Филармония.

      Закат воскресенья. По-кошачьи подкрадываются сумерки. Все реже слышен шум моторов, все тише на улице голоса. Все ниже спускается свет, уменьшаясь до камерно-желтых городских фонарей, словно сигнал рассаживающимся по местам зрителям о скором начале представления.

     Благословленная устроившимися перед экраном телевизора на просмотр футбольного матча мужем и сыном, я отправляюсь в филармонию. Моцарт. Реквием! 

    На мне чёрное кружевное платье, не слишком кружевное для реквиема, но достаточно кружевное для чёрного, и выходные черные лодочки. Ветер заботливо подталкивал в направлении здания, с многообещающей вывеской «Филармония». 

    Вхожу, осматриваясь. Публика солидная, все с программками. Степенно вплываю на трущих лодочках в вестибюль в поисках причала. Оценив по достоинству сдержанную футуристичность интерьера, тут же спотыкаюсь о ступеньку, коварно замаскированную под бежевый ковролин. С вымученным изяществом поднимаюсь с колен, поправляю кружево. Вывеска “Буфет” отвлекает от конфуза. Грациозно, насколько позволяют проклятые лодочки, двигаюсь к цели. Изучаю прейскурант, подсчитывая нули. Я что-то пропустила, и в филармониях теперь разливают Cristal? Ограничиваюсь походом в «дамскую комнату», дабы проверить причёску и подтянуть колготки.

      С третьей попытки, спасибо гениям сдержанного футуризма, нахожу свои ряд и место. Даже с запасом в четыре минуты. Кстати, что за публика? Кто в джинсах, кто в трениках, кто с пуховиком подмышкой. Неужто вся интеллигенция с программками предпочла реквиему буфет? Циничным ответом на мой вопрос, гордо рассекая блеклые ряды партера ледоколом несет себя мужчина, заботливо поправляя рукой пурпурный ирокез. Моцарта, срочно! Умоляю!

     Музыканты неслышно заполняют сцену. Шелестя подолами строгих платьев, обрамляют оркестр хористки. Зал рукоплещет встречая, энергично выбегающего на середину сцены дирижера. Высокий, худощавый, в круглых очках, с одуванчиком волос, он приветствует кротким кивком публику, затем резко разворачивается на каблуках к пюпитру, двумя пальцами берет дирижёрскую палочку и, подпрыгнув восклицательным знаком на месте, подаёт оркестру сигнал. Бойкие скрипки, как синхронистки по свистку, с математический точностью чертят смычками многоголосую мелодию. Бархатным шлейфом подтягивается виолончель. Низким пружинистым выдохом обнимает пространство контрабас. По залу ломаным ритмом начинается перекличка кашлем. Какое невежество! Тут же предательски запершило в горле. Переключаюсь на оркестр. Тоненькая полупрозрачная девушка, первая скрипка, самозабвенно извивается под гипнотическим взглядом дирижера. С нарастающим беспокойством зловеще зашептал хор. Предательски заурчало в животе. С достоинством игнорирую. Вы посмотрите, что вытворяет дирижёр! Его то изогнёт дугой над партитурой, то резко опрокинет назад почти в акробатический «мостик», то вытянет в струну на полупальцах.Скальпель дирижёрской палочки резал зигзагами воздух, пару раз чуть не проткнув извивающуюся первую скрипку. Хор все настойчивее предрекал катастрофу. В гуще зала застучали каблуки. Девушка, путаясь в длинных ногах, спешно направлялась к выходу. Вероятно, обнаружив отсутствие юбки. Хор уже всеми октавами академического вокала грозил концом света. Скрипки, проигрывая в неравной схватке, безвольно всхлипнули. Кто-то в зале невпопад кашлянул. Дирижёр вскинул высоко над головой руку и властно сжал кулак, поймав весь звук филармонического зала, как надоедливую муху. На долгие пару секунд перетянутой струной зазвенела тишина...

     Лавиной обрушились аплодисменты.