мной все ниже. Халат её расстегнулся, и сосцы коснулись моего лица.
Попытался, было, уклониться. Но и это движение мне оказалось не под силу. Ваннщица усмехнулась, суя мне в губы длинный свой сосок.
Я попытался отплеваться. Но горячее молоко брызнуло мне на лицо: в глаза, в нос. Я хотел, было, крикнуть. А она того только и дожидалась. Я почувствовал во рту упругую грудь. Она проникла до самого корня языка, истекающая пряной, горьковатой влагой. Освободиться не было никаких сил.
А вода в ванной становилась всё горячее. И чем горячее она становилась, и чем больше молока в меня вливалось, тем скорее – я это понял сразу – я возвращал себе власть над телом своим.
–Ну, вот! – отдуваясь, сказала ваннщица, освобождая меня от своей власти, – А вы боялись.
–Ты что это творишь?! – возмутился я.
Ваннщица испуганно отшатнулась, воровато озираясь. А только потом усмехнулась, приложив пальцы к губам, не своим, а моим. И я не оттолкнул его, а поцеловал.
–Что со мной? – хотел подумать, но спросил.
–Баба она такая, что после неё и помереть можно. Зато я тебя – она тут же с усмешкой поправилась – вас выручила.
И ушла на звук, позвавших её электронных часов в другом конце зала.
Вода вокруг меня кипела. Она была невыносимо горяча. А встать я никак не мог. Ноги меня все еще не слушались.
«Сейчас сварюсь!» – пронеслось ошпаренным сознанием. И я закричал: «Горячоооо!»
Два инвалида. Они сошлись, ухватились друг за друга и стали втискиваться в целое, словно два кома пластилина вминаемые руками скульптора. Левый и правый хромцы на глазах праздно шатающейся публики, не стесняясь, вершили своё соитие. И та (о, неожиданность!), упившись отвратительным зрелищем, возрукоплескала. Разразилась овацией, когда перед нею из двух калек возник рослый, стройный интеллигентного вида субъект неопределённого возраста – румяный с белой бородкой клинышком. Сверкнув молодыми зубами, он ударил в ладоши и всеобщий любимец пёс по кличке Кувшин оборотился рыжим, разбитного вида парнем в поддёвке и в лаптях. Ещё хлопок и та самая чайка, что бесстрашно и ловко снимала с балконных перил куски и тряпки, опустилась у ног фокусника и стала расти. Сначала – в лапах, сбрасывая перья. Она превращалась в девицу. Нагота её была едва прикрыта махровым бикини. Так виделось тем, кто стоял подальше. Но ближние разглядели: не купальный то был костюм, а оставшееся оперенье.
–Ну, что приступим?! – обратился престидижатор к Чайке и Кувшину.
В ответ раздался лай и сумасшедший смех оборотней.
Под этот адский гвалт курортники бросились на четвереньки и быстро, но бестолково забегали, мыча и стеная.
Внутренний дворик стал раздвигаться, пока не превратился в довольно вместительную площадь, на которой поднялась разноголосица, какая бывает на птичьем рынке. Превратившиеся соответственно своим склонностям отдыхающие кудахтали, хрюкали, блеяли, ревели, крякали или вопили по-ослиному.
Хозяин стада хлопнул в ладоши и помощники бичами принялись усмирять скопище. Под их ударами скоты, путаясь во всё ещё остающихся на них одёжках, бросались в кусты. Но не всё подряд. Часть публики не поддалась чарам, таких было меньше, чем первых. Оставшиеся на площади, пережив увиденное, потрясённо сбились в кучки.
– А вы, мои стойкие, – крикнул колдун, – не переживайте! И для вас найдётся роль. Эй! – позвал он звонко.
Появились Ваннщица и Садовник.
–Подайте инструмент!
Садовник поклонился. И, не выходя из поклона, тут же у себя под ногами сдвинул одну из садовых плит. Так же оставаясь согбенным, не поднимая головы, спустился в открывшийся люк. Не мешкая ни мгновенья, стал вынимать оттуда и подавать наверх и в самом деле музыкальные инструменты. Кому-то достался контрабас. Кому-то – арфа. Балалайки, скрипки, гитары, кларнеты, тубы… Получив своё, сомнамбулы шли к Ваннщице, которая, уперев руки в бока, стояла на краю бассейна, открывшегося тут же в подобие давешнего люка. Вода в купели была фиолетовой и кипела.
–Скорее же! – подгоняла всех чёртова баба, – Тут не глубоко.
Скалилась, помолодевшая, прятала взгляд свой опасный в ещё более зауженные щёлки.
Замешкавшихся хватала культуристскими своими руками, сталкивала в бассейн. Очутившийся в воде народ, погружался с головой, с инструментом, доставшимся от садовника. Шёл по дну и выходил с другой стороны по ступеням, преображённый. На каждом (…дой) вместо цивильной одежды теперь был камуфляж: рубашка с коротким рукавом, шорты, высокие ботинки, шлем. А в руках вместо музыкальных были орудия смерти. Вместо струнных – автоматы различных модификаций. Вместо духовых: базуки, гранатомёты и прочее тяжёлое оружие.
Между тем из люка Садовник и Кувшин без особых усилий вытолкали чёрный рояль. Тяжёлый однокрылый, тот поехал на своих колёсиках по плитам, словно под уклон. Ухнул в бассейн и тут же, ревя и воняя дымом, выполз танком с башней и коротким широким жерлом.
