что они никогда не нарушат своей верности и послушания и будут преданы Вам навсегда…Ваше Величество, прошу Вас, сохраните на своих местах Нуайе и Шавиньи… Я знаю, Вы не выносите последнего, но интересы Франции…
Король поморщился, обидчиво фыркнул, однако промолчал.
- ... У Вашего Величества есть кардинал Мазарини, - тем временем вещал Первый Министр. – Я верю в его способности на службе королю...
Неожиданно он осекся и, криво улыбнувшись, тихо добавил: "Если бы дьявола можно было обмануть, Ваше Величество, это смог бы сделать только Мазарини..."
Наконец, кардинал, видимо, утомившись, замолчал. Только левая рука его беспокойно поправляла одеяло.
- Монсеньор, - поправив черный парик, заговорил король.
Он решил, что кардинал закончил свою речь и ждет ответной тирады.
– Я всё сделаю, как Вы просите, однако надеюсь, что здоровье Ваше пойдет на поправку... Я горжусь Вами, Вы умнейший и преданнейший из моих подданных...
Неожиданно король осекся и уставился на распятие, висевшее над постелью Его Высокопреосвященства. Повисла неловкая пауза.
- Сир, - прервал молчание кардинал, заметив, что король потерял нить и, вероятно, забыл, о чем только что говорил. – Сир, силы покидают меня. Мне пора побеседовать с отцом Леоном... В заключение позвольте Вам напомнить, что я завещаю Вам "Пале-Кардиналь", который вскорости станет Вашим дворцом "Пале-Рояль".
Король встрепенулся, затем широко улыбнулся, наговорил кучу любезностей и уже без всякой брезгливости приложился к распухшей руке умирающего.
Кардинал благословил Его Величество, а затем уткнулся в подушку. Неслышно для окружающих он прошамкал, как бы комментируя поведение своего августейшего собеседника:
- Он тяготится мною и радуется моей смерти...
...Людовик покидал Его Высокопреосвященство в хорошем расположении духа. Когда двери кардинальского кабинета закрылись, король поманил де Фабера пальцем и прошептал на ухо стремительно подскочившему капитану:
- Даже перед смертью он заставляет меня делать то, что противно моей натуре!.. Не Шавиньи ли, следуя его инструкциям, подбросил мне красавчика Сен-Мара, а когда тот решил интриговать против своего же благодетеля, отправил молодого человека к праотцам?..
Де Фабер многозначительно ухмыльнулся и на всякий случай пробормотал:
- Да, сир, в самом деле...
Король задумчиво хмыкнул, вновь наклонился к уху де Фабера и, подавив смешок, еле слышно произнес:
- Теперь у меня целых два Его Высокопреосвященства! Два сапога пара!
Луи неожиданно резко отвернулся от командира мушкетеров и, патетически вздымая руки, почти прошипел:
- Боже, когда ты избавишь меня от этих властолюбцев в сутанах!..Не приближайтесь!
Побледневший король, как за полчаса до того у кардинала, раздраженно замахнулся рукой на свиту. Придворные от неожиданности вздрогнули и замерли на месте. Его Величество взял под руку оторопевшего де Фабера и возмущенно затараторил ему в самое ухо:
- Негодяй! Он заставил Гастона отказаться от каких бы то ни было прав на престол!.. Да как он только посмел проделывать такое с членами королевской семьи!.. Резон, конечно, в его действиях был, однако диктовать моему брату, принцу королевской крови, декларации подобного рода... Неслыханно!.. Неслыханно!.. Мы - марионетки в его руках!..
Король легонько оттолкнул де Фабера и гневно засопел.
Впрочем, не прошло и минуты, как настроение Его Величества вновь переменилось в лучшую сторону. Проходя со свитой по дворцовой галерее, он с интересом косился на картины, висевшие в стенных нишах. Увидев на одном из полотен изображение вакханалии, король рассмеялся...
Тем временем заметно улучшилось и самочувствие Его Высокопреосвященства. Он приказал накинуть на халат мантию, а тряпичный колпак заменить кардинальской шапочкой. Затем кардинал попросил передвинуть его любимое, обитое зеленым шелком кресло к камину и, поддерживаемый слугами, уселся там, обложившись подушками и укрыв ноги одеялом.
- Садитесь рядом, Шавиньи, - обратился он к секретарю и почти мечтательно заметил, - знаете, когда я предстану перед Всевышним, то от всего сердца попрошу его судить меня, проклинаемого при дворе и в народе, по одной лишь мерке – имел ли я иные намерения, кроме блага государства и церкви.
Шавиньи льстиво кивнул и, услышав шум в дверях, привстал со стула:
- Ваше Высокопреосвященство, вернулся Дебурне.
- А, Дебурне, - оживился кардинал, - пусть войдет.
Явился запыхавшийся камердинер и прошептал что-то на ухо кардиналу.
- Проси, проси, - всё так же живо проговорил Ришелье.
