колыхались в ней. Анин представил, что его тело будет колыхаться точно так же, и его передёрнуло. Спасло богато воображение. Да и сам-то он до конца не был уверен, что утопится. Охладить пыл – это да! Это можно! Но хлебать воду сегодня было не его выбором.
Большой человек протянул руку. Анин взобрался на набережную и узнал Симона Арсеньевича.
Мысль о том, что ему сейчас, кажется, заедут в челюсть, позабавила его.
– Спасибо, – пробормотал Анин, отворачиваясь, ему сделалось стыдно: взрослый дядя, как нервный прыщ, полез топиться.
В туфлях хлюпало, брюки тоже намокли, на душе кошки скребли. Хотелось водки и холодца с чесноком. Но ни водки, ни холодца, естественно, не было, а была чёрная мостовая, мёрзлый ветер с Балтики и холодное северное солнце.
– Не за что, – с безразличным видом отозвался Симон Арсеньевич, поглядев на едва голубеющее небо. – Я помню вас по работе «Письма саундтрековского человека».
Его нижняя губа абсолютно не шевелилась, и Анин вспомнил, что в театре Вахтангова усиленно практиковали английскую манеру разговора: с неподвижной нижней губой. Английская манера производил на зрителей шокирующее впечатление, и Валерий Жердев всячески поощрял этот приём, а у Симона Арсеньевича он даже стал привычкой в обыденной жизни.
– Я ушёл, – вспомнил Анин о скандале с режиссёром Валерием Жердевым. – Это было ещё до вашего английского проекта.
Жердев хотел драмы, Анин – комедии. Получались качели в виде трагедийно-насмешливая смеси высокого и низменного, которую Жердев почему-то не переваривал, впадая в неистовство. Два раза его вынимали из петли, на третий – Анина попросили уйти с миром. И то, Жердев почему-то бегал за ним по всей Москве и слёзно, на коленях, с воплями и стенаниями просил вернуться «на роль». Но Анин экспериментировать уже не желал. На этой почве Валерий Жердев начал заговариваться и подвинулся с английской манерой дикции, хотя его предупреждали о провале затеи, но, как видно, ошибаются не одни продюсеры.
– Да, да, я знаю, – сказал Симон Арсеньевич. – Сцена Елены и Булгакова слишком хороша для простой случайности. Вместо вас потом играл Егор Лыткин. Но…
– Хуже! – обрадовался Анин, не распространяясь о подробностях, хотя уловил в голосе Симона Арсеньевича два мнения: первое, как тонкий намёк на несостоятельность Ильфа и Петрова, второе, как гениальность и неоспоримость предсмертного Булгакова. Приходилось выбирать. Анин предпочёл второе. Не будет же Симон Арсеньевич хамить в такой ситуации?
Естественно, были причины к критике: так испоганить образ Михаила Булгакова мог только абсолютный бездарь. Недаром пьеса не дожила и до половины сезона.
– Вне всякого сомнения, – тут же согласился Симон Арсеньевич. – Ему не хватило вашей энергии, но он и не претендовал на исключительность.
Этим Симон Арсеньевич признавал первородство по цеху и талант Анина.
– Миром правят серости.
– Ну да, их же больше, – согласился Симон Арсеньевич.
– Хорошее было время, – почти ностальгически вспомнил Анин, хотя не любил себя в театре; просто ему было приятно, что его помнят в Вахтангове.
– А мне не везло, – сокрушённо пожаловался Симон Арсеньевич после паузы.
– Вам?! – вырвалось у Анина, потому что Симон Арсеньевич относился к московским мальчикам и карт-бланш успеха ему был положен от рождения, к тому же Симон Арсеньевич всегда был в фаворе и у Валерия Жердева, и у подавляющего большинства кинопродюсеров, его приглашали на роли монументальных героев и интеллектуальных злодеев. А ещё он играл Кутузова и Тургенева.
– Я должен вас убить!
Наконец-то в его неподвижных, как верхняя губа, глазах, мелькнули какие-то чувства.
– Убить?! – опешил Анин, хотя можно было догадаться, откуда дует ветер. – А… ну да, – покорно согласился он и чуть ли не подставил шею.
