Незадолго до войны наша семья из четырёх человек переехала в город Шахты. Мы жили в маленьком саманном доме, состоящем из двух комнат и коридора. Отец работал на угольной шахте, мать на овощной базе, брат учился в школе, почти всё время сидел за учебниками или за книгами, а я был самым беспечным в семье в силу своего малолетнего возраста. Отец возвращался домой уставшим, с чёрными ободками вокруг глаз и одаривал меня ломтиком хлеба. Я верил, что это лисичка передавала отцу для меня гостинчик, и искренне радовался чуду. Брат в таких случаях улыбался, однако отцовский секрет не выдавал.
Отца призвали на фронт в декабре сорок первого, а через четыре месяца мы получили страшное известие. Помню, как почтальон принёс извещение и зачитал его, как мать сидела с этой бумажкой на сундуке и громко рыдала. В моём понятии слова «пропал без вести» означали «никто пока не знает, где он», поэтому я не поверил в гибель отца и долго ждал его возвращения.
В тот же год брат ушёл добровольцем на фронт. Ему тогда исполнилось семнадцать лет. Мать кричала в голос, а брат успокаивал её: «Не плачь! Я вернусь». Мне же приказал во всём помогать матери и слушаться её. Ещё он попросил сохранить его книги.
Мой старший брат был для меня авторитетом во всем. Ему я подчинялся беспрекословно, не сомневаясь в его правоте. И если он сказал, что вернётся, то так и случится.
Его письма с фронта читались вслух по много раз, и я знал каждое из них наизусть. Под диктовку матери ответы писала соседская девочка Зойка, а я к письмам добавлял свои рисунки и верил, что они помогут ему выстоять в тяжёлом бою. Ни разу мать не пожаловалась на тяжкие лишения и всегда говорила: «На фронте ещё труднее».
В углу, в изголовье кровати родителей, стояли на полочке иконы, а перед ними висела лампадка, хитроумным способом подвешенная к деревянному потолку двумя металлическими цепочками. Каждый вечер перед сном, обратившись к иконам, мать усердно молилась: в начале молитвы стоя, а в конце — на коленях, периодически наклоняясь головой до самого пола. Под её шёпот я засыпал. Может, она молилась и утром, но этого я не видел. Мать уходила на работу рано, меня не будила и каждый раз оставляла на столе под полотенцем скудное съестное на день.
Летом 1942 года в город вошли фашисты, и с их появлением я узнал, что такое страх. Соседи шептались между собой о том, что из-за каких-то доносчиков забирают людей, расстреливают их или живыми бросают в шурф шахты. Я боялся, что заберут мать, и с тревогой ожидал её появления, когда она отправлялась добывать хоть что-то из продуктов. Жили мы впроголодь, а за водой ходили за город на Лисичкино озеро. Я уставал, неся два тяжёлых баллона, но не скулил, потому что название горы напоминало мне об отцовском ломтике хлеба, и эти воспоминания придавали мне силы.
Однажды, когда я находился дома один, пришли два фашиста. Они оглядели комнаты, порылись в сундуке с вещами, но ничего не взяли. Один из них направил автомат на меня, забившегося в угол, и засмеялся. Другой махнул рукой в сторону двери и сказал что-то по-немецки. Они ушли, а мне запомнилось одно из слов — армут. Я бросился к окну и молил бога, чтобы сейчас не появилась мама, потому что больше всего боялся, что её заберут, как многих других.
Мне пришлось увидеть изможденных военнопленных, когда вооруженные конвоиры гнали колонны советских солдат по соседней улице. Один из пленных встретился со мной взглядом и подмигнул мне. Шедший рядом немец ударил его прикладом автомата по спине. Солдат зашатался, но не упал, и я заметил, как он сжал кулаки. В этот момент мой детский страх сменился ненавистью к фашистам, и потом каждый раз, когда я видел их, невольно сжимал кулачки.
После освобождения нашего полуразрушенного города от этих тварей война продолжалась более двух лет. Не все события остались в памяти, но возвращение брата мне запомнилось особенно ярко. Он сдержал своё обещание, вернулся.
Майским днём, ближе к вечеру, мы с пацанами весело гоняли самодельный мяч. Играли босые, благо земля успела нагреться под ласковыми лучами солнца. Увлёкшись, мы не сразу увидели шедшего по улице солдата. Высокий, статный, в гимнастёрке и брюках-галифе, с вещмешком через левое плечо и с большим чемоданом в правой руке, он подходил к нам с улыбкой на лице, сильно прихрамывая на левую ногу.
