Герцог Мансор был богат и влиятелен, а потому ему прощались все чудачества. Кто станет затевать ссору с человеком, власть которого распространяется на добрую часть юга? К тому же Мансор имел прикрытие при королевском дворе – его старший брат был близок к трону, и это даровало Мансору полную безнаказанность и вседозволенность.
Конечно, всему мог наступить предел, но герцог умело балансировал на тоненькой грани, не позволяя себе совсем уж зарваться. Почуяв утрату положения после очередной особенно шумной выходки, Мансор затаивался ненадолго, а после, чтобы выслужиться, загреметь на всю землю героем, спешил на войну, благо, храбрости ему было не занимать, а время было щедро на всяческие смуты и буйства.
Подвиг быстро находил герцога, и герцог раз за разом возвращался ко двору триумфатором и получал очередные послабления, и тут уже приходил черёд его собственных безумств, выторгованных у короны.
Но в ту войну герцог превзошёл сам себя. Он явился на поле битвы, сбежав от очередного возможного гнева короны, но появился не один. Мансор привёл с собою женщину.
Женщины бывали в военном лагере. Чаще всего это были целительницы из храмов Силы или кухарки-портнихи-прачки, призванные обстирывать солдат. Но первые приходили пешком, вторые приходили с обозом сопровождения, а женщина явилась на вороной породистой лошади и держалась так, что становилось ясно: у нее у самой есть и кухарки и прачки.
Солдаты ждали пояснений, но герцог избежал их. Он даже не представил свою спутницу, лишь коротко велел:
-Оказать почёт и уважение.
И более не сказал ни слова. Женщина лишь оглядела присутствующих офицеров яркими зелёными глазами и спешилась, жестом отказавшись от помощи. Оказавшись на земле, она, так не на кого и не взглянув, двинулась по лагерю к шатру герцога. Шаг её был так твёрд и уверен, словно она уже прекрасно знала, где и что находится.
Офицеры переглянулись – происшествие было непонятным. Прежде Мансор не притаскивал с собою никаких спутниц, будь то его любовницы или родственницы. Тогда, в чем дело?
Подумав немного, офицеры налетели на верного слугу герцога – человека преданного, но глуповатого. Налетели всей сворой, желая прояснить ситуацию с этой внезапной незнакомкой.
Слуга тоже будто бы ждал и принялся, без всякого уговора или угрозы, сплетничать:
-Ведьма она. Зовут не по-нашему. Издалека явилась к герцогу ещё пару месяцев назад. Он её принимает как родную, все часы у неё проводит, с нею гуляет.
-А с чего ты взял, что она – ведьма? – последовал логичный вопрос от одного из офицеров. Он был пожилым, многое видел на этом свете, в том числе и ведьм. И незнакомка не походила на тех, кого он прежде встречал. Во-первых, она была молода…
-А кто ж ещё? – снисходительно спросил слуга. – Ведьма! Всё читает что-то… книги все, как на подбор, чёрные! Глазищами своими сверкает, стоит мимо пройти. А как заговоришь с нею, ну, к столу там позовёшь, так молчит. и к обедне не ходит! Ведьма!
-А герцог чего?
-А то! – слуга поднял палец вверх, подчёркивая важность своих слов, - стал мрачен и задумчив.
-Герцог? – не поверили ему.
-Тьфу на вас! – обиделся слуга, - и вообще…мне идти надо. А то эта зараза ненароком его отравит или заколдует совсем! А кто его спасёт? Вы, что ль?
Про странную женщину забыли. Готовили наступление, было не до неё. Герцог же, действительно оказавшись мрачнее, чем был до того, занимался лишь подготовкой, инспекцией отрядов, вверенных ему и всем прочим, что прежде делать избегал, полагаясь лишь на свою и солдатскую отвагу.
А женщина, скрывшись в шатре герцога, не показывалась. Так про неё и подзабыли.
