взглядом его щуплую фигурку и вдруг сказал:
- Чудно все-таки устроен человек, вот я жизнь прожил, а так и не могу понять, что к чему. Вот иногда человек искренне верит в то, что говорит, а другие ему не верят. А иногда и сам он не ведает, про что рассказывает, а на деле правдой оказывается. Ты пить будешь еще, - он плеснул водки по стаканам, - вот только где та граница, за которой правда кончается?
Не чокаясь, мы выпили.
- Извините, - начал я, - вы что, ему поверили»? Очередная сказка! Уж больно все гладко у него получается.
Гладко, говоришь? – Громогласный дед в упор посмотрел на меня. – В самом деле гладковато. Только вот правда. Хоть и не вся, но есть правда в его словах. Только ведь это он не про брата какого-то ихнего рассказывал…Про меня это.
- Про вас?!? – от удивления я аж привстал.
- Про меня, - повторил он.
- Как?
- А вот так, как он говорил, так почти и было все. Конечно, может быть, это и совпадение, но уж больно похоже. Ты не поверишь, наверное. коли расскажу.
Дали мне двадцать пять лет лагерей. Спасибо, что не расстреляли хоть, на мое счастье, немца под Москвой разбили. А то шлепнули б не церемонясь. Это уж потом в штафбаты посылать стали, да и то не всех, кого особисты дергали. Я ведь тогда совсем молодой парень был, моложе, чем ты сейчас. Правда и половины срока не отсидел – девять лет и три месяца. Там такие цифры на память должен знать: в любой момент кто-нибудь из лагерного начальства может подойти и спросить, сколько тебе осталось – должен ответить, а то побьет, а то и в БУР угодить можно. Вот так повоевать мне пришлось. Только перед тем, как посылке прийти той, такое со мной случилось, что до сих пор понять не могу: то ли в самом деле все было, то ли с голодухи привидилось.
Я поначалу-то ничего, крепкий был из себя, уголовники – и те опасались на рожон лесть, но только место это, сам понимаешь, не курорт, понемногу – понемногу, а сдавать начал. В сорок восьмом и вовсе доходить стал. Верно Степан Карлович подметил, голодное время тогда для всей страны было. И на воле хреново с хлебом, а уж в лагере – и вовсе. Пайки в двое сократили, известно: враги народа – не люди, что на них зазря добро переводить. Весь день ходишь голодный, одна мысль у тебя в голове: как бы съестное что найти. те, кто ходить не могут, лежат на нарах, пока не помрут. И помочь-то им нечем, да и некому. Каждый о себе лишь думает.
Люди сотнями мерли. Каждый день из лагеря полные сани мертвецов вывозили. Нагрузят штабелями, как бревна каие-нибудь. Подвозят к воротам, там охрана свое дело знает: один человек пересчитывает, другой - мертвецам головы ломом пробивает, инструкцию соблюдает. Это на случай, если среди мертвых, не дай, живой кто спрятался. Часто я думал, какой же человек до такого додуматься мог, до инструкции такой. Хотя, с другой стороны, были, наверное, на это причины. Вот только какие; хотелось бы мне у самого у него спросить, в глаза ему посмотреть. Но это потом уже, после лагеря мысли такие меня одолевать стали. А тогда, самое страшное, что ко всему этому привыкать я начал. Поначалу думал, с ума сойду, неужели кошмар этот никогда не кончится. Но человек существо такое, что ко всему быстро привыкает. И тут опять перед тобой выбор есть, только вот понят-то ой не просто, где та граница, через которую переступать нельзя. Незаметна она, будто ниточка, многие не видят. А переступят – совсем другим человек становится. И не человек уже, а так, подобие его. И тут уже одно из двух: либо становиться такой сволочью, что лишь о себе самом думает, как волк дикий, либо в животное забитое превратиться. Самое сложное в жизни – человеком остаться. Но да не про то разговор у нас с тобой сейчас, - он налил себе в стакан, залпом осушил его, - разволновался я что-то. А может и к лучшему это. Нельзя все в себе держать столько лет. Ты не перебивай только.
