Личный кот диктатора. Часть первая.

Давным-давно, лет сто назад, в одном городе трёх… нет, даже четырёх революций, на улице… нет, даже не на улице, а в переулке стоял домик, который ещё раньше отобрали у старой хозяйки. Пожилую баронессу выгнали на улицу, а в дом пришли разные другие люди. Одни свои дома порастеряли, у других их и вовсе никогда не было, а некоторым отнимать и делить нравилось гораздо больше, чем складывать и умножать. Так и зажили – отнимут у того, кто слабей, разделят между собой – слава труду и день прожит.
Вот тут и война началась, вроде бы как неожиданно, а вроде как и в самый раз. Всё от того, что у своих уже всё отняли и делить стало нечего. Думали пойти к тем, кто складывал да умножал. Однако, пока по мелочи с ними ссорились, пришли те, кто и делить-то не умел, а только отнимать. Вот с ними-то война и началась.
-- Наше всё, - кричат одни, - потому, что у нас шапки красные!
-- Найн, нихт, наше всё, - кричат в ответ другие, - у нас глаза голубые и волосы светлые!
Стали они воевать. Воевать – это жизнь у живых отнимать, потому что больше у них ничего не осталось. Взял ружьё, прицелился как следует, бах! – прострелил дырку в человеке. Тот кричит, плачет, дырку ладонью закрывает… да куда там! Душа через рванину р-р-р-раз! – и обратно на небеса. Дескать, там доброта, и чистота, и свет Божий.  А вы тут как хотите…
Помирали, однако, не все. Заметили умные люди – случись рядом оказаться доктору или фельдшеру, то они те дырки от пуль особенной штопкой штопают и душу на улицу не выпускают. По крайней мере, не всю. А солдату что… ему и пол души вполне хватит. Хватает же ему половины пайка. И половины боезапаса хватает. Вот и души нехватка – так оно даже вблизи не сразу заметно и на поле боя солдату никакого неудобства не оказывает.
Так они и сражались пять лет. Пока в строю не остались только рядовые без души или без головы. Только такие для войны годились. Остальным дали сержантские погоны и развезли по домам – кого носом вперёд, кого ногами. Победили, между прочим, не красные и не белые. Серые, те которые в подпол складывали да приумножали. Причём, давно победили и ни от кого не скрывали. Победили ещё до того, как всё началось. Но, почему-то никто в такой расклад не верил. Однако, когда с войны вернулось много сержантов в отдельных коробках, многие поверили. Особенно, выжившие сержанты.
Домик в переулке уцелел. Его сломали потом, лет через сорок после войны. Тогда же целых домов в городе осталась едва лишь половина. От этого в доме бытовала страшная теснота и неразбериха. Солдату, пришедшему с фронта, и его жене здесь не были рады. Маленькой семье досталась самая маленькая каморка под самой железной крышей. У них было негусто шансов, но когда жена солдата обрела Благодать у Господа, недовольство соседствующих достигло крайних степеней. Демобилизованный слесарь не мог быть великодушным, поскольку получил на фронте вполне серьёзные повреждения тела и души.
Надвигалась гражданская война в рамках коммунальной квартиры. Мальчик был рождён непосредственно в сгущённую атмосферу лингвистического террора и виртуальной расчленёнки. Ненависть к ближнему и страх административной расправы – двойная спираль ДНК для нового типа человеческих существ. «Дети молчаливых лет» - хорошее определение. Гуманное. Щадящее. Уважительное.
Мальчишка получился так себе – худющий, слабый, некрасивый. Пузо навыкате, глаза к переносице сошлись. Рахит-перетрахит! А какой он мог родиться в городе, где жители съели всех котов и крыс? Голод прошёл, а ожидание голода не уйдёт никогда. Посмотрите на семейные фотографии тех лет – настороженные и недоверчивые, голодные и требовательные были глаза у тех детей. Такие и остались. Ничто не забыто. Кусок со стола упадёт – подобрать не успеешь. Никто не забыт.
