– Знаешь, Алексей Егорыч, а я ведь помыслил об этом. Кстати, как раз в тот момент, когда ты про Урал упомянул. Мой армейский товарищ всё зовёт к себе в деревню отдохнуть, вот я и подумал невзначай, а почему бы не рвануть?
– Непременно поезжайте, Трофим Анатольевич, – обрадовался доктор такой идее, – температуру мы вам собьём-с, капельницу поставим-с, но свежий воздух, природу, отдых как таковой вам это всё равно ни в коем разе не заменит. А посему послушайтесь совета и приглашения товарища, больничный я вам устрою.
– Но конференция…
– Никаких конференций, милейший, – рассёк воздух рукой Алексей Егорыч, – здоровье – оно, знаете ли, дороже.
– Что ж, пожалуй, так тому и быть, – пролепетал тихо Коростелёв и, подняв несколько усталые серые глаза на доктора, прибавил более громко: –Тем более, если больничный устроите…
–Устроим-с, не переживайте за это, – подхватил юркий и коренастый доктор, направляясь с амбулаторной картой к выходу из кабинета.
– А что ж, вы с тех самых пор, – внезапный вопрос Трофима Анатольевича заставил остановиться доктора буквально в дверях, – в магию верить начали?
– И в Бога, и в чёрта, – подумав секунду, отрезал Алексей Егорыч и с невозмутимым лицом вышел из кабинета. Коростелёв, ехидно ухмыльнувшись, стал разглядывать осенний пейзаж за окном и с чиновничьего лица его ещё долго не сходила немного надменная ухмылка.
2
Картошка в мундире, свежие помидоры и огурцы с огорода, поломанный румяный хлеб, пожелтевший спичечный коробок с горстью соли, банка варенья, холмик конфет «Барбарис», плети зелёного дикого лука и начатый бутыль самогона – всё это предстало перед туманным взором Трофима Анатольевича, когда с ошеломительного похмелья он всё же смог разлепить глаза. Мысли кружились вместе с головой, всполохами проявлялись сцены разговора с доктором, наставление секретарю по поводу отъезда, закрытие основных пробелов по вопросам коммунального хозяйства, скорая посадка на поезд и широкие объятия старого армейского товарища с неискренним смехом от деревенских анекдотов и новостей… далее – туманное утро.
В сенях летней кухни появился боевой приятель Коростелёва. Это был человек пятидесяти лет, высокого роста, неширокий в плечах и груди, с тонкой шеей и большой курчавой головой, увенчанной смоляными с изрядной проседью волосами. Лицо у него было худое и бледное, губы средней полноты, почти бескровные, нос широкий и немного греческий, а в больших телячьих глазах тёмно-карего цвета сквозили простодушие, доброта и одновременно с тем читалась некая хитрость и смекалистость, было в них нечто татарское. Своими длинными сухими руками он постоянно поправлял растянутую майку и резким движением проводил по густой своей шевелюре. Звали его Филипп Аркадьевич Сомов.
– Филя, что-то я отпустил тормоза, – проговорил Трофим Анатольевич, усаживаясь на продавленном диване и ощупывая голову руками.
– Нормально всё, Трофим, давно ж не виделись!
Сомов налил самогона в гранёный стакан и протянул страдающему от лёгкого головокружения приятелю, тот жестом отставил предложение.
– Мы в бане ещё были, да? – стараясь побыстрее прийти в себя, Коростелёв пытался задавать вопросы на различные темы, лишь бы не упоминать об алкоголе.
Филипп Аркадьевич махнул отвергнутый товарищем стакан и протяжно крякнул.
– А как же! И в баньке были, и по деревне побродили, и хозяйство своё я тебе показал.
Парную и огород с курятником Трофим Анатольевич ещё как-то смутно припоминал, а вот прогулки по деревне вырисовывались едва ли. Правда, была одна особенность, которую он про себя заприметил будучи ещё не сильно во хмелю, когда бегло знакомились с местными соседями. Особенность эта и сейчас всплыла у него в тяжёлой голове нечётким вопросом:
– Больно разношерстное население тут у вас, Филипп, или мне показалось?
