Когда шторм информации, обрушивающийся на несчастный человеческий мозг, грозит превратиться в цунами, когда беспокойство за день грядущий и усталость в дне нынешнем достигают пика, на помощь приходит тишина.
Это не злое, тревожное молчание, яростно вгрызающееся в душу и превращающее ее в ошметки. И не то, что сродни топкому смертному сну.
Это тишина сберегающая: копящая силы, мечты, впечатления и слова. Как рачительная хозяйка хранит семена редких цветов, чтобы по весне высадить их в землю. Не все взойдут; лишь самые крепкие и сильные, чтобы дать пышный и яркий цвет.
Слова – те же цветы. Мы бережем воспоминания, они сохраняют нам память, мы копим впечатления, они облекаются в слова. Но из древней сокровищницы слов мы выбираем самые сильные или самые нежные, что способны или пронзить человеческое сердце правдой, или зажечь его любовью, или утолить нежностью.
У каждого своя тишина. Для меня до недавнего времени она была растворена в аллеях Монтинского парка – пожалуй, самого изысканного в Баку.
«До недавнего времени», потому что сейчас от тогдашнего парка мало что осталось. Да и осталось ли?.. Время преображает не только людей, его кисть всевластна, но если в человеческих лицах под слоем лет и бед еще можно угадать светлые тени юности, то строения и сады уходят безвозвратно. На их месте возносятся новые постройки, и они тоже уступят место чему-нибудь в свой срок, в свой час. Время все же более милосердно, чем люди – оно иногда позволяет юности сверкнуть в старческих глазах, или прозвенеть молодой силой в дребезжащем голосе. Но люди неистовы в своей ретивости забыть прошлое, каким бы оно не было.
Этот парк, названный в честь активного участника Бакинской стачки 1904 года и пламенного революционного борца за дело трудового народа Петра Васильевича Монтина, был полон задумчивой прелести и какой-то сдержанной и совсем не революционной грусти. От всего его облика веяло духом старинных дворянских усадеб – очаровательных и заброшенных. А может, в этой заброшенности и постепенном дичании и была их прелесть?..
Что привлекательного, например, могли таить в себе неширокие аллеи, выложенные плитами из песчаника? Эта местная горная порода непрочна, камень слоистый, быстро обламывающийся, но, кажется, только он может вспыхивать на изломе мимолетным кварцевым блеском. Словно заплутавшая звезда отразилась в камне, а теперь дарит миру свой свет.
А уж трещины и расселины в нем были открытием. Песчаник, подобно малахиту, раскрывался невиданными узорами: оранжевые, охряные, красноватые и коричневые слои плавно заступали на место друг друга. И казалось: ступаешь не по выщербленным обломанным плитам, а по дворцовому паркету с интарсией.
И разве не чудом были в нем островки зацветающей дождевой воды? Она скапливалась в крошечных желобах и трещинах плит, покрывалась тончайшей ряской и напоминала сильно уменьшенные копии старинных прудов и купален.
Все, все в этом парке вызывало нежность, от которой сжималось горло. И залитая солнцем центральная площадка, на которой в окружении пламенных гераней стоял гранитный бюст Петра Монтина. И широкие деревянные скамейки с затейливыми подлокотниками – каждая изображала печального льва с открытой пастью. Бедняги львы скорее выглядели голодными, чем свирепыми. И кокетливые беседки-ротонды –когда они были снежно-белыми, но потом приобрели устойчивый горчичный цвет. И невысокая эстрада, с которой гражданам отдыхающим вещались лекции о вреде пьянства и табака. Заржавленный стенд с афишами лекций высился рядом с эстрадой как символ былого величия сталинской эпохи. Но земля в которую он был намертво врыт, была рыжей от осыпавшейся ржавчины, а издалека казалась красной, как если бы на нее пролилась кровь.
