Она запретила говорить об этом, но на этом, конечно. Не остановилась. Принцесса Альмина теперь была увечной в глазах матери, и виноватых Элеонора желала за это покарать.
Расправившись с правыми и виноватыми, Элеонора принялась заботиться о дочери с удвоением рвением. Если до этого дня её хоть как-то она одёргивала, то теперь Альмине можно было вообще всё! Любые выходки прощались. Учение, названное Альминой ненужным, уходило. Оставались лишь предметы, которые нравились Альмине.
Но это ещё было полбеды. Самое большое ухудшение настигло старшую дочь – Стефанику, которая теперь была постоянным напоминанием для Элеоноры в том, что красота её дочерей на Стефанике и замкнулась.
Не помня себя, не осознавая, Элеонора принялась обделять старшую дочь в угоду младшей и срываться на Стефанике за то, что та…просто есть. И живая.
Стефаника терпела. Она легко отказалась от платьев и новых уборов – всё равно никогда не была охотницей до кружев и довольствовалась тем, что есть. Но затем у Стефаники отняли часы дневной прогулки по саду. На вопрос дочери Элеонора ответила:
–Альмина увидит, что ты гуляешь одна и расстроится.
–Она тоже гуляет! – возмущалась принцесса, чувствуя, что самое жуткое ей ещё предстоит постичь.
–Она больше не гуляет с одной няней! – это было правдой. Элеонора не отпускала более Альмину с няней. Теперь принцессу развлекали сразу же четыре придворные дамы, которых девочка одинаково не слушалась и с которыми тосковала.
Стефаника проглотила. Затем мать запретила ей приходить к сестре.
–Альмина расстраивается, видя тебя. Ты же здоровая. А она нет…– Элеонора вздыхала. И у Стефаники при взгляде на мать сложилось чувство, что это Элеонора расстроится. Потому что Альмина с удовольствием виделась с сестрой и не выглядела обиженной на судьбу. Более того, кто-то из придворных даже рассказал Альмине про мореплавателей, которые носят чёрные повязки на глазу…
Девочку это впечатлило и она придумала новую игру. Теперь она лезла в фонтан прямо в платье и кричала перепуганным нянькам, что пытались её вытащить оттуда, что она не берёт на борт с собою «сухопутных крыс».
«Сухопутные крысы» визжали и умоляли Альмину вылезти из фонтана, но девочка плескалась, ей было весело и дамам приходилось лезть за нею в воду. При этом пудра на их париках превращалась в безжалостное тесто и волосы уродливо мокли. Это тоже доставляло Альмине удовольствие…
–Ты, матушка, тоже здорова! – не удержалась Стефаника и получила от матери болезненную оплеуху:
–Как ты смеешь? Я же её мать!
Тогда у них впервые вышла ссора. И Элеонора, забывшись в своём горе, крикнула:
–Лучше бы ты стала уродом, а не она!
Стефанику это обожгло сильнее пощёчины и она угасла. В её отношении к матери что-то навсегда переменилось. Умом Стефаника понимала, что у матери горе и переживание за Альмину сделало её такой, но сердце рвалось от обиды.
Сердце нашло утешение только в обществе молодого графа Соргеруса. Знатный род, отсутствие амбиций, и мягкость в обращении, тихость… всё это сделало его изгоем в глазах блестящего двора и желанным гостем для Стефаники, утомившейся от шума и желающей постоянного уединения с книгами.
Соргерус вскоре сделал принцессе предложения и сам был удивлён своей смелостью. Стефаника, разом забыв про обиды и тяжесть своего положения, бросилась к отцу и матери, и встретила холодный материнский ответ:
–Тебе легко найти жениха. Но прежде мы выдадим твою сестру. Она урод и ей будет сложнее.
–Никогда не было такого, чтобы младшая шла в обход старшей! – вступился король, искренне сочувствующий дочерям. – Это порядок! Да и Стефаники уже двадцать два, а Альмине всего десять!
