Полуденная жара.
Шустрый ручей омывал у бережков, искажал на глубине разноцветные окатыши. По мраморной эдикуле сдвигалась густая тень. Ажурная играла на её месте. Алмас прохлаждался спиной к колонне, окунув стопы в воду. Лень пересесть в уходящий тенёк.
Натренированное годами собачьей жизни внимание бандита непрерывно прослеживало и подтверждало сетку открытых путей: к дому, от него, прочь из сада, через стену, через калитку, до своих вещей, без них. Это напряжение до конца не проходит. Вдобавок, если закрыть глаза, на актуальную карту местности накладывалась прошлая карта. Треугольник: овраг – детдомовская школа – интернатская общага.
Овраг с крутыми стенками в два человеческих роста был единственной приметной деталью плоского ландшафта. Там свалка мусора, там воняло. Но серьёзные тёрки и разборки устраивали именно в овраге. Вызывая неотложку, достаточно было его упомянуть, чтобы стало понятно – ножевое либо передоз, либо всё вместе.
Солнце захватило соседнюю колонну. Иероглифом на сахарной белизне мрамора кайфовала серенькая ящерица без хвоста. Для сорок-баро стало открытием, что ящерки так легко расстаются с хвостами: не обязательно дёргать, могут его и с перепугу отбросить, будучи аккуратно пойманными в ладони.
Алмас впитывал ненасытно всё подряд: карамельную яркость гальки под водой, журчание, стрёкот кузнечиков, шорох и тень листвы, подобно тому, как звери отъедаются впрок. Но трудно сказать, превращалось ли оно в жирок памяти. Едва прикрыв глаза, сорок-баро видел всё тот же серый сверху донизу, от начала сиротский мир…
***
Он сам на кортах, рядом гопота на кортах. Под ногами не асфальт и не земля – пыльное утоптанное нечто, бычок, пивные пробки, харчки, кусок плесневелого хлеба, изнутри выклеванный голубями до корки. Возле пятиэтажек убитый газон с оккупированной алкашами детской площадкой. Алмаса они изумляли неисчерпаемой энергией: день за днём на предельной громкости из глоток рвался хрип: кто кого куда имел по матери.
Ущербные панельки, построенные для совершеннолетних сирот, и те отжала поселковая администрация. Для аборигенов этого прекрасного места бодаться с ней означало переехать в психдиспансер или колонию для малолетних. Вот они и сидели возле общаги на корточках, тянули пивас, глядя в окна чужих квартир.
За шторами попсовый музон. Из-под кустов доносилось ежевечернее: «Сука, убью!» – бамц по морде! «У тебя нет никого ближе меня, стерва!» – бамц! «Я же тебе самый родной человек!». Алмас знал, кто этот родной и близкий. Знал, что домашний боксёр, вороватый грузчик из продмага не только подожмёт хвост, завидев братву, но и откупится. Вставать не хотелось, как и сейчас. По-другому, конечно!
Ниже кустов проблёскивало что-то стальное. Топор у него что ли? Непонятно. Они всё же встали и подошли. Не… На ногах этого шрека сверкали дамские босоножки в крупных стразах, не налезшие до пяток... Грузчик успел сменить гнев на милость. Ткнув супругу мордой в стену, он трахал её сзади. Женское тело в модной у нищебродов атласной сорочке откликалось на каждый толчок под булки сдавленным кряканьем…
Братва обменялась ядовитыми шуточками, Алмас без настроения, молча закатил глаза: эй, ты там, наверху… Осталась у тебя хоть одна завалящая молния? Целься на звук.
***
Следующий пустырь за корпусами общаги был ни больше, ни меньше – главной площадью посёлка. Вне самого посёлка, по старой памяти. Когда-то справа находилось здание администрации. Её упразднили, свели к отделу в городской мэрии, а новые дома строились уже за железкой.
