которой были густо оклеены голыми бабами из Плейбоя. На койке лежал одетый в тюремную робу приятного вида грузин среднего роста, которому было лет 40 по виду, может чуть больше. При виде вошедшего он поднялся со шконки, сунул ноги в тапки и сделал шаг навстречу гостю. «Ну, здравствуй, мил-человек! - сказал приветливо, протягивая для пожатия руку. - Ты, стало быть, и есть наш новый сиделец, Максим Александрович Кремнёв? Хорошо! Будем знакомы. А я - Гиви Кутаисский, вор. Зону эту топчу уже три года; ну и слежу за порядком тут: чтобы наши урки не баловались, не шалили особо… Садись Максим Александрович вот на этот стул, - указал он рукою на табурет, - и давай с тобой чуть-чуть побазарим. Ты же, я слышал, Московский Университет закончил. Так? Так! Меня, махрового зэка, с такими как ты людьми судьба ещё не сводила. Вот и хочу подружиться с тобой, ума-разума от тебя набраться. Мне-то учиться не довелось: с 14-ти лет по колониям всё мотаюсь. Университетом моим стала тюрьма, а улица и “малина” - школой. Вот мне и хочется узнать и понять: какие вы все - университетчики! Так что садись и рассказывай для начала, как ты с таким-то дипломом и образованием умудрился к нам на зону попасть? Этот ж ведь ещё постараться надо: с таких высот и в дерьмо с головой нырнуть. Рассказывай всё по порядку, не таи ничего, а я тебя послушаю. А то я тут от скуки совсем уже ошалел. Поговорить по душам не с кем - представь! - кругом одни двоечники и дебилы…»
Кремнёв сел на стоявший перед койкой единственный табурет, осторожно по сторонам осмотрелся. Понял, что Гиви в колонии барином жил: и шконка у него была добротная с двумя матрацами, и чистое постельное бельё, и подушка огромная и удобная, не как у простого лагерника. А на его тумбочке банка со свежезаваренным чаем стояла, лежали конфеты в пакете, сахар и фрукты, варенье. Всё это были деликатесы, не доступные остальным сидельцам. Да и сам он не выглядел измождённым зэком с потухшими глазами и землистого цвета лицом. Наоборот, был сытым, ухоженным и гладковыбритым мужиком, полностью довольным жизнью и своим теперешним положением. При разговоре лукавая улыбка не сходила с его тонких и суровых губ, обнажая золотые зубы. Но глаза при этом при всём были холодные и жестокие как у волка: Максим это сразу для себя отметил - и передёрнул плечами от страха. Понял, что перед ним именно двуногий волк и сидит, с которым ухо надо держать востро, чтобы целым и невредимым остаться.
Почему-то ему тогда, в душной коморке у Гиви, писатель Шукшин вдруг вспомнился, его изумительный рассказ «Волки», где даётся прекрасная характеристика этому страшному обитателю русских лесов:
«Ивана поразило несходство волка с овчаркой. Раньше он волков так близко не видел и считал, что это что-то вроде овчарки, только крупнее. А сейчас Иван понял, что волк - это волк, зверь. Самую лютую собаку ещё может в последний миг что-то остановить: страх, ласка, неожиданный окрик человека. Этого, с палёной мордой, могла остановить только смерть. Он не рычал, не пугал. Он догонял жертву... И взгляд его круглых жёлтых глаз был прям и прост».
Вот Гиви и был таким зверем - жестоким и без-пощадным к людям, которых он за людей не считал. Не всех, безусловно, - но многих. И лучше было бы Кремнёву, фраеру по блатной классификации, мелкоте, его не знать, не пересекаться в жизни, как тому же кролику с удавом… Но выбора у него не было: пути их сошлись. И, значит, надо было встретиться и разойтись так, чтобы не рассердить смотрящего за зоной, а, наоборот, понравиться ему, прийтись по сердцу…
Быстро осмотревшись по сторонам и всё что надо подметив, Максим перевёл после этого взгляд на сидевшего перед ним кавказца, криминального авторитета со стажем, не спускавшего с него колючих и умных глаз, смутился чуть-чуть от подобного цепкого взгляда, после чего сказал тихо:
- Да я не знаю, что Вам рассказывать. В колонию по собственной дури попал: так всё неудачно сложилось у меня на воле.
