Это было по весне. Цвели яблони, пели птицы и было весело на душе.
- Ты ко мне не приходи-и-и... – пел женский голос.
А мужской вторил:
- И не приду-у-у...
Они оба рассмеялись.
- Зачем ты мне мешаешь? – продолжая смеяться, сказала девушка.
- Я же шутя, Зоя.
Он её закружил – оба были счастливы.
- Надолго ли?
Кто спросил? Голос больно знакомый: я слышал его в детстве. Тогда сказал: "Бабушка умрёт". Бабушка умерла через два дня. Ничего не предвещало и... Хоронили ночью. Пока собрались родственники, наступили сумерки, а вышли уже в кромешную тьму: осенью темнеет быстро.
- Собираться надо быстрей, – сказала мама.
Бабушка со стороны отца ей возразила:
- Родни много, пока доехали.
Мама согласилась:
- И назавтра было бы то же самое – доезжаем...
Она была недовольна всем, но когда зажгли свечи, а потом кто-то надоумил её сделать факелы – всё обрело магический, ритуальный вид. Мама приободрилась и сама подпевала молитве за упокой души. Отца у меня с сестрой не было, вернее, он был, но не жил с детьми: не терпел шума, а мама осталась с нами и горевала-не горевала – мы не знали, всегда была весела и "обворожительно хороша" – так называл нашу маму отец (он изредка наведывался к нам).
Однажды, уже после похорон бабушки, он приехал с неожиданной новостью: "Уезжаю к другой", – вот что сказал он при всех.
К отцу мы и не привыкали: выслушали молча и ушли. Мама осталась стоять, растерянно потирая руки. Что было потом? Плачь. Через занавеску мы с сестрой видели, как она тёрла свои "прекрасные глаза" (всё это ей говорил наш отец) платком и старалась успокоиться, чтобы при нас не плакать. Я ей сказал тогда:
- Мама, не надо плакать, ты так прекрасна, даже когда не любил, он признавал это. Живи снова – живи для нас и для себя.
После моих слов, наверное, она расцвела: стала петь, заплетать косы сестре и учить её всяким девичьим премудростям.
- Я тебе говорю, а ты запоминай, – наставляла её мама, – пригодится.
Она умерла поздно осенью, когда мне уже исполнился двадцать один год, сестра на год раньше вышла замуж. Мы преуспевали: я учился, сестра только что родила ребёнка. Мама, видно, считала долг перед нами выполненным и кротко ушла от нас. Мы не знали, что мама болела, а она скрывала от нас, чтоб не беспокоить.
Я долго собирал родственников и нарочно ждал всех, чтоб при свечах, а потом с факелами и с пением молитв проводить маму до родовой усыпальницы. Отец не приехал – мы и не ждали; письмо с извинениями я порвал: ни к чему нам его "горе" понимать.
А теперь я женюсь на девушке Зое из хорошей семьи, образованной и певунье. Я рад, счастлив даже, а она чем-то напомнила мне мою мать, спросила:
- Где у вас цветы? Цветы. У вас должны быть цветы, а я ни одного не вижу: не любите?
- Любим, конечно.
Я не стал рассказывать про цветы матери, которые она убрала с отъездом отца, считая их виновниками несчастья: "Слишком сильно я любила цветы. Может, они мешали моему счастью?" – она во всём видела причину. И сейчас я понял одно: в семье не любили цветов – они приносили несчастья. Почему? Я задумался. Отец чихал от них, отворачивал нос: "Мария, зачем это?"
Мама не знала, что сказать – цветы не убирала, только в кабинете отца их не было. За редкие визиты ничего из нашей жизни не менялось, и цветы всегда были. Я не болел, не чихал от них как отец, а сестра, прекрасная как мать, всегда болела – была слаба здоровьем.
- Если хочешь, Зоя, разводи, вон целая оранжерея – действуй.
Зоя не такая прекрасная, как моя мама, но заботливая: смотрит на меня влюблёнными глазами.
- Сержик, глаза закрой, – а сама шарф на плечи кладёт и целует в щёку, – холодно на улице.
- Это не мой любимый, – капризничаю я, – вон тот мой любимый, – показываю я на приготовленный шарф.
Она говорит:
- Нет, – и крутит пальцем "нет", – этот новый.
- И этот новый, я старый не ношу, – но соглашаюсь, беру свой и переодеваю в дороге – так привычней.
Ну, вылитая мама. Вначале мне нравилась, а потом я её бросил. Что-то у меня в крови от отца: всё, что дорого – бросать. Со мной то же происходило, что и с отцом в то злополучное время. Он не женился больше, вздыхал, вспоминая жену, и не возвращался. Ту женщину, которую он боготворил, бросил тоже: "Хватит наслаждений", – сказал себе. Всё это покаянное я услышал от него уже после того, как я сам бросил вторую женщину (не жену), Зоя осталась для меня единственной, но жить с ней не смог. Я спросил отца:
- Уж не цветы ли виноваты, что мы ужиться не могли?
Отец засмеялся, пронзительно посмотрел на меня:
- Особенно этот, – он соединил два кулака, – с большой головой: помнишь?
- Мать его особенно любила, вся оранжерея в цвету и клумбы летом повсюду.
- Может быть, шутить не буду об этом, может быть.
Зоя тоже развела цветы, но об этом я не стал говорить отцу. Зачем подчёркивать то, что и без того ясно для нас: выталкивают нас духи цветов, ревнуют, особенно тот, с тяжёлой головой.
