Так уж получилось, что, проработав несколько лет после окончания института в школе, я вдруг обнаружил, что некоторые из моих учеников, окончив школу, поступили в пединститут, и пришло им время проходить пионерскую практику. Была ранее такая вот практика для будущих учителей: после второго курса нужно было отработать хотя бы один сезон в пионерском лагере. И очень мне хотелось, чтобы эта первая в их жизни практика не превратилась в формальность или просто в отбывание времени среди ребят - всё же первое соприкосновение с объектом, так сказать, будущей профессии. Собрал я своих выросших детей и повёз в один из пионерских лагерей, в котором сам когда-то отдыхал ребёнком, а потом и свою пионерскую практику проходил.
Лагерь небольшой, всего восемь отрядов. Нужны шестнадцать вожатых. Добрали из сокурсников моих ребят, брали только тех, кому на самом деле хотелось потом идти в школу. А сам я поехал старшим воспитателем.
Всё получилось даже лучше, чем я ожидал: ребята мои горели, выдавали замечательные придумки со своими пионерами. Видел: нравится им эта лагерная кутерьма.
Сезон закончили. Спросил их, останутся ли на второй. Остались. И с восторгом! Моей радости конца не было.
Через два дня начало второго сезона. Мои «зубры» в области отечественной педагогики ждут, готовятся, ревниво сравнивают ещё не приехавших с бывшими…
… Всё. Началось. С утра в этот день надели мои вожатые синие шорты, белые рубашки и отутюжили пионерские галстуки. Пошли к воротам встречать приезжающие автобусы. И я волнуюсь, тоже жду, каким-то сложится новый сезон, не надорвутся ли мои ребятишки – молодые ведь совсем, старше своих пионеров на пять – семь лет. И самим отдохнуть хочется.
Слышу: пошли объявления по радиорубке - значит, пришли первые автобусы с ребятишками.
Через некоторое время и меня вызывают к воротам лагеря. Случилось что-то…
Выхожу. А там. Там детдомовских привезли. Со своим воспитателем – женщиной внушительной, статной. Помните знаменитую «Девушку с веслом», щедрой советской рукой разбросанную по всем почти паркам всех почти городов нашей тогдашней родины? Так вот воспитательница та – это она. Только одетая. Только без весла. И только немолодая.
Объяснения начинает давать мне наша лагерная врач, сидит она, как и положено, за отдельным столиком рядом с автобусным кругом и производит первичный поверхностный осмотр прибывших. Детдомовских тридцать, от восьми до четырнадцати лет, почти все мальчишки, а девочек только четыре. Все – Наташки. Вот у одной из этих Наташек, десятилетней, педикулёз (так интеллигентно называются у нас вши).
Врачиха наша категорически отказывается впускать её на территорию лагеря. А что? Имеет право, поступает согласно должностной инструкции.
«Девушка же с веслом», которую, оказывается, зовут Анна Ивановна, говорит нам, что ну не может она везти Наташку назад, в детский дом, потому как велено ей быть при детях (тоже должностная инструкция!), да и в детском доме все сейчас в отпуске. И кроме строителей, которые делают ремонт здания и помещений, и дворового Тузика никого нет.
Всё понимаю. Пытаюсь уговорить нашу медичку взять девочку. Пока к себе, в изолятор – там попробовать вывести насекомых, а потом и в корпус перевести. Она тётка у нас неплохая вообще-то, но тут от значимости собственной раскапризничалась что-то, ни в какую не соглашается.
Наташки (все четыре) ревут. Анна Ванна начинает гневаться. Все детдомовские сгрудились и смотрят исподлобья: враги кругом.
Шахматный пат – сущая ерунда в сравнении с нашей ситуацией…
Выход есть. Марья Нестеровна. Завхоза нашу так звали. «Бери, Борисыч,- говорит она мне человеческим голосом,- девку и веди её в душ. А я ща буду!..»