– Как рогоносец! – безжалостно по отношению к самому себе добавил Симон Арсеньевич; и тень скорби легла на его лицо.
– Зачем вы тогда меня вытащили? – прошепелявил Анин.
– Из жалости, естественно… – Симон Арсеньевич посмотрел свысока. – Вы не представляете, как ужасно смотрелись там… – он показал вниз.
С минуту они пялились на тёмную воду, пахнущую балтийской колюшкой. Из-за крыши Выборгского замка робко выглянуло солнце и осветило белые мачты яхт. Небо стало ярче, почти ялтинским и напомнило им о блестящей гальке, красивых женщинах и холодном пиве.
– Да не люблю я вашу жену! – стал вдруг оправдываться Анин. – Да, мы встречались одно время, но теперь… – Анин вдруг покраснел: врать не имело смысла, Симон Арсеньевич и так всё понимал.
Хорошо, хоть не молчит, потому что когда человек молчит, хуже некуда.
– А мне по балюстраде! – вдруг усомнился Симон Арсеньевич, и ирония в его голосе прозвучала отдельной нотой.
– Чтоб я сдох! – с величайшей честностью покаялся Анин.
Он даже хотел рассказать о Евгении Таганцевой, о его любви к ней, но вовремя прикусил язык, хотя, наверное, Симон Арсеньевич был уже в курсе последних сплетен.
Симон Арсеньевич выдержал сценическую паузу, изучающе посмотрел на Анина и всё тем же хорошо поставленным голосом сказал, двигая лишь верхней губой:
– Опять врёте! Ну, как ты можешь безостановочно врать!
И Анин понял, что Герта Воронцова накрутила Симону Арсеньевичу хвост так, что он заговорил её языком.
– Ничего я не вру! – отвернулся Анин, делая столько замысловатый кульбит глазами, лицом и голосом, что даже такой искушённый человек, как Симон Арсеньевич, не поймал бы Анина на лжи, особенно в свете нынешнего скандала.
Играть правду было несложно, сложнее было убедить в этом Симона Арсеньевич.
– Будем надеяться, – вдруг расчувствовался Симон Арсеньевич и едва не полез обниматься, сказалась всё-таки старая актёрская закваска разбирать эмоции на составляющие.
Анин же чуть не прокололся, хорошо, что Симон Арсеньевич не смотрел ему в глаза.
– Честное пионерское! – сглотнул слюну Анин, чтобы выгадать ещё больше форы.
В глазах у него загорелся тот приблатнённый огонёк интереса, который всегда предшествовал драке.
– Да… – тяжело вздохнул Симон Арсеньевич. – Наверное, ты прав.
Анин сообразил, о чём речь: о несносных манерах Герты Воронцовой, но в продолжение своей игры вопросительно уставился на Симона Арсеньевича.
– Думаешь, я ничего не понимаю? – намекнул Симон Арсеньевич на своё нынешнее положение рогоносца.
Лицо у него было такое, словно он подразумевал: «Сейчас я тебя улещу!»
– Я ничего не думаю, – отмахнулся Анин, – надоело.
Переиграть такого монстра, как Симона Арсеньевича, было делом чести. Анин сосредоточился на мимике.
К его удивлению, Симон Арсеньевич неожиданно опростился в том смысле, когда во чтобы то ни стало хочешь помочь запутавшемуся человеку, и поведал совсем другим тоном:
– Есть разные жизни актёра, самая главная и важная из них – одиночество!
Анину, который решил, что обманул Симона Арсеньевича, стало стыдно, ведь он тоже, по сути, одинок, а из-за женщины, которая пусть даже и любила тебя очень крепко, мужикам не стоит кривить душой. Но остановиться уже не мог.
– Я тебя понимаю! – сказал он так, когда говорят, что не надо делать из мухи слона, что суть не в одиночестве, а в приспособленности к нему. Но, возможно, Симон Арсеньевич знал об этом и просто не хотел распространяться.
– А не надо понимать! – кое-что сообразил Симон Арсеньевич на обертоне и погрузился в мрачные раздумья.
– Почему? – хищно помнить о себе Анин.
