Ох, да и как же он мне трудно дался!..
Но – по порядку…
Когда мы встретились, он учился в седьмом классе. Родители перевели его к нам в школу из очередной, где он, в очередной раз, умудрился оставить недобрую по себе славу. Наше учебное заведение было уже пятым в его короткой, но весьма бурной школьной жизни.
Из предыдущей школы его вынуждены были забрать потому, что там вступился он за «унижЁнного и оскорблённого» учителем литературы соседа по парте.
А сосед тот был из семьи потомственных алкоголиков со всеми вытекающими отсюда последствиями. Одним из таких последствий было то, что в седьмом классе он всё ещё читал по слогам. Вот коллега мой, очевидно, и не сдержался. И поднял чтеца на смех. Тот не знал, куда деваться от унижения, а потому Шурка и встрял.
Ничего лучше, как ответно высмеять учителя, он придумать не мог. А потому гневно стал уличать преподавателя в безграмотности, говоря, что при проверке сочинений и даже диктантов тот часто пропускает ошибки, а иногда даже правильное исправляет на неверное и засчитывает это как ошибку. Ну, например, тот не знал, что есть в русском языке два очень похожих слова – «кАсатка» и «кОсатка». Только в первом случае это народное название деревенской ласточки, а во втором – зубатого чёрно-белого кита.
Наш брат-учитель часто бывает истеричен, особенно после двадцати лет работы в школе. Таким, видно, и был мой коллега. После этого урока он ворвался в кабинет директора школы, в полуобморочном состоянии упал в кресло, что стояло напротив директорского стола, и возопил, что в этой школе одному из них, ему, учителю высшей категории и «Отличнику народного образования», и «интеллектуальному террористу» Басманову не место.
Директор выбрал… сами понимаете, кого…
Передо мною Шурик предстал подобно Петуху из «Бременских музыкантов»: «изрядно ощипанным, но непобеждённым».
А так как у него уже сформировался довольно устойчивый рефлекс на мужчин-преподавателей, отличающихся от учителей-женщин повышенной ранимостью, а тем более на учителей литературы-мужчин, то именно со мною отношения его особенно долго не срастались.
На уроки в класс, где обучался Александр Басманов, я шёл как на бой, «наш последний и решительный». И когда я обращался к классу с вопросом, долгое время бывшим для них риторическим, есть ли у кого-нибудь из них желание что-либо уточнить, класс почти сладостно затихал в ожидании ристалища между мною и Шуриком. И он почти никогда не разочаровывал своих сотоварищей. Например, с почти иезуитской улыбкой он спрашивал меня, почему в предложении «Все сидевшие в зале начали аплодировать» я не обособил причастный оборот… Или (это было уже много позднее, в одиннадцатом), читал ли я «Дьяволиаду» Булгакова, ибо именно в этой ранней повести, на его взгляд, содержится ключ к истинному пониманию «Мастера и Маргариты».
Одним словом, в течение пяти лет, что провели рядом, сражались мы «не на живот, а на смерть». Закончил он школу и ушёл, а мне всё казалось, что в моём лице так и не смог он простить всех учителей за ранее нанесённые обиды.
Ну, что же, жаль, конечно, очень жаль. Но потом пришли другие ученики, и их уже волновали совсем другие вопросы. А потому образ Сани стал меркнуть в сознании и постепенно превратился в милое и немножко грустное, но всё равно очень тёплое воспоминание.
Что с ним, где он, чем занимается, как вообще сложилась его судьба, я не знал, как, впрочем, и о судьбах большинства моих учеников, однажды выпорхнувших из школы и затерявшихся в этом далеко не самом лучшем из миров.
И это – нормально, когда дети наши, кровь наша, счастье наше и наша жизнь, уходят от нас, а мы, как краеугольные камни их жизней, остаёмся. И хорошо, если не становимся для них камнем на шее.
Постепенно истёк мой педагогический век. Отстояв возле учительского стола сорок пять лет, я вышел на пенсию. А рядом незаметно старела и моя жена, которая тоже служила школе всю свою жизнь. Незаметно к нам с нею подкрались старческие болезни, среди которых не сразу мы разглядели рак, пожравший её подобно пламени в течение полугода…
На похоронах было довольно много народу. Наши сыновья с семьями, ещё какие-то родственники, несколько её бывших учеников.
Когда я стоял у края могилы, куда через мгновение должна была уйти навечно от меня моя Таня, кто-то сзади обнял меня за плечи и прошептал в самое ухо:
- Держитесь, учитель. Я знаю, вам невыносимо сейчас. Год назад я так же стоял у могилы своей жены, а потому понимаю вашу боль. Потому и прилетел из Германии, когда узнал, что вы остались один…
Оборачиваюсь и вижу Саню Басманова. Только взрослого очень. Почти уже старого. Сказать ему, как я благодарен, сил уже не было, а потому просто глажу его руку, лежащую на моём плече. Глажу и глажу. И молчу. А он продолжает:
- Сами-то вы как себя чувствуете? А то полетели со мною к немцам? У меня там своя клиника. Полежите, я вас полечу, понаблюдаю. А вечерами мы с вами будем читать Булгакова и спорить о том, кто такой Воланд: дьявол или прикинувшийся дьяволом Господь, во второй раз пришедший на землю к людям, чтобы опять их спасти…