парнишка совсем, а уж выслуживать научился, подскочил, да как даст мне по лицу. Умел бить, видно не раз приходилось. У меня сразу челюсть набок, в глазах помутнело. Упал я, кровь изо рта хлынула.
Сдержал он свое слово: долго я потом не то, что разговаривать, есть не мог. Кормили-то нас: хлеб-вода – вот и вся еда. так я хлеб в кружке размачиваю и кашицу ту ем. Челюсть-то уж потом, в лагере правил – кирпичи каленые прикладывал, да так до конца выправить и не удалось. Заметили, поди, что когда улыбаюсь, челюсть у меня кривит. Вот тебе, дядя, и жизнь моя вся. Ну, а коли бы я всего этого на своей шкуре не испытал, так может в Библию и заглядывать бы не стал бы. Но коли живой я после того, что пережить пришлось, так я и без тебя знаю, что Бог есть. К этому каждый человек своим путем, умом своим дойти должен. Ты уж не серчай, что накричал на тебя. Но только не о том ты людям толкуешь, многие из них, поди побольше меня повидали. Вот сейчас коммунистов все хают, а ведь не совсем же они дураки были: гордился народ родиной своей, это ведь не просто слова красивые, как сейчас представить пытаются. Нельзя же всем сидеть, руки сложить, когда вокруг такое творится. Заврались совсем на верху, а новым нашим «друзьям» иностранным только это и надо. И такое отношение ко всему, за которое ты агитируешь, им ой как выгодно. А скажи мне, разве может человек по настоящему в Бога верить, коли он о своей стране родной не заботится?
Он встал.
- Ладно, разболтался я что-то с тобой, целую речь задвинул, хоть на митинг прямиком. Пойду-ка покурю лучше.
- Та, многое по-видимому человек в жизни испытал, - промолвил Степан Карлович ему в след, - но, наверное, не все понял. Как ше мошно про Библию так говорить? Люди из-за нее шизнью иногда рисковали. У нас есть брат один, Анатолий (у нас все, кто на собрания ходят – братья). Он тоше в лагере сидел. Пять лет. И все время с Евангелием не расставался. Он его в хлебе хранил. Так сказать, хлеб небесный в хлебе насущном. Им пайки хлебные выдавали по столько-то граммов на человека. Режут буханку на части, потом на весах взвешивают. У кого меньше полошенного получается, тому довесок дают, маленький такой кусочек. Прямо на палочке и приткнут его к основной пайке. Так Анатолий до чего додумался: мякиш съест, корочку оставит, мешду двумя корочками Евангелие полошит (оно веть небольшая книшица) да совесочком и приткнет, как защелкой. Никому и не в домек. Вот какое разумение Господь тем дает, кто в него верует. И что случилось с Анатолием – тому подтвершдение.
Их там в лагере целый крушок верующих образовался. Собирались где-нибудь в укромном местечке, молились, Евангелие вслух по очереди читали. Однашды собрались, помолилися, начали читать. Один почитает, другому передаст, и так по кругу. Дошла и до Анатолия очередь. Вдруг чувствует, кто-то ему через плечо заглядывает. Оглянулся – солдат охранник за спиной стоит: так они увлеклись, что и не заметили, когда он подошел. Приказывает:
- Давай сюда что читаешь!
У брата Анатолия аш оборвалось все в нутрии. Взмолился он про себя: «господь милосердный мой, не лишай меня радости видеть слово твое!» И, представляете, посмотрел Евангелие охранник, полистал, повертел в руках, пошал плечами и обратно отдал. Повернулся, ушел. Они упали все на колени, стали Бога благодарить. Вот что вера истинная делает. Уверуйте, и вам то ше будет, - закончил свой рассказ проповедник.
Вернувшийся Громогласный Дед молчал, хотя Степан Карлович всем своим видом ждал его одобрения.
- Что вы на это скашеьте? – не выдержал он наконец.