– Это ты верно отметил, Трофим, – усмехнулся Сомов. – Нынче купить домик в деревне у многих мечта, бегут все от вашей растлевающей цивилизации. Да и дешевле это гораздо, нежели садовый участок приобретать с будущими поборами от председателей. А местная молодёжь продаёт родительские дома, да валит с дуру в большие города, будто там мёд подают. У нас тут кого теперь только нет: и сотрудники Академии наук, и ведущие инженеры-проектировщики, и директора различных предприятий, и музыканты филармоний там всяких, и агрономы, и писатели.
В городе пахнет по утрам автомобилями, кулинарией, асфальтом и парфюмом сомнительного качества. В деревне же широкие ноздри Коростелёва жадно внимали ароматам сырых поленьев, свежего сена, мокрой земли, росистого разнотравья и полевых цветов. Где-то вдалеке стучала редкая электричка, из-за покосившихся облупленных заборов доносились блеяния неугомонных коз, лай дворовых собак, забавный гогот толстых гусей и пронзительное кукареканье важных петухов. По узкой дороге мимо ветхого магазина гнали на луг пёстрое стадо коров, на столбах ограждений невозмутимо отдыхали после ночных баталий беспородные деревенские коты-сибариты, лукаво щурясь от солнца.
«Может, вот оно – простое счастье», – подумал Трофим Анатольевич и пожал плечами.
– Деда, деда, – пролепетала маленькая смышлёная внучка Сомова и вскочила к нему на колени с куском ватмана, – смотри, я коровок нарисовала. Филипп Аркадьевич аккуратно отставил стакан в сторону, важно нацепил большие круглые очки в роговой оправе и, максимально отдалив на вытянутой руке карандашный рисунок внучки, нахмурив редкие брови, да поджав бледные губы, будто оценивая полотно Тициана, самозабвенно произнёс полушёпотом:
– Потрясающе.
Вернувшийся с лёгкой и скорой прогулки Коростелёв широко улыбнулся, глядя на своего товарища с юным дарованием, и прилёг на диван.
Морок окутал его сознание. И привиделось ему будто стоит он посреди залитого солнцем луга, раскинув руки, да озираясь вокруг. Чувство необычайного великолепия и торжества охватывает усталое сердце, словно распирает изнутри, но выразить то никак нельзя, лишь один вопрос всему окружающему миру вместо этого срывается тихими словами с уст его: как же это всё будет после? И сквозь заливистое щебетание птиц, жужжание пчёл и едва уловимую мелодию ветра отвечает мир ему: немного иначе – всё так же прекрасно, но без тебя.
– Доброго здоровья! – одновременно со скрипом дверных петель донеслось из летней кухни и в дом вошёл весёлый на вид человек чуть выше среднего роста, широкоплечий, с густыми, как у Максима Горького, усами, римским профилем и толстыми губами. Это был пасечник Кряжев Семён Михайлович.
– Заходи, заходи, Михалыч, – вскочил Сомов и жестом пригласил к столу, – вчера тебя не застали.
– В город за пчелопакетами и катком для вощины ездил, поздно дело завершил, в итоге - у кумы заночевал.
– Так не сезон же вроде, какие пчёлы?
– Да я больше по инвентарю, о пчёлах исключительно заодно справлялся, чтоб к весне всё дело обмозговать.
Филипп Аркадьевич сквозь хитрый прищур карих глаз выказал свою догадку и, заулыбавшись, потряс указательным пальцем, весело приговаривая:
– У кумы, говоришь…
– Да ну тебя, Аркадьич, – сам сквозь смех отмахнулся Кряжев и на мгновение его щетинистые щёки зарделись ярким румянцем.
