Однако, конфликт не заставил себя ждать. Александре Степановне было тяжело крутить ручку деревянного вала с толстой цепью и ведром, наполненным колодезной водой до краёв, она делала это медлительно, в какой-то задумчивости. Вероятно, сказывались небольшие габариты и бессонные ночи, проведённые у кровати родного инвалида. То ли не выдержало терпение и без того злобной Гроздевой, то ли она просто искала повод, но уже через несколько минут до Трофима Анатольевича доносились зычные сердитые ноты голоса мощной Розы Валерьевны. Александра Степановна кротко вытаскивала ведро с водой, а Гроздева всё размахивала длинными крепкими руками, да в свойственной ей манере топала пудовой ногой в гневе. Наконец, Причиткина что-то тихо ответила ей, но это было так смиренно и почти шёпотом, что даже, если бы Коростелёв стоял во время этого диалога совсем рядом, то вряд ли бы он расслышал. Зато ответный гнев Розы Валерьевны услышали, наверное, даже глухари в лесу.
– Ах ты дрянь деревенская! – вскричала она и толкнула Причиткину.
Александра Степановна отлетела метра на два и больно ударилась спиной и локтем. Из выпавшего ведра медленно выливалась вода под ноги Гроздевой.
– Да что вы творите-то, в самом деле! – подбежал Коростелёв и помог Александре Степановне подняться, невольно заметив про себя, что Причиткина крайне мало весила. – Вы же интеллигентная женщина, у вас муж – академик, а вы такое себе позволяете! Зачем вы руки-то распускаете!
– С хамом – по-хамски! – злобно фыркнула Гроздева, притопнув ногой, и кавалерийским шагом направилась к своему кирпичному особняку, сверкая остроносыми сапогами.
Причиткина скорым движением рук поправила испачкавшийся передник, платок на голове, очки, взяла своё пустое ведро, скоро поклонилась Коростелёву в знак благодарности и молча, растерянно, чуть прихрамывая, пошла домой. Трофиму Анатольевичу хотелось ей что-то сказать в утешение, но слов не находилось, да и женских конфликтов он, признаться, не любил с отроческой поры.
Буквально напротив колодца пасечник Кряжев топил добротную баню. У него в этой деревне было три участка, равноудалённых друг от друга. Один был отведён под дом и обширную пасеку, на другом – он сажал зелень, капусту, репу и картофель, а третий находился возле центрального колодца, где Семён Михайлович срубил замечательную баню, которая номинально была общественной и Кряжев позволял другим жителям деревни париться в ней, дабы не порождать деревенских кривотолков о владении сразу тремя участками, но фактически она принадлежала ему.
– Вот, с самого раннего утра топлю для дорогих гостей, – обнажив в радушной улыбке плотный ряд белых ровных зубов, сказал пасечник, – извольте пожаловать, Трофим Анатольевич.
Свет в баню заведён не был. Кряжев зажёг свечу и, как полагается проводнику, повёл за собой Коростелёва. Тёплый свечной огонёк осветил массивные потемневшие от влаги брёвна, жёлтые лавочки, покрытые толстым слоем морилки, заржавленные сотые гвозди, служившие вешалками. Треть парной занимала огромная каменка, остальную часть – длинный двухступенчатый полок. Деревянная кадка с водой и замоченными дубовыми вениками стояла на верхней полке, выдолбленный из цельного полена берёзы ковш лежал рядом, на овчинном тулупе разместился Сомов, поджидавший гостей, а потому ещё не поддававший пару.
Пар был великолепный, веники пряные и прочные, компания весёлая, а потому Трофим Анатольевич, отвыкший за годы сидения в чиновничьих кабинетах от подобной натуральной экзотики, ранее других вышел подышать, облившись холодной водой из тазика и завернувшись по-римски в простыню.
На небе откуда-то появились тёмные густые тучи, день более походил на вечер из-за них. Стоя на пороге бани, задумчиво глядел Коростелёв на колодец, возле которого разыгралась сегодняшняя нелепая ссора на его глазах, как вдруг увидел хрупкую фигуру Александры Степановны Причиткиной, направляющуюся с небольшой лопатой к месту происшествия. Поправив платочек, она аккуратно вырезала из глинистой влажной почвы отпечаток острого сапога Гроздевой, сорвала растущий рядом большой лист лопуха и, завернув земляной слепок следа в лопух, ушла к себе домой, уже не прихрамывая.
«Что за… ерунда, – мелькнуло в мыслях у распаренного Трофима Анатольевича, – к чему бы это?» Коростелёв пожал плечами и вошёл в тёплый предбанник. Парились приятели до самого позднего вечера.
Сквозь иссиня-чёрные тучи не видно было звёзд. На дворе бешено лаяли псы, взволнованно метались в сараях козы, не унимались домашние птицы, протяжно мычали коровы, сновали по узким проулкам кошки. В печной горнушке сушился земляной отпечаток ноги деспотичной жены академика и ректора, а на веранде худенькая хрупкая женщина в белом платочке развешивала травы и что-то тихо приговаривала.
6
Будто сквозь вязкую пелену тумана представлялся заспанному взору Трофима Анатольевича бревенчатый потолок. Весь пятнистый от банного веника, кое-как разлепил он глаза. В ушах мерещился отзвук хлёстких похлопываний плотным дубовым веничком. Напарились, прямо скажем, на десять лет вперёд. Вчерашний день прошёл, что золотым кольцом по щеке смазался.
– Сейчас я тебе ендову* сусла дам отведать, – оповестил Сомов и хлопнул в ладоши. После вчерашней парилки он помолодел будто и пребывал в прекрасном расположении духа.