Вскоре вся площадь была запружена военной техникой. Гудели моторы, выхлопные газы туманом висели над терпеливо переминающимися вооружёнными до зубов исчадиями.
–Витязи мои! – взвился над гарью глас.
Воины замерли, обернувшись на него.
Командующий стоял на башне чёрного танка.
– Готовы ли вы к делу кровному?!
–Дааа! – рявкнула армада.
–Урби ет орби!* – вскричал тот ещё сильнее
Вскричал и махнул рукой.
–Ну, а теперя, – добавил тихо, для своих помощников, что теснились около гусениц его машины, пышущей горячим смрадом, – никакого спуску.
И во всё горло продолжил:
Смерть поэтам! Вперёд!
Все завопили: ААА! АААИИИ! АВИИИ! Д, АВИИИ!
Моторы взревели. И армия пошла, чтобы крушить всё и вся.
–Что же это? – возник вопрос.
Мне казалось, что сплю и кошмар кончится, стоит мне лишь открыть глаза.
–Перековка, – был мне ответ.
Оглянувшись, я увидел море. Оно было бы тихим, если бы не пылающий высоким огнём корабль на рейде.
–Что происходит?
–Перекройка или перековка. – Снова отвечали мне, а я никак не мог узреть кто.
–Кто ты есть и где ты?
–Туточки.
Наконец увидел. В кустах сидело существо, похожее на бабуина. По выражению глаз и ссадинам на щеке и над бровью я узнал его. Обезьянка дрожала.
–Замёрз? – спросил у него участливо.
–Ага! Тут не моя широта.
Взял животное на руки. Оно прижалось ко мне и заплакало.
–Значит, это всё-таки сон, – облегчённо подумал я.
–Увы! – ответило несчастное создание, – Сон, который никогда не кончится, если…
–Сейчас проснусь и всё.
–Вряд ли так быстро.
–Молчи, макак! – возмутился.
–Вот-вот. Злой ты. За это и получаешь.
–Кому что я плохо сделал!
–Не любишь ты людей. Не жалеешь врагов своих, потому и получаешь…
–Ты хочешь сказать, что всё это из-за меня?!
–На этот раз из-за тебя.
–Что значит на этот раз?
–Потому что в прошлый раз такое случилось из-за меня.
–Ну, нет. Это становится просто нестерпимым. Пора просыпаться. И – я заорал: «Подъём!!!»
Почва закачалась. Прямо из-под земли, сокрушая плиты площади, стали выходить и выходить воины, экипированные так же, как давешние.
–Проснуться не дано, я ведь сказал тебе.
–Никогда?
–До следующего вторжения.
–Чего, чего?
–Ну, пока не появится ещё один такой, как ты… или я. Мы их своей злостью призываем. Появится новый носитель ярости, и они появятся снова.
–Ещё раз?
–Увы. Это неизбежно, потому что неискоренимо.
Позади меня ухнул взрыв. Я оглянулся, корабль погружался кормой. А над морем кружили два лебедя и кричали, словно потерявшиеся дети.
Воины, не дожидаясь команды, построились и ушли туда, где горели город и мир, откуда доносились автоматные очереди, разрывы снарядов, вопли и стоны, запах крови и дыма…
–Что же это, Господи!
–Виноват. Я так и не смог тебя упредить. То есть остановить… Подсказать, остановить…
–О чём ты?
–Мне надо было рассказать тебе о себе. Если бы я это сделал, может быть, ты изменился. Перестал злиться… а они бы не пришли.
–Какое зло? О чём ты! Я что убивец какой или грабитель?!
–Беспощадный ты. Даже по мелочам. Какая разница: песок золотой или самородок. Всё одно, в конце концов, идёт в слиток.
–Бред! Чушь!
–Хотел, было, тебя предупредить. Выбрал момент. А ты меня ногами.
–Так то был ты?
–Я чуть голову не сломал, хотя лучше было бы, чтоб свернул себе вязы, лишь бы снова не видеть всего этого. А теперь всё. Моя песенка спетая. Пора.
–Постой! Куда ты?
–На Сицилию.
–А мне что делать?
–Сам дотумкаешь. Времени для этого будет у тебя вполне достаточно…
Бабуин прыгнул с рук прямо на ветку кедра и тут же вгрызся в шишку крепкими, как долото, зубами. Только шелуха посыпалась.
–Вернись, слышишь! – позвал я.
Обезьяна глянула на меня, склонив голову набок, клыкасто оскалилась, и, показав зад, кинулась в сторону Италии.
Над морем барражировал треугольный истребитель. Распускались бутоны зенитных взрывов… Ни звука, как в немом кино. Всё смолкло, как будто кто-то выключил слух. В абсолютной тишине, словно на цыпочках, подъехала санитарная машина. Из её бордово-серого нутра выскочили санитары с носилками. Ни слова не говоря, накинули на кого-то белое длинное одеяние. Излишком рукавов спеленали, завязали концы за спиной. Усмирили, называется. Затем уложили на носилки, кои задвинули в заднюю дверь кареты, словно гроб с покойником в топку крематория.
… облако, изменяясь очертаниями, вдруг приблизилось и окутало светлым своим туманом. И откуда-то снизу донеслась песня. Трёхголосие. Так поют казаки-малороссы. А ещё в Российских пылыпах, где живут старообрядцы… Откуда же? Откуда я знаю это? Подумал и всхлипнул, и далее в слезах продолжал свой путь.
А во след ему с далёкой земли неслось: «Нэ сияла, нэ орала…»
--------------------------------------
*Городу и миру! (лат).
п. Симеиз.
13 июня 1994.