- Да ничего не скажу, - дед Григорий пожал плечами, - наверное все так и было, как вы рассказываете. Только, признаюсь, ни разу о таком не слыхивал. Повезло брату Вашему. Обычно в лагере принято: если шмон наводит начальство, то все отбирают, хлеб – и тот, чаще всего на куски разламывать заставляли. А впрочем, спорить не стану, всяко случается в жизни.
* * * * *
Рыночные отношения на железнодорожном транспорте существовали задолго до начала перестройки, а с появлением данного направления развития экономики социалистического государства и вовсе расцвели. По вагону то и дело шныряли торговцы. Ассортимент предлагаемых ими товаров был весьма разнообразен, так сказать, полный плюрализм: газеты, фотографии (от ангелочков с пустыми кукольными лицами до голых девиц с выражениями лиц, мало чем отличающимися от лиц поделочных ангелов – так и не ясно, выражают ли они великое духовное просветление, то ли высший телесных экстаз ухоженных похотливых тел; наверное каждый приобретавший такую продукцию видел в этом что-то наиболее близкое ему), какие-то брошюры, карты, брелки, прочие безделушки. Продавали также и продукты: вяленую рыбу, вареную картошку, хлеб, мороженое, ну и спиртное конечно же.
Мы с Громогласным Дедом, скооперировавшись, накупили пива, несколько вяленых рыбин, взяли бутылку водки, выбрали большой арбуз, и время для нас вновь полетело незаметно. Не раз потом, вспоминая эту поездку, удивлялся я, как умел расположить к себе этот человек. Он был почти втрое старше меня, но разницы в возрасте я не ощущал, и казалось, живи он где-нибудь по соседству, были бы мы друзьями.
Громогласный Дед оказался прекрасным специалистом по части арбузов. Выбранный им арбуз был на славу: едва притронулись к нему ножом, как он с хрустом треснул, обнажив сочную мякоть. Аромат исходящий от него был настолько сильным, что сумел, казалось освежить спертый запах вагона. Выпив по стопочке, мы принялись за пиво, переговариваясь о том - о сем. Предложили выпить и Степану Карловичу, но он отказался:
- Спасибо, но мне вера не позволяет.
- Не помню, что б об этом в Библии сказано было, - подмигнул мне Громогласный Дед, - ну тогда вот арбуза попробуйте, - протянул он ломтик немцу.
Проповедник отказывался по началу, но по нему было видно, что он совсем не прочь отведать такого угощения. Наконец он не выдержал и взял кусок. А потом еще, и еще.
- Вот молодец, - одобрил его действия дед Григорий, - а то сидишь один, скучаешь.
В самом деле проповедник давно уже остался в одиночестве. Слушатели постепенно устали и все под каким-нибудь предлогом один за одним покинули его. Он сидел теперь какой-то печальный и одинокий, как Богом обиженный. Обходительное отношение со стороны Громогласного Деда настолько тронуло его, что он, скрепя сердце, взял из каждого своего ведра по крупной алыче, протер их застиранным вафельным полотенцем, входящим в состав выдаваемого белья, и протянул нам:
- Угощайтесь.
Мне стоило большого труда, чтобы не засмеяться, но Громогласный дед казался невозмутимым:
- Спасибо. Благодарим сердечно.
Степан Карлович был доволен. Он вновь повеселел и, не желая оставаться более в стороне, сказал:
- А знаете, я ведь еще не все про нашего брата, про Анатолия вам рассказал. С ним в лагере и вовсе интересное происшествие случилось немного времени после первого спустя. Хотите расскажу?
- Рассказывайте, конечно, - согласно кивнул я.
К тому времени на столике нашем уже скопилось достаточное количество пустых пивных бутылок, и мне стало возможным слушать все что угодно. Громогласный дед был такого же мнения.
- Ну, если не до конца, то досказывайте, конечно. Всякое дело до конца доводить надо.