А ведь я и сам со всем, что там было свыкся. Самое страшное, когда смиряешься с тем, что вокруг тебя не то что-то делается. Тогда тебя голыми руками брать можно. Знаешь почему выжить удалось мне? Потому что понял я это. Ой, как понял.
К весне совсем доходить стал, на работу меня не выводили уже. Целыми днями почти с нар не вставал. Чувствовал, что не протяну долго, что скоро и меня из ворот на санях вывезут.
Один раз с силами собрался, вышел на свет божий из барака. Воздухом весенним на меня пахнуло. Чистый воздух, особенно по сравнению с тем, что в бараке. Смотрю, как местами на солнышке снег посунулся, потемнел. В такую погоду радоваться бы надо – все признаки, что зиме конец скоро, ну а мне тогда это за издевку показалось, будто бы кто нарочно надо мной смеется. Не сказать, чтобы уж больно я в Бога верил, но тут взмолился даже: «Господи, возьми ты душу мою, мочи терпеть больше никакой нет!» и как черт меня под руку подталкивает. «Сейчас вот на охранника брошусь, чтоб пристрелили. Все одно помирать, так хоть чтоб не мучиться».
Но только человек столько живет, сколько ему на роду написано. Кто-то меня сзади за плечо трогает. Оглянулся – какой-то незнакомый человек. Ростом высокий – с меня где-то приблизительно, по одежде, вроде как бы зек: телогреечка на нем без воротника, валенки, ушанка, личный знак на груди с номером, как у всех. А все ж не похож на других: у зеков у всех глаза настороженные, злые, лица темные: хоть каким ты белым будь, все одно почернеет. Мое вон до сих пор не отмылось. А у этого – лицо светлое, чистое такое, глаза добрые, и вроде как свет от него какой-то идет. С добром на меня глядит.
- Вот, - говорит, - возьми.
И протягивает мне целую буханку хлеба, перед самым носом моим держит. И где взял только: большая буханка, ржаная, домашней выпечки. И такой от нее аромат исходит, что голова у меня кругом пошла.
- Ты это чего? – спрашиваю, - не видишь разве, нет у меня ничего.
Это я думаю, что он мне обмен предлагает. А сам слюной давлюсь. А он:
- Бери, пока дают, чудило!
Я такому не поверил сразу, насмеяться, думаю, решил:
- Ты, - говорю, - ошибся наверное.
Он только улыбнулся, по - доброму так:
- Нет, не ошибся.
Всунул мне в руки хлебушек, повернулся и пошел.
Я буханку держу, а она теплая, будто недавно выпеченная, смотрю ему в след, а он сделал несколько шагов и как в воздухе растворился. Тогда мне подумалось, что от голода так показалось – буханка- то вот она, у меня в руках. А я его и поблагодарить не успел даже.
Была, признаюсь, у меня мыслишка всю эту буханку самому съесть. Всю, целиком. «Что, - думаю, - не осилю в снегу припрячу». Только до того мне вдруг совестно стало: «Что ж ты, собака, - сам себе говорю, - совсем не человек что ли?»
Принес, словом, я эту буханку в барак, разломил на куски:
- Ешьте.
Ну и себя не забыл. И, поверишь, хоть и досталось мне немного, а наелся я. Представляешь, в первый раз за многое время.
Я потом долго по отрядам ходил, спрашивал того человека, хотел спасибо сказать. Но никто такого не знает – как в воду канул. Так и не узнал, кто это.
Но только с того дня на поправку пошел. Мало-помалу и вовсе оклемался. Летом-то полегче с едой стало. А осенью мне посылка та и пришла. Все как раз так и было, как Степан Карлович рассказывал. Только не к Пасхе, а в конце сентября где-то. Адрес размыт, да и получать – то мне ее не от кого. У почтаря спросил, от кого мол. Он в ответ:
- Я почем знаю, может каку себе из вольнонаемных завел, вот и подкармливает.
Вот только, как про это брат ихний Анатолий узнал? Я-то никому про это не рассказывал.
И блинов я не пек. Сало так съели, а муку и порошок яичный на болтушку пустили. Не до блинов было, - старик улыбнулся, глаза его потеплели.