–Моё слово таково! – отрезала Элеонора и сверкнула глазами. За эти годы она стала совершенно безумной в своём горе. Поговаривали (Стефаника наверняка не знала), но даже пробиться к трону теперь, не имея увечья, было сложно. Так это или нет, но красивых девушек и придворных дам в расцвете Элеонора убирала от младшей дочери и даже распорядилась вынести из её комнат зеркала…
–Она увидит иначе, что урод! – плакала Элеонора, объясняя своё решение.
Между тем Альмина только удивлялась горбунам, хромым и одноногим, которых только прибавлялось при дворе. Но Альмина не возражала: абсолютная безнаказанность и потворство фантазиям её устраивали. Ей казалось порою, что она действительно где-то в морях, среди пиратов…
Хотя сердце уже начинало ныть о чём-то тоскливом, ещё непонятном, но уже подступающем. И Альмина с жалостью приняла расставание с зеркалом и среди всех её платьев, кружев, рюшей и украшений, она считала ценностью маленькое зеркало на черепаховой коробке, украденное у одной из нянек.
В него Альмина гляделась, не понимая, почему мать считает её уродом. Повязку Альмина видела. Ссохшуюся рану тоже. Но она не видела в этом ничего ужасного настолько, что расстраивало бы её. Она тянула губы перед зеркалом, кривлялась, но всё равно зеркало упорно отражало миловидное лицо с повязкой, золотистые локоны и очаровательный ярко-голубой глаз…
После скандала же по поводу замужества Стефаники, король попытался утешить дочь и уговорить её подождать.
–Я люблю его! – Стефаника, никогда прежде не капризничавшая, топнула ногою. – Люблю!
–Это меняет дело, – согласился король и помчался к жене, намереваясь уговорить её уступить.
–Альмина урод! Нужно позаботиться о её счастье! – вопила Элеонора, не заботясь о том, кто ещё её услышит.
Король снова пошёл к дочери… закончилось для него печально. Устав метаться, король умер. Конечно, это было совпадением, у него давно уже было больное сердце, но остроумный уличный поэт, скрывшийся до того, как его успели арестовать, всё-таки пропел издевательски:
–Король устал бояться,
Король решил уйти.
Да и как б ему остаться,
Когда ему с женой не по пути?
Он говорит про день,
Она ему про ночь.
Он говорит про тень,
Она ему про дочь.
Он говорит про благо,
Она ему про смерть.
Король, устав от яда,
Покинул брака клеть…
Толпа хохотала. Элеонора бесилась, но старалась сохранить лицо. Однако смерть мужа оказалась ей на руку. Она собрала совет и убедила принцессу Стефанику всё-таки выдать замуж за обожаемого ею графа, при том условии, что ни она, ни их дети не потребуют законной власти. Сама же Элеонора по новому предложению стала королевой-регентом при своей младшей дочери Альмине, которая, если честно, мало что поняла из происходящего, поскольку ей привезли из далёких земель новую птицу, которая умела, если её научить, разговаривать совсем как человек! Альмина прослушала большую часть совещания, с ногами забравшись на стол, уча птицу разным словам и фразе:
–Все на борт!
Птица не заговорила, Альмина расстроилась и отшвырнула от себя клетку, Элеонора вскочила с места, вскинутая отчаянием: воспалённый мозг королевы-матери обозначил причиной дочкиных слёз её увечье.
***
–Я хочу исправить её уродство, – признаётся королева. – Так больше нельзя. Её не примут в народе. Её не полюбят. Мне слышатся шёпоты…заговоры. Они все желают её смерти! Когда меня не станет, кто за нею присмотрит?!
Ведьма слушает в мрачности. Она слышит и змеиный шёпот и едкие колкие фразы об «одноглазых уродцах», слышит смешки и крик:
–Уродина!
Только слышит она его в уме одной Элеоноры.