– Значит, один у нас – медовар, – кивнул Трофим Анатольевич в сторону румяного пасечника, который был занят тем, что на крупном чурбаке колол сухое берёзовое полено на мелкие щепки для розжига печи, – а ты у нас…
– Пивовар, – заливисто перехватил мысль Филипп Аркадьевич, щёлкнув пальцами. – Есть такая страсть, не буду кривить душой. Отведай, дорогой.
Не успел допить до конца Трофим Анатольевич тягучее сусло, как Сомов уже подал к столу вкусно пахнущий холодец из бараньих копыт.
– Из свиных, между прочим, тоже очень вкусный получается, – закусив, сказал Коростелёв как бы самому себе, но Филипп Аркадьевич услышал:
– Свиней с этого года не держу, Трофим, прожорливы больно.
Кряжев разжёг печь, закурил и стал чего-то напевать себе под нос. Затрещали в печи тонкие первые поленья, почувствовался в воздухе лёгкий и приятный запах дыма, по комнатам начало постепенно расходиться тепло. В сенях просыхали простыни, едва слышен был ход старинных часов с кукушкой и чугунными гирьками в виде еловых шишек.
Ощущение умиротворения настигало Трофима Анатольевича, ему в такие мгновения хотелось замереть в блаженной улыбке, забыв обо всём на свете, придавшись единственному чувству безмятежного покоя. Семён Михайлович в своих напевах и созерцаниях огня достигал подобных состояний гораздо чаще, погружаясь в них ещё глубже.
– Хороша банька, хоть и без света, – отвлёк его Коростелёв, похлопав дружески по плечу.
– С настоящим банником, – подмигнул пасечник и улыбнулся, – с банным домовым то есть. Шалит частенько: то мыло не найду, то растопка промокнет, то свечу задует.
– Ах, – махнул рукой Коростелёв и добро рассмеялся, – шутники вы тёмные да шуточки ваши деревенские.
Внезапно на пороге послышался тяжёлый топот и раздался тревожный стук в дверь. Сомов пошёл отворять.
– Семён Михайлович, Филипп, Трофим Анатольевич, – затараторил запыхавшийся председатель, чем-то крайне взволнованный, – подсобите, мужики.
Локтев жестом позвал всех из дома идти за ним. Пройдя быстрым шагом метров двести Трофим Анатольевич увидел пёструю толпу людей в явной тревоге и озадаченности, что-то живо обсуждающую, каждый второй покачивал головой и что-то шептал соседу на ухо. Мужиков в толпе было совсем немного: часть уехала в город торговать местной продукцией, часть не добудились с похмелья, некоторые ушли в соседнее село, кто-то был на охоте или погнал голодных коров на луг. Председатель мучился от застарелых межпозвоночных грыж, молодёжь была больно худа, бойче всех в толпе проявляли себя пожилые женщины, коих и было большинство. Трофим Анатольевич вместе с пасечником и Сомовым вошли в образованный деревенским людом коридор, ведущий к железной калитке дома Гроздевых. Прямо у калитки на широком куске брезентового тента лежала громоздкая Роза Валереьевна Гроздева, разбитая параличом. Мрачнее тучи, обхватив тонкой изящной рукой свой острый подбородок, стоял над ней её муж Лев Александрович, еле унимая нервную дрожь длинных пальцев.
– …Ночью и фельдшера вызывали, – доносился суховатый старческий шёпот до Трофима Анатольевича, – и доктор даже с города приезжал…
– …У неё же муж сам хирург, академик медицины…
– …Никто ничего понять не мог…
– … Говорят судороги внезапно начались, всё сводить начало…
–… Баба-то здорова, ей лет-то не так много, что за напасть приключилась…
–… Говорят, вчера Причиткину обругала и толкнула…
– … У нас Причиткину и цыгане стороной обходили…
Услыхав в обрывках тихих переговоров знакомую фамилию, Трофим Анатольевич бегло оглядел толпу, но Александры Степановны в ней не было.
Он медленно, даже как-то нехотя, перевёл взгляд на лежащую Розу Валерьевну Гроздеву: бескровное лицо её уже не отличалось брезгливой надменностью, излишней гордыней и непоколебимым чувством собственного превосходства, напротив, сильно перекошенное – оно выглядело потерянным и глупым. Её тёмные глаза уже не сжигали никого энергичным огнём упрямства, они были сильно выпучены и недвижно взирали на небо, будто заворожённые страшной и впечатляющей картиной. С уголка перекошенных бескровных губ стекала тонкая струйка слюны, Роза Валерьевна периодически издавала странные гортанные звуки, похожие на мычание, еле видно подёргивались бровь и большие пальцы на руках, уже не производящих в такой момент былого впечатления силы.
Лев Александрович с большим усилием зажмурил глаза и принялся качать головой в недоумении.
– Электричка подходит! – крикнул стоящий на дозоре светловолосый молодой парнишка и председатель звучно выдохнул, как бы безмолвно скомандовав всем: «Ну, потащили». Резко осунувшийся академик и ректор устало плёлся в хвосте, пребывая в глубоком, почти гипнотическом раздумье.
На обратном пути все шли молча, каждый мыслил о чём-то своём.
– Теперь и дом продаст, – без какой-либо эмоциональной окраски заключил пасечник Кряжев, неожиданно нарушив тишину. Товарищи переглянулись, но ничего не ответили, продолжая нескорое шествие.
Александра Степановна вышла из лесу с очередным букетом разнообразных трав, вернулись из города с вестями о хорошей торговле промышлявшие этим деревенские обитатели, с местных лугов пастухи гнали стада коров и отары овец, весело бегали по извилистым тропинкам ребятишки, возвращались к вечеру с добычей