Особых способностей ребёнок не обнаруживал. Потом выяснилось, что и базовые опции в дефиците. Головку не держал, ходить начал поздно, писался до школы. Да и в школе тоже. Говорить не хотел долго, молчал и смотрел. Голодными грустными глазами.
Наш герой ещё жил в кроватке и не рисковал оторвать зад от полосатого матрасика. В один из морозных мартовских дней страна осиротела – с отчётом о проделанной работе на небеса был вызван главный отниматель этой страны. Мартовские иды не радостны для диктаторов. Неделю подряд радиоточка играла похоронные мотивы.
А мальчик сидит в кроватке и смотрит… смотрит… смотрит.
Словно два списка в голове составляет – кто натурально по вождю слезами исходил, а кто не очень. Соседей этот взгляд царапал по самой душе. Теперь он был не только голодным и грустным. Нет-нет, а сверкнёт в глубине искорка ненависти, тусклая и холодная. А может и показалось. Но с той поры при мальчике говорили тише и меньше, а за спиной злее и дольше.
То, что так-сяк терпели в семье, оказалось совершенно невозможным на улице. Как не скрывал сопляк нутряное своё обустройство, а через недельку-другую вся дворовая компания знала, что он трус, стукач, подлиза, жадина, лжец и завистник. По сути, говоря, сука и пидор. Не в сексуальном смысле. В общечеловеческом. Таких в компанию не брали, поскольку брезговали. На первый раз пачкаться не стали. Посмеялись и домой отправили. На следующий день его мамка во двор за руку привела:
--- Ребята, это мой сын. Звать его так и так. Примите его в свою компанию и не обижайте.
Сам герой за мамку держится, вперёд не лезет, и смотрит – чем дело обернётся? С женщиной братва вежливо попрощалась, здоровья крепкого и покеда! Сопляку предъявили за стук и слегонца провели воспитательную работу силами младшего дворового состава. Старшие велели кровянку не пускать, а сами ушли на рынок за папиросами. Через десять минут мальчик брёл на свой последний этаж, всем телом заплаканный и обоссаный. Пока мелюзга куражилась, он хлюпал носом, а от первого «леща» пустил лужу. Мелкие решили не связываться и ушли со двора. Мальчик стоял один и чувствовал, как в сандалии собирается тёплая жидкостью Когда она остыла, он пошёл домой, чавкая пятками в мокрых сандалетах.
Больше он дружбы во дворе не искал. Бывало, летом пацаны играют в чижа или в войнушку бегают, орут на все лады. А наш сидит на подоконнике и смотрит… смотрит… смотрит… Только губами шевелит:
-- Убью… убью… убью… в квартире, на кухне, в кровати, в сортире… найду и убью… пусть ваши мамки плачут… пусть ваши батяни водку пьют… убью, а сам жить буду! Жить и радоваться!
Долго ли, коротко, а дело подошло к школе. Ну, думали, на новом месте, с новыми друзьями всё как-то по-другому пойдёт. Не тут-то было. Как он не старался, как из кожи вон не лез, никто не хотел с ним дела иметь. Папиросы, у отца тыренные, раздавал. Тощий бутерброд, что мамка с собой дала, уступал. Пёрышки для вставочки нарочно все проиграл. Прогибался в ноль, даже книжку любимую про Тома Сойера отдал старшим на раскурку. Потом дома, на тёмном чердаке, весь вечер проплакал. Сполз вниз с чердака – на отца наскочил. Стоит перед ним – носом сопли гоняет, глаза красные, по лицу грязь да пыль чердачная размазана… весь нескладный, тощий, неловкий. Стоит и трясётся весь – ссыкотно перед батей пьяным… и перед трезвым ссыкотно, а если из пивной батя идёт… ай … ай … ай … папочка … не надо!!! 
Папочка, как оказалось, пришёл домой не из шалмана, а прямиком от директора школы. И там ему объяснили обстановку, близкую к провальной.