***
Проносится страшное эхо смерти над полем битвы, прорезает души страхом, мутит умы. Каждый может быть сражён в любое мгновение, и каждый слаб перед случайностью этой смерти. Удача приходит и оставляет жизнь в самые странные мгновение, явленные не то поступью случайности, не то волей небес.
А может быть, нет никакой воли небес? Кровит тело, запах смерти въедается и в живую плоть, он наполняет одежду, не отмыться от запаха гари и крови. Не укрыться от взгляда случайности, не затаиться…
Сходятся две силы, и у каждой стороны своя правда. И не одна не может уступить. Сталь скрестилась со сталью, вскрик смешался с бранью и воплем призыва устоять во имя однобокой правды.
А правда, напуганная и маленькая, загнанная в тень, осталась в целостности где-то совсем далеко. Она не будет нужна и не была нужна. Ее роль мала. Её нужно менять для общего блага и это делает каждая из сторон, разыскивая эту правду, желая её растерзать и переделать.
Дрожит земля и стонет под звоном стали, под телами армий, плачет кровью с каждой смертью. Страшно земле. Она не желает такой участи жизням. Все жизни – дети её, и возвращаются не в свой срок обратно в её колыбель, рождая вечный спор меж небом и землёй.
Люди – мост между волей земли и волей небес, единственное, насчёт чего не могут сговориться небо и земля, силы жизни и силы смерти.
Но вот, затихает, затихает! Слышно уже и ветер, и напуганное дыхание раненых и отползают две армии друг от друга, с тем, чтобы позже схватиться, происходит это естественно и до ужаса нелепо, но случается всё же раз за разом. Отступает армия врага за стены своей крепости, другая отползает к своему лагерю и только отдельные люди, принадлежные к той или иной стороне, встречаются на поле битвы, чтобы разобрать своих раненых и убитых.
Они не смотрят друг на друга, но помогают друг другу растаскивать, переворачивать и снимать с мечей и копий своих и чужих людей.
И тут приходит время спутницы Мансора.
***
Что делала она всю битву? Обращалась ли птицею, говорила ли с ветром, наблюдала ли или просто спала? Это может знать только она сама, а её никто напрямую не решится спросить – есть что-то во взгляде зелёных её глаза такое, что отнимает желание лезть с вопросами.
Да и во всём стане её – высоком, худом и гибком, в копне чёрных волос, уложенных в тугую косу, в чёрном широкополом плаще, перехваченном серебряным ремнём, есть что-то такое, что парализует всякое желание идти к ней навстречу.
Она бледна так, как не смеют и не могут побледнеть модницы королевства. Она строга в своём шаге, как не может быть строг самый взыскательный офицер.
И когда затихает битва, когда приходит час порядка, когда отступили обе армии и теперь в лагере ленивая суета, она выходит из шатра герцога Мансора.
Первым встречает её сам герцог. Он храбрец, но даже его губы – истресканные, закусанные от нервов, слегка дрожат, когда он спрашивает хрипло:
-Уже?
Она слегка улыбается. Тонкие губы выдают это, а глаза неподвижные – зелёные, горящие неестественным блеском.
-Я туда. – Впервые офицеры слышат её голос. Он тихий, но легко проходит сквозь ветер и суету лагеря. Он легко отзывается в ушах. Это шёпот, который не удастся игнорировать.
Сказав, она указывает тонкой рукой направление. На поле битвы.
-Это…- один из офицеров не удерживается от замечания, но она только касается его взглядом и он меркнет, смущенный и ослабленный, жалеющий о своей выходке.
Что ей может опасно? Ни-че-го. Она создала опасность. Такова её служба.
И она идёт по лагерю, позволяя людям расступаться перед собой. И все отходят от неё, забыв про чины и положения, про законы и правила, отступают на шаг и почему-то отводят глаза. Слишком страшен её взгляд. Слишком много в нём зелени.
Она идёт быстро. Люди, разгребающие тела, замирают, заметив её. Враги поступают совершенно одинаково, доказывая, в очередной раз, нелепость их битвы. Они одинаковые, они – люди. А вот она, спешащая к ним, холодная и строгая, к людям не имеет никакого отношения.
