, чтобы одним остаться.
И – остааааааались…  Что это было?
Сначала, вроде бы, зима – трясло обоих как от стужи. А потом – Новый год и – лееееето… сразу… в один миг. Тепло и нестрашно. Радостно так, что аж плакать хочется. И нежно. Очень. И в душе тихо, будто в камышах на озере, когда ветра нет, и сама тишина звенеть начинает. И звон этот всё громче, громче. И снова – Новый год. И следом – лето. Кажется, и весна была. Но короткая. На вспышку похожая.
А потом Варя глаза открыла, на локоть опёрлась и на Витю спящего смотреть стала. И всё время только про одно думала: «Это – муж мой. А я – его жена. И он – мой муж…»
Вслух же говорила: «Только ты никуда не исчезни… только будь со мною…»
И в начале следующего лета у них  Настенька родилась. А ещё через год – Леночка. Обе на беленьких ягнят похожи. И на Витю. Варя так радовалась, что – на Витю. Потому что он ведь красивый до невозможности. Особенно когда дочек на руки брал и головками их к щекам своим прижимал, а сам говорил при этом: «Ну, угадай, мама, кто из нас папа, а кто дочки папины!..»
И смотрели на Варю три пары серых глаз, в которых читалась одинаковая любовь к ней. И такое счастье в Вариной душе расправляло крылья, что хотела она обхватить их всех троих разом и полететь. И не тяжело бы ей было. Летела бы себе. К самым облакам и – выше. Чтобы там, высоко-высоко прокричать: «Смотри, Небо! Это семья моя. И любят они меня. И я люблю их больше самой жизни!..»
«Только бы это никуда не исчезло… только со мною пусть будут…» - всё время крутилось у неё в голове.
Постепенно же, со временем, это стало главной, а потом и единственной мыслью, владевшей Варей. И она стала бояться. Бояться потерять мужа, дочерей, счастье своё, целиком и полностью от них зависевшее.
И понимала Варя, что это неправильно, нельзя только одним жить чем-то. Пробовала себя отвлечь. Составляла список дел на день, но все дела были, почему-то, с девочками и мужем связаны. Пробовала даже дневник вести. И целый месяц туда каждый день свой записывала. Потом же, когда перечитала, оказалось, что и в дневнике только муж и дочери. И муж – даже больше, чем дочери.
Стала Варя к Вите присматриваться. И уже не так как раньше, а всё будто бы рассмотреть хотела, о чём он там, в тайне от неё, думает. Но понять ничего не могла.
Рубашки, бельё его, перед тем как в стирку бросить, рассматривала, к лицу прижимала, нюхала. Но и на одежде не находила ответа на свои вопросы.
Смотрела, как Витя с дочерями возится, и казалось ей, что его они больше любят, ему сильнее радуются, когда он вечером после работы, встречая девочек, разом, обеих обнимает и прижимает к груди: «Королевишны мои!..»
И уже казалось Варе, что её он не так жарко обнимает и не так горячо целует. А уж чтобы «королевишной» назвать – так этого вообще никогда не было. Просто «Варенька», «Варюша» или того хуже: «Наша мама»…
А ночью однажды проснулась. Вдруг. Словно бы и не засыпала. И поняла наконец: «Так ведь это он, Витя, хочет девочек у неё забрать… Или – нет, не так… Если бы не было девочек, то Витя по-прежнему сильно её бы любил…»
Встала с постели осторожно, чтобы муж не проснулся, и пошла, прямо босая и в ночной рубахе, на кухню. Там, на подоконнике увидела сигареты Витины и зажигалку. Взяла из пачки одну, закурила неумело, потому что раньше-то никогда  не пробовала. Но не закашлялась, как в кино показывают,  если кто-то в первый раз зельем адским затягивается,а поняла сразу, как надо, чтобы по-настоящему. Несколько раз выпустила дым из ноздрей, а сама всё на луну за окошком глядела: одинокая она какая-то была сейчас и несчастная, как Варя прямо…
Раздавила сигарету в пепельнице. Достала нож из стола кухонного, пальцем зачем-то попробовала, острый ли. Потом, подумав, взяла самый большой, которым мясо разделывала. Посмотрела на луну ещё раз, прямо в лицо ей заглянула и, решившись, пошла в комнату…