Перед пасхою перед самой случилось все, - начал Степан Карлович, он пододвинулся на самый краешек сидения, чтобы быть поближе к нам. Говорил он как-то особенно вкрадчиво. Его, видимо, очень заботило, чтобы ему поверили. – Я говорил уше, что у них там целый крушок образовался верующих. И хотелось им очень по человечески, как полошено, Пасху справить. Анатолий две недели постился, паек и так невелик, а он и его не съедал, молился ночами. И представьте себе, за несколько дней до пасхи вызывают его – посылка пришла. А от кого не понятно – адрес на ящике как бы водой размыт. Да, а родных у него не было никого, вон как у вас. Сирота. Так и не понял он поначалу, от кого эта посылка. Поскольку адрес размыт, подумало начальство, что и содержимое подмокло. Потому, наверное, его и позвали. А могли бы и не отдать. Раскрыли (там ведь проверяется все), а в ящике пакетик. В нем мука, порошки яичные, сало. Это тогда, когда голод во всей стрвне был. Почтарь его спрашивает, мол, откуда такое богатство. Анатолий плечами пошимает. Почтарь пошутил таше:
- Поди завел себе какую из вольнонаемных…
Случайно я взглянул на Громогласного деда, полагая, что он, как и я, слушает только из вежливости. Но я ошибся. Лицо старика побледнело, он буквально приник взглядом к рассказчику. Было в его глазах что-то удивленное, я бы даже сказал, ошарашенное, будто все, что он только услышал, задело его за живое. Но Степан Карлович, увлеченный своим повествованием, не замечал этого. А, может быть и заметил, но отнес это на счет интересности рассказа.
- Анатолий братьям своим верующим вначале ничего не сказал, захотел сюрприз устроить. Припрятал все до времени. Перед праздником самым напек блинов. Сковородка-то у них имелась.
Вот собрались они все вместе, помолилися, псалмы потихоньку попели, пославили Иисуса. Решили было расходиться. Тут Анатолий и достает что-то в тряпицу завернутое. «Угадайте, - говорит, - что это такое?» Те понюхали воздух: «На блины похоже». Тут Анатолий тряпицу развернул. А там на самом деле блины. Все сразу: «Откуда такое» Рассказал он им все. Встали они на колени, Иисуса поблагодарили. Вот как Господь дает тем, кто в него верует.
- Да.., - сказал я, открывая очередную бутылку пива, - интересная история. Было в его рассказе столько напускной праведности, что при всем желании не мог я в нее поверить.
К моему удивлению Громогласный дед к пиву не притронулся. Он выглядел не просто удивленным, каким бывает человек, услышавший что-то необычное, но поверивший рассказчику, а каким-то подавленным, будто само время обрушилось на него всей своей тяжестью. Казалось, что из пепельных глаз его льется на свет божий вековая печаль.
Напрасно я пытался его разговорить. На все вопросы он отвечал коротко. И хотя голос его по-прежнему звучал на весь вагон, чувствовалось, что ему не хочется поддерживать разговор. И лишь теперь, впервые за все время я буквально на ощупь ощутил тот громадный, непроницаемый пласт времени, разделяющий нас. А ведь я почти забыл о его возрасте, воспринимал как ровесника, друга, которого всегда могу понять. Он уставился в окно, делая вид, что рассматривает дорогу. Но время от времени, он молча отхлебывал из стакана, и тогда видно было, как чуть-чуть, будто от волнения дрожат его сильные руки.
Мне же ничего другого не оставалось, как разговаривать с немцем, который, воспользовавшись случаем, пытался наставить меня на путь истинный, объясняя всю греховность образа жизни современной молодежи.
* * * * * *
Смеркалось. Колеса монотонно стучали свою заунывную песню. В вагоне зажегся свет, народ постепенно укладывался спать. Давно уже перестали появляться торговцы, прекращались всякие разговоры, и лишь колеса нарушали тишину. Монотонная песня их казалась тоскливой и печальной, какой бывает порой судьба человеческая.
На одной из остановок сошел Степан Карлович. Громогласный Дед проводил