Беру. Веду. Приходит Нестеровна и приносит с собою огроменные такие ножницы и бутылку вонючую с керосином. Вначале мы Наташку нашу остригли, как чабан овцу: неровно, порожками и лесенками (потом уже, через несколько дней, та же Нестеровна её как надо «обхетала» - подровняла как уж могла – получилось очень даже ничего!). Затем помыли: мыла Нестеровна, а я целомудренно ждал в предбаннике: девица всё же. А вот уже тогда и пошла в ход бутылка с керосином: я держал будущую девушку, Нестеровна натирала ей голову адской жидкостью, а сама Наташка орала. Неинтеллигентно так, с визгом. И абстрактно ругалась.
Всё. Через несколько минут смыли тот керосин. Ещё раз помыла Нестеровна девчонку. Вши (а Нестеровна в том и не сомневалась!) не вынесли такой массированной атаки и с позором покинули Наташкину голову.
Так вот и стали эти тридцать детдомовских жить в нашем лагере. Единым отрядом. По возрастам разводить и смешивать «с домашними» мы их не стали по прямому указанию Ан Ванны. Объяснила она, что на лето их всех так вот смешивают в разновозрастные отряды, чтобы было хоть какое-то подобие семьи, и развозят по разным лагерям, чтобы могли отдохнуть друг от друга.
И Ан Ванна при них. А вожатым к ним я своего любимчика Борю поставил. Длинный, долговязый, со светлыми пшеничными волосами, завитыми «в мелкий бес»… и самый добрый. Тоже, думаю, похоже на семью: дети, мама и папа. Хотя «папа» явно до родительских высот не дотягивал.
Боря
А Борьку своего любил я за верность слову, за то, что уже в школе был он настоящим мужчиной. И не только потому, что играл в хоккей с шести лет («В хоккей играют настоящие мужчины…»,- помните?).
Пришёл я к ним преподавать литературу в 9 класс (учились тогда по 10-летней программе) и сразу почувствовал, что вот именно ему нужен мой предмет. Сидел за предпоследней партой худой высокий мальчишка и слушал, слушал, слушал. Иногда мне даже как-то неловко было от глаз его внимательных, от того, что часто оставался после уроков и спрашивал, спрашивал, спрашивал. А потом выяснилось, что живём мы недалеко друг от друга, стали ходить домой вместе. Разговаривали. Я рассказывал ему, какой будет наша школа, какой была Ахматова. Он мне про хоккей: «Хоккей – игра, в которой дуууумать нужно, Олег Борисович…» Я чаще хохотал тогда и говорил ему: «Ты даже не знаешь, ЧТО ТАКОЕ ДУМАТЬ по-настоящему!». И сам думал, что знаю…
А однажды, уже в десятом классе, он вдруг пришёл ко мне домой поздно вечером и сказал, что надо ему 300 рублей (сумма тогда – огромная!). Сначала просто говорил, что надо. А потом объяснил. Андрей, друг его, отдал чужой магнитофон соседу по дому, а сосед сказал, что потерял или разбил его. Вот, надо новый покупать, чтобы вернуть владельцу. И что делать – Андрей не знает, стеснительный он потому что. И пошли мы с Борькой к тому соседу. И забрали тот магнитофон (целёхоньким в его комнате стоял!). И вернули его Андрюшке.
А потом, когда уже школу закончил, позвали его в классную хоккейную команду, где играть уже можно было профессионально и деньги зарабатывать. И не захотел того Боря мой. И приходили они с папой ко мне домой. Долго мы разговаривали. Папа всё хотел, чтобы Борис и учился и в хоккей продолжал играть. Тогда и сказал Боря: «Знаешь, пап, хоккей – это тяжёлая работа. Не смогу я учиться и работать одинаково хорошо. А учиться хочу больше, чем играть». И поступил на филфак. Стал моим коллегой.
… Но тогда ещё не стал. А стал вожатым седьмого, детдомовского, отряда.
И ночью вставал, ходил по палатам, укрывал разметавшихся во сне ребят, потому как ночи в лесу холодные, а они хоть и детдомовские, а городские и простывать стали. И каждое утро стирал вместе с Наташкой (той самой, остриженной) и со мной её постель, потому что энурез был у девочки, после того, как…
Наташка
Это уже нам с Борей Ан Ванна рассказала. Про Наташку.