-Унесите раненых! – велит она, подходя к груде разобранных тел. Часть из них ещё жива – она чувствует это как никто. Конечно, не все переживут ночь, но это уже не её профиль. Пусть приходят сестры их храмов силы, пусть пылают погребальные костры – она здесь не за этим.
Она не повышает голоса, но почему-то представители обеих армий, суетятся. Они не смотрят ни на друг друга, ни на неё. Знают, что им не понравится то, что они увидят.
-Прочь…- велит она с пренебрежением тем, кто осмеливается подойти ближе.
Живым не место на поле битвы, когда она туда приходит.
-Это еще…- пытается кто-то возмутиться, но гаснет. Не его это дело. Не ему здесь качать права и ждать ответов.
Его оттаскивают, оттесняют.
***
Она наклоняется над первым телом, кладёт свою ледяную руку на остывающий лоб. Она видит всю жизнь – недолгую, как и все людские, оборванную так нелепо и глупо. Ничего интересного, ничего выдающегося.
Но ей не судить. Ей просто вести.
Она склоняется над телом низко-низко, чтобы отошедшие, но ещё любопытные, не видели, что именно она делает. А она касается омертвелых уст, но это не поцелуй. Это привет для души. Душа вылетает навстречу её дыханию и попадает во временный капкан её губ.
Она, не вставая, перемещается дальше. Тело за телом, жизнь за жизнью, душа за душой. Потому что так надо. Души теряются, если их не отвести за черту, они блуждают, хнычут и бродят по знакомым местам, привязанные до конца времён к местам своей гибели. От этого поля мощных битв полны странного звука и тишины, от этого на местах массовых казней ощущение чужого взгляда и тихого плача из-под самой земли.
Но такие как Она исправляют это. Они не смерти, как их считают. Они всего лишь проводники. Живут долго, служа и небу, и земле. Тела вернут люди в колыбель могилы, а души могут остаться. И проводники приходят, и ведут.
Если успевают поймать душу после гибели тела, успокоить её, пообещать приют среди звёзд.
Молчат люди, видя Её действия. Время слов кончается быстро и легко, есть действия и события, слов для которых ещё никто не придумал. Воевать легко и понятно, любить – тяжело, но необходимо, ненавидеть – трудно, но объяснимо, а это…
Это что-то за пределами простых жизни и смерти.
Она заканчивает, встаёт, вытирает рот тыльной стороной ладони. Взгляд её чёрен, тело шатает и мутит, но она сопротивляется.
Рот её распахивается будто бы сам собой в беззвучном крике. Тело слабеет, оседает, но никто не делает попытки броситься к ней и помочь. Все невольные свидетели замирают, глядя в небо.
Из Её рта в небо скользят десятки тоненьких ниточек, сотканных будто бы из переливчатого света и серебристой дымки. Они скользят к небу, скользят весело и свободно, как бы играя, подталкивают друг друга…
Они быстро пропадают из виду, но люди, ставшие свидетелями пути, еще долго смотрят в небо и не зря – в одно мгновение вспыхивают на небе десятки вечерних звездочек. Запоздало подмигивают тем, кто жив и скрываются на несколько минут в небесах, пока властвует закат.
Обалделые лица людей без договоренности, но по внутренней одинаковости обращаются к телам умерших – все, как один, как-то сереют на глазах и становятся меньше; а затем обращаются к Ней, но Она уже идёт, чуть шатаясь, в свой лагерь.
***
Герцог Мансор не удивился, увидев Её в своём шатре – помотанную и обессиленную. Он отнял от губ своих кубок с кровавым вином, спросил тихо:
-Сколько?
-Тридцать девять, - ответила она, близко садясь к нему. – Девятнадцать твоих, двадцать чужих.
-И ты…всех? – герцог смутился, зарозовел.
-Всех провела, - она кивнула. Ей привычны людские смущения. – Все