- Давай допьем что ли? – спросил он, разливая по стаканам остатки пива, - заболтал я тебя совсем. А зачем это тебе спрашивается?
- Да нет, что вы, - запротестовал я, такое бы каждому услышать.
- И освободился я тоже чудно как-то. Привезли меня в пятьдесят первом году ни с того ни с чего в Курган. Я думал, с этапом куда-нибудь пустят. А меня посадили в одиночку и вроде как забыли. Месяца полтора держали, ничего не говорили. Наконец повели на допрос.
Приводят в большой кабинет. За столом какой-то в гражданском сидит, бумаги читает свои. Сам из себя важный, конвой перед ним в струночку вытягивается, сразу видно – шишка не малая. Голову поднял, конвой отпустил, а сам опять в свои бумаги уткнулся. Я стою посреди кабинета, а он на меня и не смотрит, словно меня вовсе нет. Долго я так стоял, может час, а может и больше. Наконец, начитался он своих бумаг, встает из-за стола. Подошел ко мне поближе, но не в плотную, а так в паре шагов от меня остановился. Это в ихных инструкциях предусматривается, чтоб на случай, если зек броситься, отскочить успеть. Стоит, руки за спину заложил. И я стою. Потом обошел меня кругом, близко однако не подходит, сам внимательно смотрит на меня, пристально так и говорит:
- Понравился ты мне, Григорий.
Медленно говорит, слова растягивает:
- Пон - нравился ты мне, Гри- го –орий.
Сам вокруг меня ходит. Разов пять обошел, не меньше. Потом снова говорит: «По – онра – вился ты мне, Гри – го – орий». Сел на свое место и опять в бумаги уткнулся. Потом вдруг вызвал конвой и велел меня увести. Так до сих пор и не понял я, чего он от меня хотел – то. Почему по имени называл? Не принято так у начальства с зеками обращаться.
Отвели меня в камеру. И опять как позабыли о существовании моем. А через пару месяцев выпустили насовсем. И половины срока не отсидел.
Вышел. Куда идти и не знаю. Родных – никого. Ни дома, ни работы. В больших городах жить нельзя, да и не испытывал я большого желания – в городе-то легко опять туда попасть, откуда вышел, особо церемониться не станут. Тут как раз народ на стройку в Киргизию вербовали. Ну и я решил счастья своего попытать. И опять повезло мне. Взяли. В пятьдесят третьем, когда Сталин помер, хотел я на родину переехать, да не получилось. Я к тому времени женился уже, ребенок родился, другой потом. Их у меня пятеро – три сына, две дочки. Вот так и получилось, в первый раз за все время сюда и еду.
Я слушал его как зачарованный.
- Ты б пошел, покемарил, поздно уже. Да и я прилягу, устал как-то. Вот покурю схожу, а потом лягу. А знаешь, все-таки хорошо, что немец этот в попутчики попался: не будь его, не стал бы я никому ничего рассказывать. Не случайна эта встреча. Все на свете предусмотрено. У каждого человека – судьба своя. Верить только надо, что все хорошо будет. Нельзя человеку без веры никак. Только не в том она, чтобы поклоны бить да псалмы во все горло напоказ распевать. Нынче это вроде как в моду вошло, целыми толпами народ крещение принимает, а на деле только одна говорильня получается: сотнями сюда из-за границы проповедники приезжают, чего только не несут в выступлениях своих. И ведь позволяют им. Стадионы целые народу собирают. А на кой они нужны тут? Что у нас своих священников мало? Страну христианскую христианству учить хотят… ехали б к папуасам каким-нибудь да и обучали их, коль без этого не могут.
* * * * *
Он сошел поздно ночью. Свет в вагоне давно отключили, и лишь скупые лампы ночного освещения тупо пялились с потолка. Заметив, что я не сплю, он подошел к моей полке, сказал: «Ну бывай» и направился к выходу. Я спрыгнул вниз и пошел его провожать.
На улице было прохладно. Подмерзлый воздух искрился в свете фонарей у перрона. Мы стояли на какой-то маленькой