Ведьма знает, что ни Альмина, ни король, ни придворные никогда не придавали этому увечью такое же значение, как Элеонора. Просто потому что некоторые боялись, другие считали неважным (в конце концов, разум и правый глаз сохранён), а иные знали историю, в которой были и слепые короли, что прослыли мудрецами и добродетелью были увиты; и безумцы, насквозь зрячие, а всё же ненавистные народу.
И единственное, в чём можно упрекнуть бы Альмину, это в нежелании учиться и в отсутствии усердия. Ну ещё, пожалуй, в разбалованности и в излишней мечтательности. Но первое не в новинку, второе исправляется, третье выбивается опытом, а четвертое проходит само с годами, когда фантазии и мечты теряют нежный розовый цвет.
А так ведьма видит, что Альмина бывает добра, и даже одинока. В ней есть ум, только он ещё спит, не нужны ей тяжёлые упражнения рассудка, ни к чему и напрягаться!
–Исправь это! можно всё исправить, и ты исправь. Моя дочь не должна быть уродиной, – Элеонора кладёт кошель с золотом около руки ведьмы.
––Моя королева, события наших жизней складываются так как должны сложиться… – повторяет ведьма, зная, что Элеонора уже всё решила.
–Исправь! – шипит королева-мать.
Ведьма кивает:
–Покоряюсь, моя королева.
***
Воздух чист и прозрачен. Гармония зарождающейся жизни и жизни уже существующий, расцвет настоящей свободы и зарождение какого-то стремительного чувства во всём воздухе: пробуждается! Пробуждается!
Королевский сад еще не радует взор распустившимися клумбами роз и аллеями цветущих деревьев, но уже наливаются упругие листочки, чтобы вскоре явить во всей яркости и красоту, силу, и жизнь.
По дорожке скачет переодетая в мальчика принцесса Альмина. В её руках невесомая шпага, затупленная и выкованная для её игрищ. Сейчас этой шпагой Альмина должна поразить в самое сердце Зеркального Рыцаря и от того скачет особенно яростно и дико для принцессы.
Леди Розамунд поджимает губы: не поведение для принцессы! Что Элеонора ей позволяет?!
Налетает ветерок, лишь на одно мгновение напоминает о себе и мчится, игривый, лихой, свободный…
Леди Розамунд отвлекается лишь на мгновение, но его хватает. Мгновение и страшный глухой вскрик, мгновенно угасающий в гармонии зарождающейся весны, вырывает её обратно.
Принцесса Альмина вздрагивает ещё пару раз – вздрагивает тихо и без слёз, без плача и мольбы, просто тихо и с удивлением вздрагивает, пока леди Розамунд, заголосив, бежит к ней, путаясь в своих юбках, пока берёт её мирное, успокоившееся залитое кровью лицо в свои руки, пока сама не осознает произошедшего.
Шпага каким-то образом прошла дальше, чем следовало. Попав в глаз, она задела сосуды и это вызвало кровоизлияние, которое никак нельзя было остановить…– всё это расскажут вмиг постаревшей от горя Элеоноре и всё это она выслушает с абсолютно мёртвым лицом, не понимая даже, кто и что ей говорит.
Она вообще ничего не будет понимать – «тронулась умом от горя» – объяснят в народе. И бравый уличный поэт напишет:
–Она сошла с ума от горя,
И слёзы её нам как знамя.
Она их выплакала целое море,
И каждая слеза осталась с нами…»
Толпа прочтёт да позабудет. А Элеонора так и не осознает этих строк, и прощаний, и молитв своих духовников, и рук Стефаники, что придёт утешать любимую мать. она не осознает ничего, и не поймёт больше ни вкуса, ни жажды, ни слова. Только одно будет отчаянно пульсировать в её сознании, светить ей до самой смерти кровавым ослеплением, но и произнести она этого не сможет, не спросит – позабудет и речь, и гнев, и чувства.
И даже значение этого пульсирующего неотпускающего слова из сознания: «Исправлено». Только в минуты редкого просветления будет веять чем-то тёплым и ароматным, не то гвоздикой потянет ей, не то корицей…
