печалиться!
Словом, пустые они все, хохлы, без-путные, бездарные и никчёмные. Но с гонором превеликим, с апломбом, с малороссийской спесью, по-обезьяньи скопированной у ляхов и иудеев - тайных своих кураторов и вождей. Кремнёв в Университете это отлично понял, прожив с украинцами-малороссами бок о бок пять студенческих лет, наблюдая и изучая их заинтересованно и внимательно...
11
Вот великоросс Елисеев был не такой, с иным совершенно отношением к жизни, с диаметрально-противоположным мiровоззрением. Почувствовал, что История как наука не для него, не его это путь и профессия - и забрал документы сразу же, не стал морочить голову себе и другим, бока отлёживать пять лет и ждать удобного случая и тёплого места. Понимай, категорически не захотел, парень, плодить нахлебников-дармоедов в родной и любимой стране: пошёл служить в Армию, делом большим заниматься. И сколько было у них в МГУ таких правдоискателей-Елисеевых, по-настоящему умных, талантливых и честных ребят, ребят предельно-совестливых, менявших факультеты и специальности без сожаления, жизненные пристрастия и приоритеты, часто уходивших вообще в другие вузы Москвы - попроще и поскромней, но зато им по духу близких. А всё потому, что великороссы не привыкли ни у кого на шее сидеть и жить за чужой счёт - потому что ВЕЛИКИМИ родились, за весь Божий мiр в ответе…
12
Но сейчас не об этом речь, не о великорусском МЕССИОНИЗМЕ, а о Меркуленко Николае, университетском товарище Кремнёва и соседе по комнате и по койке с первого дня обучения. Так вот, первые четыре года учёбы Максим как соседом был в целом доволен им: парень он был дисциплинированный и ответственный, не агрессивный и компанейский, законы общежития знал хорошо и выполнял исправно - ближнему сознательно не вредил, не досаждал собой, не мешал отдыхать и учиться. Пьянок и дебошей не устраивал, срамных баб не водил и не трахался с ними на глазах у всех, наплевав на товарищей. Было у них и такое непотребство в общаге, хотя и не часто.
Раздражало в нём только одно: какое-то его холуйское отношение к сильным мiра сего, умным, богатым и знатным, и в первую очередь - к москвичам, перед которыми он в три погибели готов был гнуться, чтобы им угодить, оставить о себе хорошее впечатление на будущее. И, наоборот, ещё больше злило и даже бесило порою его вызывающе-наглое отношение к слабым, к иногородним студентам как правило, которых он вечно третировал и унижал, и делал это прилюдно и откровенно, с неким высокомерным пафосом даже... Но лично Максима это Колькино качество не касалось: он слабым по жизни не был. Поэтому-то они и ладили четыре года, жили тихо и мирно в целом, редко ругались и цапались меж собой по-крупному. А мелочи здесь не в счёт: мелкие ссоры случаются даже и между близкими родственниками.
И только в последний выпускной год в их отношениях произошёл серьёзный разлад, после которого они решительно и навсегда расстались - так, будто бы знакомыми никогда и не были раньше, на других планетах будто бы родились. И Университет их пять лет не связывал.
Это был ещё один парадокс - под названием “дружба и братство народов” или “интернациональная солидарность трудящихся всего мiра”, - с которым Максим в Университете вплотную и достаточно жёстко столкнулся. Парадокс, который ему широко глаза открыл на ГОЛОС КРОВИ и на людей, насельников нашей планеты, на симпатии и антипатии, взаимоотношения их друг с другом, вытекающие из национальных признаков. И, одновременно, заставил сильно усомниться, а потом и вовсе отвергнуть надоедливые советский интернационализм и космополитизм, что упорно насаждались Властью!...
Такие вот были у Кремнёва на истфаке друзья - бездари, двоечники и нетяги по преимуществу! Это надо признать и сказать честно, не взирая, увы, на общее прошлое… Понятно, что они не добавляли ему оптимизма, и стремления к знаниям не поддерживали никак и никогда, не настраивали на позитивный лад собственным видом, примером и поведением. Скорее наоборот, день ото дня они только гасили и убивали священный в его молодой груди огонь своим природным делячеством и пофигизмом…
Глава 3
«За все твои страдания и битвы люблю твою, Россия, старину!»
Н.Рубцов
1
Читателям покажется странным и необъяснимым это, - но более всего от Истории и от науки отваживал Максима, сам того может даже не ведая и не желая, его научный руководитель - Панфёров Игорь Константинович, 33-летний доцент факультета, кандидат исторических наук. К нему под крыло Кремнёв попал вынужденно, выбрав кафедру Русской истории весной второго курса. И вот на первом собрании кафедры в сентябре, когда преподаватели рекламировали и презентовали себя студентам-третьекурсникам, ещё горевший мечтой о большой науке Кремнёв возжелал попасть под опеку самому заведующему их кафедрой, известному университетскому профессору М.Т.Белявскому. Но Михаил Тимофеевич не взял Максима, побеседовав с ним несколько раз и критически оценив, по всей видимости, его научный потенциал, способности и эрудицию.