Глаза его заблестели, и Шавиньи в душе подивился столь разительной перемене в настроении своего патрона.
В кабинет ввели толстого и очень старого человека с багровым носом и редкими волосами, похожего скорее на зажиточного крестьянина нежели на жителя одного из парижских предместий. За руки его держали полные немолодые женщины, его дочери. Вся троица была, судя по всему, сильно напугана.
С минуту длилось молчание. Кардинал внимательно разглядывал папашу и дочек, и лицо его расплывалось в какой-то грустной и даже сентиментальной, как показалось Шавиньи, улыбке.
Оглядевшись по сторонам и уразумев, что в кресле у камина сидит сам кардинал де Решилье, толстяк, а за ним и дочери, грохнулись на колени. Старик, страдавший видимо, одышкой, залепетал:
- Добрый господин, умоляю, простите нас, если мы по неразумению своему натворили что-то во вред Вам или Вашим подчиненным! Пожалейте моих дочерей и внуков – ведь мы и в помыслах не желали Вам ничего дурного.
Обе дочки заголосили так, что гвардейцы в дверях готовы были заткнуть себе уши – настолько пронзительными и визгливыми показались им причитания и мольбы женщин.
Старик между тем отдышался и завел свою песню сызнова:
- Мы всегда думали и говорили о Вашем Высокопреосвященстве только хорошее, никогда ничего иного, клянусь Вам... Да спросите кого угодно в нашем квартале, все подтвердят, что Рабле – добрая семья, чтящая Господа и короля и...
- Поднимитесь с колен, прошу вас, - почти весело сказал кардинал. – И ничего не бойтесь.
Когда всхлипывавшие дочери с трудом встали с колен, а потом помогли встать своему тучному отцу, кардинал прищурился и, обращаясь к толстяку, спросил:
- Скажите, милейший, мы виделись раньше?
- Что Вы, добрый господин, - пробормотал растерянный папаша, - мы с Вами никогда не встречались.
- А не помните ли Вы одного бедного молодого студента, учившегося в Наваррском коллеже? - задорно улыбнувшись, продолжал свои расспросы Его Высокопреосвященство. - Вечно голодного студента, у которого наставником был некий мсье Мюло, а камердинером стоящий рядом с Вами мсье Дебурне.
- Да, господин, то есть, монсеньор, - простодушно ответил толстяк Рабле, покосившись на Дебурне. – Как не помнить... Тот студентик и вправду был подобен пасхальной свече... Его звали, дай Бог памяти... Арман дю Плесси. Однажды он и его приятели выпили вина, а потом взяли да и съели все персики – они еще не дозрели – у нас в саду... это рядом с церковью Сен-Жан-де-ла-Трун…
- У вас прекрасная память, - прервал воспоминания Рабле кардинал. – Действительно, этого хрупкого, тощего студента звали Арман-Жан дю Плесси...будущий граф де Миллу, а позднее герцог де Ришелье... и, между прочим, он перед вами… Да, это я, милейший, вместе с мсье Дебурне и даже отчасти с мсье Мюло, съел ваши персики - все до единого!
Толстяк, разинув беззубый рот, тупо смотрел на Его Высокопреосвященство. Дочери обескураженно молчали.
Насладившись этим молчанием, кардинал погрустнел, вздохнул и сказал:
- А теперь я хочу, мой добрый Рабле, заплатить за ваши плоды. Дебурне!
- Да, монсеньор, - поклонился камердинер.
- Вручите мсье Рабле сто пистолей, а его добрым дочерям по двести.
- Слушаюсь, монсеньор, - еще раз поклонился Дебурне, подошел к секретеру, ловко отпер известный ему ящичек и принялся отсчитывать монеты.
Когда деньги были переданы троице, кардинал едва заметно кивнул папаше Рабле и с присущей Первому Министру язвительностью спросил:
- Надеюсь, Вы довольны мной, мсье Рабле?
Старик попытался было плюхнуться на колени, однако Шавиньи и Дебурне, следуя слабому жесту кардинальской руки, предупредили его намерение. Отца с дочерями, на этот раз прослезившимися от неожиданного счастья, довольно бесцеремонно вытолкали из кабинета-спальни.
Вновь воцарилась тишина.
Поежившись, – стояла глубокая декабрьская ночь – кардинал как-то сразу осунулся и помрачнел. Черты лица его заострились, взгляд померк.
И вновь секретарь поразился перемене, которая произошла в настроении Первого Министра.
- Ну что ж, Шавиньи, а теперь можно побеседовать и с отцом Леоном, - мрачно и хрипло пробормотал Его Высокопреосвященство. Помолчав, он капризно и как-то обреченно добавил:
- Да... И пошлите же, наконец, за кардиналом Мазарини.
Шавиньи мотнул головой и, крадучись словно лиса, взявшая след, направился к терпеливо ждавшему в приемной отцу Леону, духовнику Армана-Жана дю Плесси, герцога де Ришелье.