- Послушай, Макс, - перебил его Гиви, смеясь. - Перестань мне выкать. Хорошо? Бросай эти свои интеллигентские замашки. Ты на зоне теперь, паря, - не в столице. А у нас тут “в Марьиной роще народ попроще”, к галанту и политесу не приученный. Понял?... Ну вот и хорошо… А открыться передо мной ты должен, пусть и коротко, но рассказать всё от начала и до конца, всю короткую жизнь свою. Мне всё интересно будет про тебя знать - новичка залётного, первоходка. Я же должен понять, что ты за человек, и как к тебе, соответственно, относиться: по-человечески или по-скотски… Так что давай, начинай: я слушаю. Чаю хочешь, кстати, с вареньем?
Кремнёв отрицательно замахал головой, вздохнул тяжело, всей грудью, утёр ладонью лицо - и после этого не спеша начал рассказывать всё по порядку: где родился и вырос, в какой семье, как в Московский Университет попал и как и чему там учился. Потом перешёл уже на причины случившегося с ним: как его, выпускника МГУ, в Москве обманывали и футболили чиновные люди, уговаривали плохим историком быть, а не хорошим рабочим. Рассказал всё то, одним словом, что за последние несколько лет, когда он диплом получил и университетские стены покинул, он уже сто раз всем рассказывал…
Гиви слушал его внимательно и с удовольствием, не перебивал. Только сигареты менял раз за разом, наполняя тесную коморку свою густым сизым дымом. Было заметно по его светящимся глазам, что ему нравился и рассказ, и сам рассказчик… Под конец он, глубоко задумавшись и поиграв желваками, произнёс с грустью:
- Хороший ты мужик, Макс, я гляжу: талантливый, добросовестный и прямой - как шпала... Но только с таким характером бычьим не сносить тебе головы: такие упрямцы и своевольники не живут долго. Поверь… Ну да ладно: на всё Воля Божья. Главное, что я из услышанного понял, что ты - мужик правильный и с головой, и с совестью. Мне хорошо, комфортно рядом с тобой находиться. Буду рад тебя и дальше видеть и слышать, отдыхать душой. Когда тоска тут совсем заест - буду посылать за тобой как за попом-батюшкой. Хорошо? Договорились?... Ну и ты, если что не так, если обидит кто - приходи. Я помогу. Таким как ты помогать надо…
После этого они расстались, крепко пожав друг другу руки. И два-три раза в месяц Гиви действительно стал приглашать Кремнёва в гости к себе для задушевной беседы, для общения.
- Ты, говорят, тут лекции у нас братве читаешь - и здорово! Братва довольна тобой, профессором тебя кличет, - однажды сказал он, смеясь. - И мне давай тоже читай, я тоже охочий до знаний. Только вот ходить на лекции к тебе мне не с руки: вору-законнику западло сидеть с урками вместе. Сам, поди, понимаешь. У нас за подобное могут и рас-короновать на сходке, всех воровских привилегий лишить и статуса. Таков порядок… Так что не обессудь, Макс, но будешь приходить и рассказывать мне одному всё что знаешь: я про политику новости сильно слушать люблю, про современную жизнь, за новостными радиопрограммами слежу регулярно, не пропускаю…
9
Так вот и стал Кремнёв постоянным собеседником у криминального авторитета Гиви Кутаисского, ходил к нему в коморку три года подряд и часами по душам беседовал. Про Русскую Историю и литературу уроженцу Кавказа слушать не сильно интересно было по понятным причинам: он политикой больше интересовался, порядками и жизнью в Москве, где у него было много родственников и знакомых, как выяснилось, и куда он регулярно наведывался, когда на свободе жил. Сталина он боготворил как и всякий грузин, что тоже было естественно и понятно. Эта искренняя и пламенная любовь к Вождю всех народов их сильно соединила и сблизила, чуть ли ни родственниками сделала. Генералиссимуса Сталина и Кремнёв почитал со школьной скамьи ещё, с первых уроков Истории. Мало того, считал его (как и Ленина) самой выдающейся личностью из всех, настоящим Демиургом-подвижником, оставившим на Мидгард-земле заметный след. А ещё ВЕЛИКАНОМ мысли и духа Иосифа Виссарионовича считал, кто на деле, а не на словах, предъявил мiру чудный социальный проект, или путь его будущего справедливого существования и развития.
