Марк, очнувшись, так и не мог вспомнить...Далее привиделась бледная, злая Луцилла, твердившая "чем я хуже этого дурачка, Коммода?..." Наконец, в бреду, Марк увидел Пиктора и грамоту о его почетной отставке, которую он, Марк, силился, но никак не мог подписать и запечатать...
Утром в палатку вошел, даже не вошел, а ворвался, небритый, не выспавшийся Помпейан. Увидев бессильно лежащего Марка, он в отчаянии залепетал:
- Император, благодетель, как же это случилось? Боги!...
Марк в ответ прохрипел зятю:
- Заклинаю тебя, Помпейан, не слушай Луциллу и чти Коммода... Передай ему деньги на подарки твоей когорте и легионам...А Луциллу прости, если сможешь, ведь она - не только твоя жена, не только моя дочь, дочь принцепса. Не забывай, что она успела побывать замужем за Цезарем Вером... Обещай мне не ссориться с сыном!
И Помпейан, сдерживая слезы, понимающе прошептал:
- Обещаю, император.
Один за другим в палатку входили хмурые, потрясенные командиры: утративший свою всегдашнюю надменность Патерн, непритворно расстроенный Авфидий Викторин, взъерошенный, точно испуганный воробей, Пертинакс, прячущий глаза, бледный Юлий Вер…Незаметно вошел Аврелий Пиктор, скорбный, с подрагивающими бесцветными губами. Среди них как-то потерялся Младший Цезарь. В своей роскошной медвежьей накидке он выглядел нелепо, даже смешно. Коммод казался испуганным, взгляд его блуждал, руки дрожали.
Старший Цезарь находил для каждого слова ободрения, словно это кто-то другой, а не он, готовился встретить смерть. Марк еще долго беседовал с Помпейаном. Потом он подозвал Патерна, чуть позднее Викторина и Пертинакса и принялся расспрашивать их о состоянии легионов, деталях переправы, а затем о провозглашении Коммода императором. Старший Цезарь вполне благожелательно поговорил с немногословным Юлием Вером. Наконец, когда трибуны передали, что войска построены, рабы закутали Марка в медвежью шкуру, положили его на носилки и вынесли из палатки.
- Пиктор, - прохрипел Марк, силясь повернуться набок.
- Я здесь, Господин, - живо отозвался заплаканный вольноотпущенник, подбегая к носилкам.
Умирающий слабо улыбнулся и, делая усилие над собой, зашептал:
- Помнишь, вчера я спрашивал себя, отчего проистекают все наши беды?
Пиктор кивнул.
- Оттого, друг мой, что мы... и все наши философские учения допускают убийство...Убийства людей людьми...
Сказав это, Марк замолчал, словно впал в забытье. Обескураженный Пиктор открыл рот, чтобы ответить, но лишь махнул рукой и по привычке поклонился.
Небо было затянуто серой пеленой облаков. С противоположного берега Данувия доносилось карканье ворон. Ветер крутил вихри из снега, перемешанного с комками сухой замерзшей глины.
В заснеженном поле выстроились все четыре легиона: V Македонский, XХХ Сдвоенный, XV Аполлонов и XXII Фортуны Первородной. Союзные и конные части расположились напротив легионов.
Отдельно от всех стояли нарядные преторианцы в темно-красных плащах и золоченых шлемах, увенчанных черными султанами.
Преторианская когорта попрощалась с умирающим императором первой и она же первой провозгласила Коммода своим повелителем. Четко и слаженно. Затем носилки по очереди подносили к притихшим рядам легионов. Склонялись серебряные орлы и малиновые, с золотым шитьем, значки-полотнища когорт, гулко хлопавшие на свежем утреннем ветре.
Старший Цезарь указывал рукой на Младшего и хриплым, едва слышным голосом произносил:
- Воины! Вот ваш император. Он поведет вас на квадов. Приветствуйте его. Я прощаюсь с вами.
Шедший за носилками глашатай громко и монотонно повторял эти слова.
Каждый легион на миг замирал, потом вдыхал морозный утренний воздух, – и вдох этот казался тяжелым и печальным - а затем, по команде старшего центуриона, разом выдыхал четырьмя тысячами глоток:
- ПРОЩАЙ - ИМПЕРАТОР - АНТОНИН!
Следовал новый вдох, а за ним - здравица:
- ДА ЗДРАВСТВУЕТ - ИМПЕРАТОР - КОММОД!
Вопль этот четырежды нарушал утреннюю тишину и каждый раз тревожил ворон - тех, чье карканье доносилось с левого, варварского берега Данувия, и тех, что копались в близлежащих легионных свалках.
После легионов наступила очередь союзников, отборные части которых всего лишь за день до прощания с Марком приветствовали обоих Цезарей перед трибуной претория. Плотники V Македонского легиона уже разбирали эту трибуну на доски для погребального костра. Старший Цезарь все время поторапливал рабов:
- Поспешите. Не то, боюсь, мое понимание вещей и сознание прекратятся раньше того, как наступит смерть.
Наконец, однообразная процедура представления императора Коммода и прощания с императором Марком завершилась. Старший Цезарь вновь оказался на своем ложе в жарко натопленной палатке. Свита во главе с Младшим Цезарем, образовав на почтительном от умиравшего расстоянии полукруг, замерла, точно оцепенела. Вскоре послышались причитания и всхлипывания: некоторые вольноотпущенники, в их числе Пиктор, не смогли сдержать слез.
Марк приподнял голову, обвел взглядом сгрудившихся соратников и лукаво прошептал:
- А ведь кто-то из вас здорово притворяется. Нет такого счастливца, чтобы подле него, умирающего, не стояли бы люди, которым нравится беда. Будь этот умирающий трижды благочестив и мудр – разве не найдется кто-нибудь, кто мысленно скажет: «Наконец-то отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает»…
Легаты потупили взоры. Помпейан протестующе замахал руками, Патерн криво усмехнулся, Юлий Вер бесстрастно уставился в пол. Лицо Коммода слегка порозовело. Аврелий Пиктор не сдержался и громко зарыдал.
Марк скосил на него глаза и прошептал:
- Всю ночь во сне я пытался подписать твою почетную отставку, мой Пиктор.
Глава канцелярии горестно замотал головой и попытался поцеловать руку умирающего императора.
- Я лучше уйду вслед за тобой, Доминус! - всхлипывая пробубнил вольноотпущенник.
Марк склонил голову, и было непонятно: то ли он хотел кивнуть, то ли отрицательно покачать ею. Стараясь говорить громче, Старший Цезарь вопросил:
- Почему вы плачете обо мне? Почему не думаете о чуме, которая всем вам угрожает?
Свита дрогнула, кто-то, приподняв полог палатки, торопливо вышел наружу. Через некоторое время к выходу потянулись и другие.
Изможденное лицо Марка исказилось.
- Раз уж вы решили покинуть меня, я прощаюсь со всеми…
Легаты остановились, пристыженные, а Старший Цезарь продолжил свою мысль:
- ... и ухожу... за пределы... Коммод, сын, передай пароль на следующий день: «Восходящее солнце»…
Тот, кого в чесночном смраде тесных таверн Субуры, прохладной тиши уютных особняков Палатина и Эсквилина, влажном сумраке мраморных тепидариев Агрипповых терм называли – иногда уважительно, порой с ироничной усмешкой, а часто по привычке и без эмоций – Марком-философом, посмотрел на плачущих у изголовья Пиктора, Помпейана и Коммода, перевел глаза, будто подернутые дымкой, на выходивших из палатки военачальников, улыбнулся и прошептал:
- …ибо сам я клонюсь к закату.