Симон Арсеньевич вздрогнул, как от ушата воды:
– Мне кажется, она хотела отомстить…
Анину покрылся холодным потом: Герта Воронцова, конечно, дура, но не до такой степени, чтобы вымещать злобу на муже. Поэтому Анин уточнил, всё ещё полный скепсиса:
– Кому?..
Он никогда не думал об этом. Герта Воронцова всегда была, если не возвышенной, то, по крайней мере, в театре толк знала и в мужчинах разбиралась не хуже патологоанатома. А вдруг у неё из-за меня сдали нервы? – не нашёл другого объяснения Анин, вспомнив её сегодняшнюю выходку.
– Всем мужикам в моём лице, – качнувшись, всхлипнул большой Симон Арсеньевич и едва не кувырнулся вниз.
Анин схватил его за фалды. Если бы он упал, то разбил бы голову о камни. Оказалось, Симон Арсеньевич всё же пьян как сапожник.
– И за меня тоже? – удивился Анин, подумав о жене в том смысле, что хватит валандаться, пора возвращаться в семью и забыть все похождения как дурной сон. О Евгении Таганцевой он старался не вспоминать.
– И за тебя тоже, – согласился Симон Арсеньевич.
– Ну прости, друг, – развёл руками Анин, чувствуя, что выглядит подлецом.
– Я был трижды женат… – печально поведал Симон Арсеньевич, – и все три раза неудачно! – вдруг возбудился он. – Все мои женщины мною крутили, как хотели! Хотя бы одна была исключением. Четвёртую любовь я не перенесу! Это катастрофа, а не отношения! Квинтэссенция стервозности!!!
Из ресторана доносились чарующие и бесконечно прекрасные звуки «чардаша». Солнце окончательно выбралось из-за Выборгского замка и весело светило на залив, посреди которого крутились огромные водовороты.
– Катастрофа? – удивился Анин, хоть, конечно, знал, что Герта Воронцова не сахар, и характер у неё ещё тот, но так опустить мужа могла только очень крутая мегера. Значит, не договорились, понял он, и причина всему я! – возгордился он. Как Симона Арсеньевича угораздило вляпаться?
– Я её люблю, а она меня – нет! – выкрикнул Симон Арсеньевич голубому небу. – Делает со мной, что хочет! На тебя натравила... – пожаловался он.
– Ну, ударь меня! – абсолютно ничем не рискуя, подставил челюсть Анин; однако, сделал это так, что ни один человек в здравом уме, конечно же, не ударил бы, а, наоборот, приголубил бы, преподнёс стакан водки, наговорил бы всяких комплементов, дал бы почувствовать себя, как после успешной презентации, ну и всё такое прочее, когда очень и очень уважают человека.
– Иди ты, знаешь, куда! – царственно сморщился Симон Арсеньевич, всё ещё не шевеля нижней губой.
Рефлекс английской речи давал о себе знать на уровне привычки.
Анину стало любопытно:
– Тогда, может быть… – Анин не без чувства мести показал на залив.
– Утопиться?! – пьяно возмутился Симон Арсеньевич и наконец забыл о английской манере. – А ты знаешь… это выход!
– Э-э-э… – попытался остановить его Анин, даже схватил за руку. – Ты, друг, брось! Я пошутил!
Симон Арсеньевич ударил; Анин ответил на отходе и забыл, что сила тяжести – его злейший враг; с минуту они боролись, катаясь по сырому асфальту, но Симон Арсеньевич оказался сильнее, придавил коленом, вырвался и стал быстро разоблачаться, швыряя на землю белые вещи. Пуговицы прыгал по асфальту, как семечки. Анин сел и смотрел с любопытством, не обращая внимания на отбитые почки. Он подумал, что Симон Арсеньевич не полезет в воду; покочевряжится и не полезет, кишка тонка. Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» – отвлечённо думал он, не веря в происходящее, словно в глупейший сон. Даже показал Симону Арсеньевичу кукиш вослед.
– Карауль! – велел Симон Арсеньевич, подтягивая фасонные трусы, и пошлепал босыми ногами к краю пирса, мимо предупреждения: «Купаться строго запрещено!» Не оглядываясь, словно обиделся на Анин, бухнулся с громкими брызгами и поплыл на середину залива, туда, где на стремнине