И тогда расстроившийся Максим выбрал молодого, неопытного и неавторитетного Панфёрова в качестве руководителя - как запасной вариант. И не прогадал, как это потом уже выяснилось. Наоборот - выиграл даже во многих отношениях, кроме сугубо научных, карьерных. И этим лишний раз подтвердил известную на Руси пословицу, что не бывает в нашей тягостной земной жизни счастья и добра без худа; без горя и слёз не бывает удач; а без кромешной тьмы - света. Панфёров оказался отличным и покладистым мужиком на поверку, пусть даже и с минимальным преподавательским опытом и стажем работы, - компанейским, живым и доступным в любое время, честным перед самим собой и студентами. Он уже тем был хорош и ценен для подопечных, что корифея-небожителя из себя никогда не строил, в отличие от профессоров старой школы, а со студентами был неизменно ровен, добр и прост, терпелив и деликатен; проверками и дополнительными заданиями не допекал, не заставлял их всех быть гениями и отличниками... Он и сам к науке так относился - с неким внутренним юмором, со скепсисом даже. Жилы из себя не рвал, не лез вон из кожи, не подличал и не истерил, как другие, не толкался нагло локтями, козни коллегам не строил, чтобы на исторический Олимп как можно быстрей забраться и усесться там поверней. И потом, став крутым академиком и лауреатом, начать уже разговаривать с окружающими через губу, гонором фонтанировать, брезгливой спесью; уму-разуму всех, как грудничков, учить, задирать ежедневными нотациями и наставлениями. И при этом на людей как на навозных червей глядеть, как на свою личную паству и дармовую обслугу.
Да и сам Кремнёв, в отличие от Белявского, чем-то понравился Панфёрову, пришёлся по сердцу - что было уже хорошо, когда твой наставник тебя уважает. Потому и относился он три последующих года к ученику самым бережным и заботливым образом: и с курсовыми всегда помогал, не надоедал со спецкурсами, домой приглашал не единожды, разрешал пользоваться личной библиотекой, оставшейся от отца и деда… И с дипломом он сильно помог Максиму, весь пятый курс бывшему не в себе из-за любовных дел, - самолично доработал его диплом, написанный кое-как, без старания, огня и души, довёл до ума и блеска...
И при этом при всём именно он, Панфёров Игорь Константинович, повторим это, стал с первых месяцев знакомства невольно отваживать ученика от большой Истории, от серьёзного и дотошного занятия ей. Своим насмешливым отношением, прежде всего, к юношеским наивным порывам Максима стать непременно и поскорей корифеем, светилом и великаном, или даже новым российским Ломоносовым.
Опишем коротко, в “двух словах”, как это происходило… Задумал вот, например, Максим написать реферат по истории Смутного времени, - чем, собственно, и занимался на истфаке Панфёров, на чём кандидатскую защитил, - задумал и засел за книги в читалке, и с неделю их перелистывал-теребил. То есть сделал всё честь по честь молодой студент, по-взрослому, что называется. Перечитал целые главы из Карамзина, Соловьёва, Костомарова и Ключевского по данному вопросу, титанов дореволюционной исторической мысли, как им внушали на лекциях профессора, цитат оттуда целую кучу выписал и вставил потом в свой текст. Чтобы показать всем на кафедре свою дотошность и образованность, свой профессионализм, и отшившего его профессора Белявского этим как бы чуточку пристыдить, в него в сентябре не поверившего... И когда реферат начерно был готов, он отдал его Панфёрову для критического разбора, замечаний и оценки. И потом стал с замиранием сердца ждать, что тот скажет.
Через неделю где-то Игорь Константинович вернул ему рукопись с минимальными правками и доработками, и заявил, зевая, что после переписи можно отдавать её в печать машинисткам: всё, мол, нормально, всё тютелька в тютельку, сгодится для первого раза. После этого он добавил сонно, без огонька, что потом, мол, даже можно будет выступить с докладом на кафедре по данной теме, показать себя профессорско-преподавательскому составу во всей красе, заявить о себе как о начинающем молодом учёном на будущее: он, мол, договорится… И всё. Разговор на том как-то сам собою затих, и уже готов был и вовсе закончиться: наставник собрался домой уходить, и уже было взял портфель в руки...
2
Максиму, признаемся, сильно тогда не понравилась реакция учителя: не такого он ожидал, совсем не такого. Ведь это был его первый самостоятельный научный труд по сути, отнявший у него целую неделю времени и много сил: он выложился по максимуму, от души. И с полным правом надеялся и на реакцию соответствующую от наставника, на щедрую похвалу в свой адрес и всё такое, на комплименты даже, как это было в школе когда-то, когда он педагогов знаниями поражал. А тут всё было с точностью до наоборот: ленивая скука и равнодушие на панфёровском худом лице. И никакой похвалой, даже и минимальной, тогда и близко не пахло…
Кремнёву это было и больно, и крайне-неприятно всё - видеть равнодушную мину и скуку в учительских прищуренных глазах, как и его сонное зевание под конец словно бы после просмотра скверного и пошлого фильма. Что только лишний раз подтверждало правоту ранее забраковавшего Максима профессора Белявского, сильно усомнившегося в его интеллектуальных способностях и возможностях...
- Вам что, категорически не понравилась моя работа, да? - покоробленный и духом упавший, напрямую спросил тогда Максим учителя, пряча реферат в портфель.
- Почему ты так решил?... Нет, нормально всё, успокойся, парень, - снисходительно ответил Панфёров, усмешливо кривя губы и по-доброму на ученика глядя… и потом, чуть помедлив, добавил, подыскивая правильные слова: - С цитатами ты только переборщил, Максим, перестарался по молодости и наивности… Хочу сообщить тебе на будущее, ну так, в качестве доброго совета что ли, что от Карамзина и Соловьёва, Костомарова и Ключевского, поднадоевшие мысли которых ты в каждую страницу вставляешь с гордостью, уже порядком устали все нормальные и здравые люди, волком воют; я, признаюсь тебе, устал, и здорово. Как вижу их очередную цитату в тексте -