Трофим Коростелёв открыл глаза с минуту назад, но лежал неподвижно, безмолвно глядя на собеседников.
– Стало быть, товарищ твой, – махнул головой в сторону Трофима пасечник и, увидев, что тот уже проснулся и смотрит на них, тут же встал и протянул крепкую увесистую руку в знак приветствия.
– Коростелёв Трофим Анатольевич, – представил Сомов своего товарища, – крупный городской чиновник…
– Ну полно тебе, Филя, – заскромничал Трофим, – просто армейский приятель.
– Да, мой друг. А это наш пасечник, магистр патоки и мёда – Семён Михайлович.
И все дружно рассмеялись чуднОму представлению чуть захмелевшего Филиппа Аркадьевича.
И они говорили живо, долго, на самые разнообразные темы. В ходе беседы Коростелёв снова отметил особый местный контингент и Кряжев охотно подтвердил слова Сомова о выгоде приобретения домов в деревне, они говорили про монархизм и социализм, новые научные достижения и разработки, минусы капиталистической модели развития экономики и её плюсы, причём последние замечал больше Коростелёв.
– А вот правда ли говорят, – решил несколько перенаправить спорные дебаты в более мирное русло Трофим Анатольевич, – что где мёд с пчёлами, там от медведя спасу нет, мол, за километр учует и придёт?
Семён Михайлович оживлённо улыбнулся, откашлялся и начал:
– Признаться, мне лично ещё не доводилось с подобными происшествиями дело иметь. Но вот мой старый наставник в медоносной науке, ныне покойный известный пасечник Муромской губернии Фёдор Ильич, сказывал мне интересную историю, произошедшую в тех густых липовых и кленовых лесах. Пасека, которой ему по молодости лет тогда выпала честь заведовать, была вполне себе передовым пчеловодческим хозяйством: вместо старых колод и всяческих дуплянок там уже были рамочные разборные ульи. На беду пчеловода и его подопечных пасеку разместили на территории косматого хозяина леса, который, как всем известно, славится обширностью своих владений и изрядной любовью к пчелиному лакомству. Надо сказать, что рамочный улей, в отличие от дупла, а также похожих на этот вид пчелиного дома дуплянок и самодельных колод был для косолапого явлением непривычным. К тому же присутствие человека его несколько настораживало, а потому к новым кормовым конструкциям и общему полигону нужно было тщательно присмотреться, что сообразительный разбойник делал на протяжении нескольких дней, осуществляя разведку исключительно по ночам. Запах человека не способствовал мирному и монотонному процессу изучения новых конструкций, а потому медведем вскоре было принято решение унести замысловатый улей в самую чащу, где спокойно можно было бы с ним разобраться без лишних свидетелей торжества. Щель, куда залетают пчёлы, сообразительный любитель мёда использовал в качестве отверстия для переноски, просунув туда когтистую лапу и неся улей будто за ручку, переваливаясь на своих двоих. Пчёлы, естественно, как могли атаковали разбойника, защищая своё хозяйство, но косматый преступник был неумолим: улей под натиском мощных лап зверя мгновенно разлетался в щепки, а драгоценные пыльца, насекомые, воск, личинки и, конечно же, сам мёд непременно и с превеликим удовольствием поглощались им. Поняв, что овчинка, как говорится, стоит выделки – каждую ночь медведь совершал разбойные нападения на пасеку. Сначала мелькала некая надежда на то, что это больше не повторится, но позже стало ясно, что зверя сможет остановить только пуля. В хладнокровности, настойчивости и целеустремлённости медведю бы позавидовал любой олимпиец! Он делал всё тихо, по уже отработанному сценарию. Когда медведь понял, что по нему стреляют, то начал продуманно вести партизанскую войну: прятался за улья, изредка осторожно выглядывал, иногда шумел, чтобы спровоцировать пасечника на выстрел впустую, уходил в лес, ждал, когда люди заснут и через несколько часов снова возвращался,
