младенца в люльке. Фигурки не отличались свежестью и были неприлично для священных изображений потерты.
На столик перед телевизором ставил столетней давности, убогое-унылое подобие елки сантиметров сорока без игрушек и огней. Единственной вещью, разнообразившей тоскливо-зеленый цвет того престарелого елочного огрызка была намертво приделанная к верхушке, тоже унылая, преклонного возраста, темно-бордовая звезда.
От одного взгляда на эту хвойную старушку падало настроение, будто поставлена она не по поводу рождения Бого-человека, а по поводу его похорон. Веронике не нравился тот безвкусный, совершенно не праздничный антураж, но не возражала, не просила сменить. Во-первых, совесть не позволяла транжирить деньги мужа — пока она интегрировалась, жила на его полном обеспечении. Во-вторых, знала, что он все равно не послушает: он урезАл их и без того скудный бюджет, чтобы положить десятку на сберегательный счет младшего сына. Или чтобы дать взаймы Фатихе, пусть и без гарантии возврата, ну и что, она же мать его ребенка…
Все их совместные годы он предпочитал свою марокканскую семью Веронике.
Последние месяцы перед разрывом он вообще съехал с катушек – оскорблял ее, орал, краснел, как вареный рак, и мелко тряс головой.
Наконец, заявил о разводе. Нашел новое жилье и, переезжая, по примеру своей незабвенной Фатихи забрал из дома все: холодильник, телевизор, стиральную машину, мебель, кровать, посуду, книги. Один голландско-русский словарь оставил.
Бедная, но независимая, Вероника вздохнула свободно и выпрямила спину, согнувшуюся от его диктатуры и придирок. Ходила по дому, впитывала тишину и не верила, что больше не услышит ни его бывших жен, ни внезапно объявившихся детей. Потому что телефон он тоже забрал и провода обрезал – из вредности.
Оставаться одной было страшновато, многие бытовые вещи надо теперь самой регулировать – справится ли?
Хорошо, что к тому времени она уже полгода работала, получала зарплату, к которой прибавились социальные выплаты, и все вместе составляло приличную сумму в месяц.
В первый же год после развода купила дорогую, полутораметровую елочку, которая очень походила на настоящую. Форма – не идеально-треугольная, а почти одинаковая по всей длине, наверху две веточки. Хвоя разной длины и густоты, на концах веток — прозрачные капельки, будто от только что растаявшего снега. В том же магазине приобрела скопом и остальное: игрушки, звезду, дождь, гирлянду из ста крошечных лампочек – все в золотом цвете. Зеленый и желтый – отличная комбинация, классическая, из моды не выходит.
Какая елка без Деда Мороза, купила и его. Русский Дед: шуба до пола, посох и белая борода. Голландский: короткая курточка, брюки в клетку, в руке лыжи, на носу очки — эдакий бодрячок-профессор. Его тут Керстман зовут. Смешно, непривычно. Ах, какая разница. Ее новая родина тоже теперь по-другому называется, что ж теперь, от лучшего праздника отказываться?
Установила профессора под елкой, включила огоньки, и повеяло родиной, покинутой навсегда. Ностальгии по ней Вероника не испытывала, но не хватало иногда приятно-хлопотливой атмосферы, которая царила по праздникам в ее прошлой жизни — еще до всех перестроек-переделок. С тихим умилением вспоминала предпраздничные заботы: где «достать» майонез для оливье, мандарины для подарков, «Советское Шампанское» для праздничного стола…
До заграницы проживала она в небольшом рабочем поселке Иваньково, втиснутом в обширный лесной массив. Поселок стоял обособленно, заброшенно, развлечений никаких. На работу жители ездили в областной центр за пятнадцать километров, досуг проводили на даче: весной торопились вскопать, летом прополоть, осенью собрать урожай и сделать заготовки. Зимой сидели по домам, ели картошку с солеными огурцами-помидорами-салатами, пили чай со своим вареньем.
Однообразное существование скрашивали праздники, которых всего пять-шесть в году, и каждый запомнился чем-то особенным.
На Восьмое Марта у Вероники с подружкой по работе Маринкой Лабович была традиция — ходили на базар. У кавказских парней со жгучими глазами и зазывными голосами покупали по веточке мимозы и дарили друг другу. Ту веточку, завернутую в хрустящую упаковочную бумагу, Вероника с осторожностью несла домой, прикрывая от мартовского мороза. Опускала в стакан с водой, ставила на видное место и целый вечер любовалась на ее пушистые, цыплячьего цвета соцветия. Время от времени подносила к носу, чтобы вдохнуть их горьковатый, свежий запах, и на носу оставалась желтая пыльца.
Пасху при социализме отмечать не разрешалось, потому что действовал лозунг «религия – опиум для народа». Тех лозунгов масса висела на видных местах: «СССР – оплот мира», «Экономика должна быть экономной», «Вперед – к победе коммунизма», что они означали, неизвестно. Но народ лозунгами не перевоспитаешь. За религиозными праздниками следили, на Пасху красили яйца в луковой шелухе все – и коммунисты, и беспартийные. После горбачевской перестройки стали открыто ходить в церковь. В Иваньково церкви не было, Вероника с куличом ездила в соседние Горелки к отцу Василию, про которого все знали, что он пьяница и весельчак, за то любили.
На Первое Мая с утра подневольно отправлялись на демонстрацию, потом добровольно – на огород.