На пустыре страшный ночью и откровенно макабрический при свете дня, в окружении забитых мусором бетонных клумб стоял круглогодичный ржавый снеговик. Остов для новогодних гирлянд, сваренный из сантиметрового прутка. Три шара поставленные друг на друга имели общую полость. С ней было связано самое яркое из групповых эротических воспоминаний Алмаса. Яркое по двум причинам: он испугался, и он понял, что главное в жизни не обстоятельства, а отношение к ним.
Это случилось зимой, во время непродолжительного всплеска межнациональной розни.
Детдом зараза ксенофобии как-то обошла, там булили за всё, что только можно. Цвет волос, особенности фамилий не выделялись из ряда предлогов к травле. Но как не поучаствовать, когда движ!
На площади собралась порядочная толпа: десятка три крутых интернатских, плюс столько же ошивавшихся рядом. В пристанционном рыночке случился дневной погром и разогнал обывателей по домам. Стемнело, полупьяной гопоте травить некого. Зашли в магаз позадираться, пусто… Взяли ещё бухла…
Раздался длинный резкий свист…
Крик:
– Ату!..
Много свиста…
Из бывшей администрации, из кафе Лютик, нетрезво ковыляла к в сторону электрички посудомойка Сюся. Вначале ковыляла, затем понеслась, нелепо разбрасывая ноги, как бухая лань. Спасаясь от тёмной вооружённой толпы, она летела на свет. В феврале новогодние декорации всё ещё были обмотаны петлями разноцветных, мигающих лампочек. Траектории бегства и ловли пересеклись как раз на снеговике.
Вообще, эта худая тётка, запойная алкашиха давала в любое место и кому угодно за пузырь, со всеми сюсюкалась, но не в этот вечер. Издали в ней даже была своеобразная элегантность – дар вышагивать между лужами, как супермодель на подиуме, шатаясь, но не падая с высоких толстых каблуков. Юбку ниже экстра-мини на ней не видели ни зимой, ни летом. Норм бабец, только надень две резинки и на рожу не смотри.
Хозяин турнул её раньше времени с работы, чтобы погромщики кафе не разнесли. Она со своей фамилией попадала в категорию: бей ненаших.
Сюся видела палки в руках бегущих парней, нунчаки, тогда на них был мода, слышала крики, носившиеся вокруг. Отчаянный ужас заставил её худую пробраться внутрь снеговика, где Сюся оказалась в ловушке. Что касается преследователей, инстинкты возобладали.
Поначалу им даже интересно было срывать с неё одежду, не забираясь внутрь конструкции. Когда Сюсю кто-то особо зло тыркал палкой, другие его одёргивали: ты здесь не один. Темнота, разбавленная парой фонарей, сочно-розовые огоньки гирлянды на голой коже, дрожащее сияние между ног… Всё это сделало угловатое женское тело в клетке ржавых шаров эстетичным, выпивка – желанным. Внутрь можно было пробираться только по одному. Фактически под конец оргии там кишело что-то невообразимое. Попади он в конец очереди, сорок-баро не отделался бы поездкой к венерологу, пришлось бы к проктологу идти, жопу зашивать.
У кого-то долбил музон. Раздались аплодисменты из неподалёку остановившейся тачки.
Сюся карабкалась выше по прутьям. Её размалёванное лицо, чётко различимое из-за красной помады и туши на вытаращенных глазах, оказалось в голове снеговика. Алмас вроде и понимал, какой это трэшак, но азарт полностью отбил нюх. Как болельщик на стадионе он азартно желал максимальной победы своей команде: ещё шаров в лузу, ещё больше палок! Двое зажали Сюсю там наверху: тощий, забравшись внутрь конструкции, качок, снаружи присунув ей между прутьев, мешая обзору полуспущенными штанами, клюющими снизу вверх ударами голого зада.
Нарезая круги, Алмас исходил слюнями, шипел и плевался матерными проклятиями. Триппер лечить уже доводилось, но рассудок покидал бандита. Под лучом фонаря мелькнули тёмные соски в белых кругах грудей, ржавые прутья, впечатанные в ягодицу... Алмас был до такой степени на взводе, что, когда в бессознательном нетерпении скинул и куртку, и футболку, от него шёл пар.