И грохот проносящихся электричек и вздрагивающий свет фонарей – железная дорога была поблизости. И неповторимый, единственный в мире запах железнодорожного полотна - кисловатый запах железа, нагретой пыли, старого дерева, примятой травы и спирта – разбитые бутылки из-под водки и портвейна «777» валялись тут и там…
И скрытый в глубине парка небольшой домик со странным названием «Комната смеха». Честно говоря, ничего смешного в нем не было, наоборот огромные кривые косые зеркала и мое собственное отражение в них вызывали если не ужас, то какой-то трепет и глухое беспокойство, сродни нынешнему…
И скрипучая карусель – ее сиденья были разноцветными и когда карусельщик, колченогий дядя Степа, словно священнодействуя, заводил мотор, казалось, что в воздухе раскрывается гигантский пестрый цветок и парит под смешную песню дяди Степы. Тот мог петь, вернее мурчать себе под нос ее бесконечно и от пения этого становилось радостно:
Я пьян от шторы в квадрате окна
Откуда мне не раз улыбалась она,
От белых скал прибрежных, что в солнечный день
Ее укрыли в тень.1
И высокие деревья, так плотно увитые неведомой лианой, что под нею трудно было распознать само дерево: так густо оплетали его тонкие побеги с копьевидными листьями и маленькими усами-вьюнами – ими лиана цеплялась за ветки дерева. Усы эти были свернуты в тугие зеленые локоны и стоило их распрямить, как они тут же с легким шелестом, словно вздыхая, закручивались вновь.
В мае лиана представляла собой диковинное зрелище. Сверху донизу она была усыпана крупными зелеными бутонами, развертывающимися как по команде. Вначале из узкой прорези бутона показывались бледно-зеленые, словно вырезанные из лунного камня длинные лепестки. Затем вокруг них появлялась фиолетовая бахрома. И наконец, из самого центра большого, величиной в женскую ладонь цветка вытягивались пять зеленых пестиков, похожих на молотки и три крупные темные тычинки, похожие на гвозди.
Цветок этот не имел запаха, но переливался на солнце мерцающим светом. Линии его были так точны и нежны, словно не природа, а мастер-искусник выточил его на волшебном станке.
- Цветок страстей господних – очень тихо, почти про себя, говорила няня. Это с нею каждый день мы гуляли в Монтинском парке. И она открыла передо мной его красоту и душу.
- Как это? - спрашивала я.
Но няня поспешно называла уже другое имя этого цветка – «кавалерская звезда» и вообще переводила разговор на другое.
Это уже потом я узнала почему страстоцвет, он же – кавалерская звезда, он же – цветок страстей господних так называется. Что каждый из фрагментов этого цветка символизирует христовы муки: бледно-зеленый венчик – терновый венец, фиолетовая бахрома – обагренные кровью иглы венца, молоткообразные пестики – молотки, которыми забивали гвозди в руки и ноги Христа, три тычинки – сами гвозди, а копьевидные листья растения - копья, которыми гнали Его на казнь. Конечно, легенда, но суровая и прекрасная, как большинство легенд.
Но тогда для меня это был всего лишь загадочный цветок, мерцающий лунным светом.
Отчего-то казалось, что места, дорогие моему сердцу, места, к которым болезненно и сладко приросла душа должны меняться вместе со мной. Что всякий раз по прошествии какого-то количества лет посещая это парк я буду находить в нем что-то новое и это новое будет радовать. Или же наоборот, меняться буду я, а он будет оставаться таким же, полным задумчивой прелести и грусти, словно аромат осенних роз – сдержанный и деликатный. «Скорее всего так и будет, - думала я – он останется неизменным, только постареет и обветшает, но тоже очень элегантно – усыхая, но не разваливаясь.
Но оказалось совсем не так. Парк менялся и в нем появлялось много нового, но оно, увы, не столько радовало, сколько ошеломляло. И дело не в том, что был снесен памятник пламенному борцу за счастье трудового народа, что исчезли зеленый театр, эстрада, комната смеха, летний киноклуб и кокетливые беседки-ротонды, что расчищая площадь, вырубали деревья, увитые лунным страстоцветом. В конце концов, глупо было ожидать от жизни постоянства и элегантного старения. Все меняется, так и должно быть, но далеко не все, что приходит на смену столь же пленительно и прекрасно.
Но, если… Боже, но если от былого очарования Монтинского парка осталась хоть одна маленькая щербатая плита из непрочного песчаника, то и ее я готова нежно прижать к сердцу. Ведь она помнит все, всему была свидетелем и в мимолетном кварцевом блеске ее излома все еще горит заплутавшая звезда нашей памяти.
У каждого из нас есть такие Монтинские парки – островки благодарности и покоя. Должны быть. Именно им – маленьким целителям дан великий дар – возрождать человеческую душу.
Мои слова печально кротки.
Перебирает тишина
Всё те же медленные четки…
В.Ходасевич
И эпиграф -как раз ко дню рождения поэта.