Мы прервали игру и молча уставились на него. Он подходил всё ближе, оглядывая нас, и остановил свой радостный взгляд на мне. И тут соседка тётя Маруся распахнула калитку и закричала:
— Валька, что ты стоишь? Это твой брат Иван!
Но я не узнавал его. Он уходил на войну молодым худощавым юнцом, а сейчас перед нами стоял взрослый широкоплечий солдат. Вместо того чтобы броситься навстречу брату, я сорвался с места и помчался в противоположную сторону. Запыхавшись, я прибежал на работу к матери и громко сообщил:
— Тётя Маруся сказала, что это мой брат вернулся!
Мать тогда вновь работала на овощной базе. Женщины окружили её, заголосили, стали обниматься. На шум пришёл старенький директор Федотыч, которого я очень уважал. Он остановился около меня и спросил:
— Что? Дождалась мать Ваньку?
Довольный тем, что с вопросом директор обратился именно ко мне, я в ответ кивнул с важным видом. Федотыч засеменил от склада к маленькой конторке, а когда вернулся, вручил матери завернутые в бумажку деньги:
— Поздравляю, Лукинична! Отпускаю тебя с работы. Беги встречать своего героя.
Мать со слезами радости бросилась к нему на шею, а потом, забыв снять грязный рабочий фартук, схватила меня за руку, и мы со всех ног побежали домой. По пути она купила в магазине бутылку водки и котелку краковской колбасы. Бутылку сунула в карман фартука, а колбасу так и несла в руках. Помню, мы с пацанами иногда заходили в тот магазин, чтобы полюбоваться витринами и насладиться ароматными запахами. Колбасу мало кто мог позволить себе купить, а тут целая котелка! И это придавало особую значимость событию.
Цветной штапельный платок сполз с головы матери, оголив поседевшие волосы, щёки её раскраснелись и поэтому обычно бледное лицо казалось помолодевшим. От частого дыхания мать не могла говорить, но и без её слов мне было понятно, как она взволнована, как всем своим существом устремилась к долгожданной встрече. Пока мы бежали, к нам присоединились те, кто в то время находился дома по соседству. И все радовались, будто вернулся их близкий человек.
Помню, как мама повисла на шее у брата, а он прижал её к себе, и они стояли так очень долго, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Я с нетерпением ждал, когда же брат обратит внимание на меня. Наконец, он оторвался от матери и, схватив меня на руки, подбросил несколько раз со словами:
— Я вернулся! Вернулся! Я дома!
Потом он поставил потертый чемодан на лавку, извлёк из него красивую шаль и накинул её на плечи матери. В чемодане, кроме книг, ничего больше не было, и я разочарованно вздохнул. Но тут брат хитро улыбнулся, развязал свой вещмешок и протянул его мне:
— А это, Валентин, подарок для тебя.
В вещмешке лежал настоящий футбольный мяч! Я от восторга радостно вскрикнул и с чувством несказанной благодарности прижался к брату, а он ласково трепал мои волосы и уши.
Кроме мяча, в вещмешке находилась большая красивая бутылка. Брат достал её и, обратившись к собравшимся в нашем дворе людям, произнёс:
— Дорогие соседи! Ну, что? Давайте отметим встречу?
И все кинулись к брату обниматься.
Застолье получилось на славу! Каждый из соседей принёс то, что мог, и мне тогда казалось, что установленный в нашем дворе под цветущими вишнями стол ломился от изобилия. Здесь были и картошка, и солёные огурцы с капустой, и даже сало.
Мать с шалью на плечах сидела рядом с братом, ласково поглаживая его рукой, а когда дотрагивалась до боевых наград, счастливое выражение лица её становилось тревожным.
Я радовался больше всех и испытывал огромную гордость, когда брат на предложение выпить за его возвращение сказал, что лучше поднять тост за всех, кто причастен к победе над фашисткой гадиной, и все дружно чокались гранёными стаканами.
Скромно стали подтягиваться девушки, перешёптываясь и с нескрываемым любопытством глядя на бравого солдата. Их тоже усадили за стол, и веселье продолжалось допоздна. Одноногий сосед дядя Толя принёс гармонь. Пели дружно, с наслаждением, а потом пустились в пляс. Плясали все, кроме дяди Толи и брата, у которого, как оказалось, ещё не до конца зажила раненая нога. Плясали и мы с пацанами.
Именно тот день стал точкой отсчёта моей новой, более осознанной жизни. Тогда я впервые ощутил своей детской душой, что все наши люди едины и непобедимы, и искренне верил, что никто не сможет разрушить это единство, что наша страна самая лучшая, самая справедливая.
С тех пор прошло много лет... Многое в жизни изменилось. Неизменным осталось лишь то, что хранит память.