Толкнув кого-то из своих, сорок-баро пробрался внутрь снеговика. Впившись обеими руками в худые бёдра немолодой алкоголички, он и члена не почувствовал, только сам факт, что вставил, и облегчение. Но и куцая минута показалась Алмасу долгой: он испугался. Не совершаемого зла, он испугался замкнутого пространства. «Мы в одинаковом положении, – подумал он, ощущая вонь гнилых зубов, футболкой закрывая размалёванное, перекошенное лицо. – Я попался. Я в клетке». До этого момента Алмас не знал, что такое клаустрофобия.
Утром Сюсю нашли прохожие, живую, прикрытую её же меховой жилеткой – забота. Телефон и кошелёк остались в кармане. Её выковыряли из прутьев каркаса, отвезли в больничку. Не так много времени прошло, и Сюся вновь появилась в кафе. По-прежнему на каблуках, в джинсовой мини юбке, по-прежнему она была за официантку, когда прежняя увольнялась, а новая не давала хозяину или давала. То и другое надолго задерживало девушек в его кабинете.
Посадили нескольких парней. Сняли гирлянды. Отмыли расистские лозунги на постаменте.
Ржавый снеговик, монумент победы похоти над всеми грехами остался. Безглазый и безротый каркас задрал жестяной конический нос ещё выше. Монструозное создание караулило следующую жертву. Проходя мимо, Алмас отворачивался, его чуяли, монстр запомнил его страх.
***
Ящерица на колонне совершила короткую перебежку и опять замерла. Ящерка или ящер… Заскорузлой картиной изнасилования память отталкивала другой эпизод: штучный и горький, неуспокоившийся внутри.
Ящер – Яков Карла, новый учитель: истории, математики, физики, столярного дела и, кому сказать, физкультуры… Метр пятьдесят c кепкой. Достаточно мудрый, чтобы, обозрев поле деятельности, немедленно выбросить обязательную программу в урну.
Детдомовские учились… – типа, учились, – в одной школе с умственно отсталыми. Из поселковой их выперли со скандалом. Там они перетрахали всё движущееся и отжали у домашних детей, что только можно.
Школа и весь детдом-интернат как-то держались на негласном уговоре с ментами: делайте что хотите, но за кровь – душу вытрясем, чтобы без тяжких тут. В итоге никого из училок-камикадзе не пустили по кругу. Не потому, что тётки старые, бухих малолеток это бы не остановило. Периодически трезвые, вышедшие из подросткового возраста товарищи придавили бесчинства железным аргументом: плотское пиршество на училке остановится… Ясно?
В этом зверинце соглашались преподавать лишь те, кому чуть-чуть не хватало до выхода на пенсию. У них были такие скукоженные плечи, такие ссыкливые мины, до зубовного скрежета ненавидящие лица, что забыть бы, как выплюнуть! Но не получается.
На любой урок могли явиться бывшие и настоящие детдомовцы с какими угодно целями, кроме учёбы: укрыться от дождя, перекинуться в картишки, наехать на младшего. Выбрать мальчишек для вечерних боёв.
Как инопланетянин, как рептилоид в нимбе среди всего этого великолепия приземлился в один прекрасный день Яков Карла – жертва родаков и чёрных риэлтеров. Таких лохов нередко прописывали в общежитие. Но сначала он попал в больницу, избитый, переломанный. Очутившись же по месту новой прописки, он довольно быстро выправился и тут же нашёл работу. «Школа? Отлично! Преподавать несколько предметов? Могу! Ящером прозвали? Да без проблем!»
Низкорослый, худой телом и лицом, светлый, будто с ним что-то хорошее приключилось, с ужасно большими неровными зубами… Ящер необъяснимо часто улыбался. Все остальные ржали, щерились, ухмылялись... Он – улыбался и сто раз на дню кого-нибудь хвалил: за почерк, за принесённую вовремя домашку, за самодельный кастет...
Своё общество Ящер ученикам не навязывал, штудировать науки не принуждал, но и