Девятое Мая – самый трогательный праздник. Почему-то Вероника воспринимала его как личную трагедию. Иногда, когда не видели семейные, плакала перед телевизором, когда передавали фронтовые песни, или когда читали письма бойцов, не вернувшихся с войны. Самые простые слова приобретают другой смысл, когда знаешь – что с человеком случилось потом. Настроение этот день имел невеселое, хоть и назывался – День Победы. А какой ценой? Миллионов жизней… Не до радости.
На Троицу ставили в вазу березовые ветки с только что проклюнувшимися, молодыми, мягкими листочками.
Первого сентября Вероника десять лет ходила в школу с букетом астр и с подружкой Танькой Корпачевой. Школу ненавидели все, кто в ней учился, проклинали каждый день и желали, чтобы она сгорела.
Седьмое Ноября — двойной праздник: Октябрьской Революции и Вероникин день рожденья. Она привыкла, что ее день всегда выходной и особенный, ведь его отмечала вся страна. С утра опять ходили на демонстрацию, мерзли до синих губ, потом дома отогревались, сидя за праздничным столом, с гордостью наблюдая за военным парадом.
Год заканчивался обязательным показом по телевизору «Иронии судьбы». Вероника смотрела вполглаза, когда гладила жесткую от долгого лежания в шкафу, белую скатерть. Смотреть было необязательно, фильм знали наизусть, фразы из него гуляли в народе. Самая популярная «какая гадость – эта ваша заливная рыба» настолько вошла в каждодневный обиход, что стала надоедать.
Далее шла первая часть Новогоднего огонька, которую Вероника тоже больше слушала, чем смотрела, нарезая ингредиенты оливье. Те советские «Огоньки» были скучноватые, хоть и в переливчатом, новогоднем интерьере. Непременно приглашали доярок-рекордисток, которые, стесняясь камер и чувствуя себя неудобно в нарядных платьях, отвечали на вопросы ведущих Игоря Кириллова и Светланы Моргуновой. Кириллов – такой весь по-советски правильный, Моргунова – улыбчивая, в меру кокетливая и очень стройная.
Непременно присутствовали и космонавты, все как на подбор красавцы, интеллигенты, которые рассказывали – как прекрасна и хрупка Земля, когда смотришь на нее из космоса. Один как-то сказал, что ему на орбите «приснился шум дождя», из этой фразы потом сделали песню.
Беседы перемежали бравурными оперными номерами, типа «Кто может сравниться с Матильдой моей!». Выступала часто Тамара Синявская – с одной и той же песней про чернобровую казачку, которая «подковала мне коня». И наконец, подходило время эстрадных песен, которых все с нетерпением ожидали.
В те годы сумасшедшей популярностью пользовалась Александра Пахмутова – маленького роста, огромного таланта композитор. Она дружила с Юрием Гагариным и вместе с мужем-поэтом посвятила ему несколько песен. «Знаете, каким он парнем был» исполнял Юрий Гуляев — породистый, высокий мужчина с сильным голосом и печальными глазами. Песню «Опустела без тебя Земля» из ставшего потом культовым фильма «Три тополя на Плющихе» пела Майя Кристалинская — низким, грудным голосом, который проникал до самых глубин.
Много душевных песен написала Пахмутова, их пели, под них танцевали: «Нежность», «Бамовский вальс», одной из лучших Вероника считала «Мелодию». В ней слились воедино три стихии: музыка, слова, исполнение. Муслим Магомаев пел и, будто, плакал:
— Ты — моя мелодия,
Я — твой преданный Орфей…
Слово «преданный» имело двоякий смысл: он был ей предан, и он был ею предан. А в конце он кричал и умолял:
— Стань моей Вселенною!
Смолкнувшие струны оживи!
Сердцу вдохновенному
Верни мелодию любви…
Трепет пробегал по коже, и слезы наворачивались. Лет тридцать не слышала Вероника той песни, а помнила и слова, и голос, и трепет. Да, жизнь тогда была «так себе», а искусство качественное.
Выступали непременно комики: Райкин с дозированным и отцензуренным текстом, Тарапунька со Штепселем на непонятном украинском языке, Хазанов в роли студента «кулинарного училища». В зале покатывались со смеху, он заразительный, становилось смешно и Веронике.
Она мяла пюре и подавала к столу, где уже собралась семья для проводов Старого года. Наливали по рюмке белой, вкусно заедали картошкой с котлетами, оливье. Подкрепившись, расходились, чтобы не наедаться раньше времени — главная обжираловка впереди.
Без пяти двенадцать снова спешили за стол, чтобы торжественно, вместе со всей страной встретить Новый год, в котором каждого советского человека ждали «новые свершения и победы». Куранты заводили перезвон и отбивали двенадцать раз, и пока они бьют, надо успеть разлить шампанское, чокнуться, выпить до дна и загадать желание. Такая существовала примета, в которую свято верили и которая не действовала, как и множество других, например – счастливый билетик: если сумма левых трех цифр равна сумме трех правых, выбрасывать ни в коем случае нельзя! Сжевать и проглотить. И ждать счастья.
Сколько их на своем веку Вероника сжевала…
Первого января приезжал брат Володька с семьей. Вероника выставляла на стол свое коронное блюдо – голубцы, которые делала специально к приходу дорогих гостей, на пару часов захватив кухню в единоличное распоряжение.
Когда труд в радость, он не утомляет. На ручной мясорубке крутила фарш — из парной, только что с базара, свинины, побольше сочного лука туда, несколько яиц и чуть подваренный рис. Заворачивала в капустные листы, придавая форму конвертов. Укладывала равномерно в широкую кастрюлю, заливала воду, обильно посыпала протертой морковкой, которая
