Первая любовь. Шаг в реальность. Часть третья

        Снова казанский вокзал, сутолока, под ногами грязный снег, татарская речь вперемешку с русской.
Лязгнул старый трамвай, с треском закрылись двери.
Раннее промозглое утро. В трамвае почти никого.
Ледяное сиденье добавило дискомфорта физического, но не отрезвило.
Как там у меня: прими боль и разочарование, как часть жизни.
Да уж… Слезы навернулись на глаза и застилали все. Рукавичкой смахиваю их из-под очков, а они снова и снова набегают, не получается справляться с пугающей реальностью и стремительно разрушающимся таким милым и хрупким детским мирком, в котором не было хамства и злобы.

До семнадцати лет это была светлая жизнь девочки, прочитавшей уйму книг и воспитанной этими книгами и нянюшкой – моим Центральным радио. Это радио (телевизора не было) меня радовало то театром у микрофона, то Клубом знаменитых капитанов и т.д.
Мои чудесные добрые родители впахивали на ниве советской действительности, накормив и одев свое чадо, наделив минимальными ласками и оставив наедине с радио.
Я начала читать в четыре года и радовала потом родителей и учителей отличной учебой и правильным произношением. Открытость миру была беспредельной и такой же была доверчивость, граничащая с глупостью наивного ребенка.

Комната под номером 138 встретила меня безмолвием. Этот тягостный момент усугубился орущим котом Барсиком, который был сыном полка и притащился за мной голодный и с облезлым ухом. Барсик переключил мои мысли на реальность, инстинкт спасти животину высушил слезы. Достала собранные в дорогу мамулечкой пирожки, кусок домашней буженины, вынутый два дня назад из русской печи, и щедро поделилась с Барсиком.
Нашла какую-то «человеческую» мазь и обработала кошкино ухо.

Вскоре стали  подъезжать мои девочки. Ребята, друзья из КАИ, невольные виновники всей этой заварухи, были все иногородними. Каникулы в разгаре, и в Казани по пустым улицам гонял только ветер, метя позёмку и делая картину студенческого мира стылой и неуютной.

На завтра нам назначил встречу декан.
Владимир Павлович был добрым, незлобивым человеком, но его просветила Изольда о нашем «позорном безнравственном» поведении.
Даже мой приход к ней, и жалкий вид не сыграли решающей роли.

      Татьяну и Слу декан знал, был о них хорошего мнения, и укоризненно качая головой, произнес: «Как же вы дошли до такого?»
Слу, которая прекрасно за год научилась говорить на русском языке, от волнения стала тараторить, перемежая русские слова татарскими.
Танюшка, маленькая и отважная, пыталась помогать Слу, отчаянно выводя ее на ровную дорогу. Надя и Раида молчали, бледнея все больше…

      - Кто староста комнаты? - спросил Владимир Павлович, ища глазами жертву.
      - Лина, скажи ты, - все четверо повернулись ко мне, и я поняла, что на мне сейчас держится этот хрупкий мир.
      Трудно вспомнить детали этой пламенной речи старосты-адвоката, когда решалась судьба пребывания нас не только в общежитии, но, возможно, и в институте.

    Я рассказывала о ребятах из КАИ, об их отношении к нам, чистых дружеских намерениях помочь в учёбе. О добрых посиделках у нас в комнате, которые были всего раз в неделю, за скудным студенческим столом с чаем и печеньем.
Об окончании сессии, моей внезапной температуре, невозможности встать с кровати. Трогательной заботе друзей, начиная с похода в аптеку.
И о глупом решении не пустить к нам проверку в виде Остапа и его подчиненных. О страшном взломе двери, и наших запоздалых слезах и раскаянии.
Речь была искренней, под девизом:
Никогда не отступай. Держись до последнего. Если кажется, что не выдюжишь, что потеряла всё, возможно, в этот самый миг придёт твоё спасение.
Слушал Владимир Павлович, не перебивая и не отрывая от меня взгляда. Происшедшее сложилось, видимо, в какой-то мало-мальски благоприятный для него и для нас пазл, так как глаза его постепенно потеплели, и я это увидела.
Когда декан выслушал, он прищурился и поочередно обвел нас глазами.
Повисла тяжелая пауза.
- В общем, так, - сухо и бесстрастно произнес он, - если я вам поверю, решение будет одним, не поверю - то совершенно другим.

Как побитые собаки шагали мы «домой», в общагу, а альма-матер позади нечетким силуэтом шаталась и расплывалась в призрачной дымке наших слез…

Прошла неделя. Закончились каникулы, и толпы веселых и отдохнувших студентов заполнили комнатки общежития, зазвучала где-то гитара, и парнишка с надрывом завыл:
      - Сломали розу, сорвали цвет, девчонке было 17 лет!

    - Дубина, идиот, - ругалась Слу, добавляя еще какие-то ругательные слова по-татарски, и вымещая сердечную боль на бедном чуваке со второго этажа.

      Дверь внезапно открылась настежь. На пороге стояла всё та же девчушка, приносящая то хорошие, то плохие вести.

      - Вам выговор! - радостно сияя, произнесла она.

      Мы кубарем слетели с третьего этажа в вестибюль. Народ толпился возле доски объявлений и, завидев нас, расступился.

      В приказе за подписью декана о строгом выговоре жильцам комнаты стояли наши фамилии. Завершало текст назидание, что следующее неблаговидное деяние влечет вылет из института.

    - Ура, как здорово! - заорали мы, обнимаясь и прыгая от счастья.
Сочувствующие принялись нас поздравлять и предлагать это дело «отметить».
    -  Ну уж нет! - воскликнули мы, - теперь навсегда никаких отмечаний!

    Было бы обещано…
Легко отделавшись, быстро залечив душевные раны, мы продолжали жить нормальной студенческой жизнью, полной приключений и неожиданных поворотов судьбы.
А моя любовь…
Нет, об этом чуть позже.

                                                                                                                                                                Окончание следует