-- Ваш сын достаточно умён чтобы всем казаться дураком! Фокус не выйдет! Или он поднимает уровень оценок до среднего или мы его к дуракам и отправим! В психиатричку! На Пряжку! Не допущу! Не позволю! Не сметь!
Кровь бросилась в лицо разгневанному отцу. По дороге домой физиономия светилась ровным красным пламенем пока на глаза не попался объект трудов и надежд. Тут лицо отставного сержанта стало неоново-белым.
-- До белого каления довёл, - догадалась жена героя, - только не убивай! Сволочь, а своя! Не чужая… - конец фразы утонул в свисте солдатской пряжки и волчьем вое маленького злого старичка в мокрых штанах.
Следующие две недели мальчик существовал стоя и молча. В коридор была выставлена табуретка со стопой учебников. Попытка сесть расценивалась как суицид, пораженчество и капитулянтство. Комната и постель – о них лучше было не думать. За две недели пособия были выучены, если не наизусть, то близко к тексту и ветеран последней битвы со злом повёл сына на педсовет, как в спартанскую герусию новорождённого. Надо было поразить старейшин-педагогов глубиной дозволенных знаний. Поразить не удалось. Даже заинтересовать не вышло.
Того, что в течение часа лепетал, шептал и гундосил, не хватило бы даже для вступительного испытания при зачислении в коррекционный класс подготовительного уровня. При этом он дёргался, запинался, повторял слово по пять раз, мычал и зевал. Его палец застрял в носу, откуда он силился что-то достать. Маслянистый пот выступил по всему телу и парень познакомил ареопаг с ароматом дохлого скунса. То, что он бормотал… впрочем, судите сами:
-- Я сам из рабочей семьи, но надо же выходить из серых схем потому, что даже у меня ржавая вода течет из крана когда мы спим с ним по очереди. Если бы у твоей бабушки были половые признаки, она была бы девушкой, сюда ей нужно смотреть! И слушать, что я говорю! А если неинтересно, значит пожалуйста… после смерти Махатмы Ганди, а вот поговорить не с кем! Будущие поколения определят, что я сделал на самом деле, поскольку россияне как мученики попадут в рай, а агрессоры сдохнут, хоть и говорят, что Петр Ильич Чайковский был гомосексуалистом. Правда, мы любим его не за это…
-- Заткнись, урод! – что есть силы закричал безутешный отец, -- молчать, сволочь! Даже спятить не можешь на пять, как приличные люди. Троечник!
И тут случилось чудо. Заслуженно мерзкое, заношенное и перелицованное чудо. В один момент все, кто был знаком с этим мальчиком, забыли его имя. Теперь его все, всегда и везде будут называть унизительным, безличным и совершенно серым прозвищем «Троечник». Оно даже не было обидным, это определение места в жизни, от первого класса до последнего вдоха. Это был приговор и все пять его заверенных копий. По месту жительства, по месту отсидки, в большой дом, по месту работы и на руки. «Троечник» - что-то в этом слове было от произведений пролетарской живописи вроде «Опять двойка» или «После уроков». Троечник – это никто и ни зачем, существо, лишённое не только будущего, но и настоящего. Существо не претендующее на неповторимость, своеобразность, очарование, остроумие. По определению, его мнение никого не интересовало и никем не выслушивалось. В его развитии не было заинтересовано государство. Троечник не попадал ни в одну из категорий – не отнимал, не делил, не складывал и не умножал. Никого не интересовавший человеческий материал, из которого можно слепить, что угодно. «Троечник» есть венец трудов любой социальной системы, начальный модуль монолитных структур. Из талантов и маргиналов может выйти всё, что угодно – бунтари, наркоманы, протестанты, преступник, авангардисты, психопаты, поэты, истерики и самоубийцы. За ними глаз да глаз. Откуда же столько глазастых мобилизовать? Из троечников, конечно, поскольку нет большей ненависти, чем откормленная комбикормами зависть к более другому живому