Сам же Кремнёв к Гиви с просьбой о помощи не обращался ни разу: не было в том нужды. Общий режим, где он отбывал срок, - это не строгий и не особый, тем более. Братва в колонии сидела тихая по преимуществу и по самым смешным преступлениям, которые и преступлениями-то было тяжело назвать. Тут кто-то кому-то на воле морду по пьяной лавочке набил, кто-то проворовался, а кто-то соседу сарай или дом поджёг по давней семейной вражде - и отпираться не стал: угодил на нары. Обычное житейское дело в провинции: мордобой, воровство и красный петух, - и дело самое что ни наесть пустяшное. Маньяков, насильников и убийц, во всяком случае, в брянской колонии не имелось в наличии.
Даже и волчара-Гиви за тунеядство сидел: так гласила его статья. И ранее он по той же причине отбывал срока - потому что нигде и никогда не работал: вору-законнику запрещено это… Чем он занимался на самом деле и марал ли когда кровью руки? - это уже другой вопрос, нерасследованный и недоказанный. Может и марал. Но судили-то и сажали его именно за тунеядство и за бродяжничество - а не за насилие и мокруху.
Тут любопытно другое было: что и он, криминальный авторитет Гиви, тёртый-перетёртый калач, учивший жизнь не по учебникам, как говорится, к первоходку-Кремнёву с нескрываемым уважением относился. Про остальных сидельцев, кто был поскромнее и попроще, и не говорим. Для них университетчик-Максим был самым главным человеком в колонии, профессором настоящим, светилом, к которому они почти ежедневно бегали за помощью и советом. Все они относились к нему как к коренному москвичу, именно и только так, хотя и знали прекрасно, что он был родом из Рязанской области. И все почему-то считали, что если уж он окончил Московский Университет, и долго потом в столице жил и работал, - то должен был знать абсолютно всё: и социологию, и юриспруденцию, и даже медицину.
Они прибегали к нему в библиотеку после обеда или ужина парами или по одиночке - и постоянно на что-то жаловались косноязычным слогом: на застарелые болячки свои, на проблемы в семьях оставленных, на очередное отклонение комиссией УДО (условно-досрочное освобождение), - слёзно просили совета и помощи. И Максим советовал, если знал вопрос, помогал написать какие-либо жалобы или прошения. Или же просто выслушивал несчастного человека и утешал его: это тоже было важно зэкам - услышать доброе слово в ответ, увидеть глаза сочувственные и внимательные.
В общем, проблем у Кремнёва не было с местной братвой, от которой он был предусмотрительно отделён мудрым майором Селиховым, с которой лишь мельком пересекался - и быстро расставался потом: скрывался за стенами клуба и библиотеки. Живи он в бараке, конечно же, - всё могло бы и по-другому сложиться. Но Бог его от людского скопления оградил: Максим и в колонии жил отшельником-небожителем…
10
В начале марта 1986-го года в жизни зэка-Кремнёва случилось чрезвычайной важности событие, впоследствии значительно повлиявшее на его судьбу. Вечером его к себе в барак пригласил на очередное рандеву смотрящий за зоной Гиви и сразу же заявил весело, что ему осталось сидеть два дня, после чего он выходит на волю: документы, мол, по нему уже готовятся. По