Есть у Наташки и отец и мать. И жили они в каком-то далёком от города селе. И неплохою семьёю считались. И как исполнилось девочке два года, собственный отец изнасиловал её. И так вот четыре года потешался, пока, случайно, кто-то из соседей не узнал об этом.
Дальше всё как положено: дознание, суд. Мать утверждала, что ни сном, ни духом про то не ведала. А когда судья огласил приговор, то с воплями и причитаниями бросилась … на судью. Успокоили её немножко. Спрашивают: «Неужели вы не понимаете, что девочка просто умереть могла?» «И что?- отвечает мама.- Я б тогда ещё ребёночка родила. А вот теперь вы его посадили. Где я мужа возьму?!!»
Так Наташка и оказалась в детском доме. И болеть сразу же начала: каждое утро просыпается мокрая по самый подбородок. Врачи говорят, что, возможно, с возрастом пройдёт это. Ну так это- с возрастом! А сейчас ребята глумятся над нею, дразнят. А она плачет. И не дружит ни с кем, потому что девчонки говорят, что от неё воняет…
Вот потому и попросил Боря у Марьи Нестеровны ещё один комплект постельного белья. И каждое утро за полчаса до общего подъёма будил Наташу. И шли мы втроём стирать всё: простыни, матрац, подушку, одеяло. Развешивали в кустах за корпусом, а вчерашнее, уже высохшее, застилали заново и укладывали девочку до подъёма. А чтобы она не уснула, Боря сидел рядом и держал её за руку.
И так мне их … обоих… тогда жалко было… моего Борю и мою теперь Наташку…
А лето всё шло и шло. И скоро забыли девчонки про Наташкин недуг. Дразнить перестали. Она рядом с ними всё чаще и чаще была. И петь стала. Что-то такое, про себя, тоненько так… А однажды ни с того, ни с сего избила Валеру.
Он самый маленький среди детдомовских был, недавно восемь исполнилось. Совершенно, ну сахарно- белые волосы и чёрные, как два жука, глаза, щедро украшенные ресницами, такими же смоляными, и прихотливо изогнутыми бровями.
- Почему ты его била? За что?
- Он сам знает…
… Валеру долго я по голове гладил, расспрашивал. Он молчал, вздыхал, всхлипывал. Потом сказал:
- Потому что укусил я её!
- Зачем же ты это сделал?
- Чтоб знала, как мою маму пьяницей называть…
Валера и Гриша Худзик
Про маму мы с Валерой после этого только ещё один раз разговаривали. Стал он моей тенью в лагере. Куда бы я ни пошёл, везде видел, что он где-то рядом вертится. Он и лучший друг его Гриша. Так хотелось обнять этих пацанят, взять на руки, прижать к себе. Но – нет. Помнил один вечерний разговор с Анной Ивановной, когда спросил её, почему она так сурова с этими детьми, как фельдфебель с солдатами. Она мне и сказала, что они ведь не собаки и играть их душами нельзя. Никому. Пригреешь его, он и поверит, что ты – его семья. А ведь не так это.
Вот и я всячески сдерживал себя, но нет-нет, да и опускалась рука то на одну, то на другую коротко стриженую голову, гладила детский цыплячий пушок макушки.
Так вот, про маму Валерину.
Когда уже разъезжались в конце августа, ждали автобус за воротами лагеря, подошёл он ко мне, обнял за ногу:
- Олег Борисович, а вы «не хОчете» себе сыночка с белыми волосиками и чёрными глазками?
Как можно вилять, отвечая на такой прямой вопрос:
- Очень хочу, Валера. Но ведь у нас с тобою мамы нет. А в семье должна обязательно быть мама.
- А мы мою возьмём. Она хорошая. Водку только вечером пьёт и сразу спать ложится…
Это и был наш последний разговор.
А Гриша был неразговорчив, некрасив, неряшлив. И в шрамах весь, с левой стороны. Начинались они на шее и выходили на ручку тоненькую и такую же тоненькую ножку, торчавшую из больших ему шорт. Он стеснялся, а потому не раздевался даже когда ходили мы на речку купаться. Я предлагал ему
