*
Крысы побежали ещё с вечера.
Нет, раньше. Днём.
*
Ветер уже рвал крыши и грохотал жестью, толстое серое небо неслось над городом, подметая дома мохнатыми, почти чёрными лохмотьями облаков, но во дворе старого серо-коричневого каменного дома, с местами обвалившейся штукатуркой, было тихо, только подвывала подворотня с вросшими в асфальт распахнутыми воротами и надписью на стене метровыми буквами цвета запёкшейся крови и стрелкой вглубь двора: бомбоубежище - двадцать лет уж прошло с той страшной войны и блокады, а краска всё ещё не осыпалась.
В глубине двора, у глухой кирпичной стены возле помойки, стайкой мальчишек из нашего дома, в чужие дворы тогда не совались, за это можно было и крепко поплатиться, мы толпились напротив старинного, кем-то выброшенного буфета – он стоял напротив нас, этот осколок империи, столетний старик из дореволюционного Санкт-Петербурга, ободранный, облезлый, с раскрытой нижней дверцей, без одного выдвижного ящика, как без переднего зуба, но был ещё полон барской стати и достоинства: с кучей стеклянных двёрок, весь в резных панелях и с резными шишками сверху по углам – город строился по окраинам, коммуналки в старых домах расселялись, люди получали долгожданные квартиры в новостройках и громоздкая и высоченная дореволюционная мебель под потолки в три с половиной метра, не проходила ни в двери хрущёвок, ни под их низкие потолки – шкафы, комоды и сундуки, которые сейчас, даже не реставрированные, стоят бешеных денег, в радостном пылу переезда в отдельные квартиры, тогда просто выбрасывалась на помойки.
- «Оружие к бою!» - скомандовал кто-то из старших мальчишек, но у всех в руках и так уже были рогатки, а по карманам мелкие камешки и ржавые гайки – все натянули резинки.
- «По буржуинам – огонь!» - крикнул кто-то, подражая только что вышедшему фильму о Мальчише-Кибальчише, которого замучали проклятые буржуины - и начался расстрел старого буфета.
*
Повзрослев, мы с изумлением узнаем, что лейтмотив фильма: «смело в бой пойдём за власть советов. И как один умрём в борьбе за это» в исходнике имеет совершенно иной смысл: «смело мы в бой пойдём за Русь Святую и как один прольём кровь молодую». И кто б тогда знал, что Мальчиш - он Кибальчиш не в честь повешенного вместе с Желябовым и Перовской народовольца Николая Кибальчича, готовившего «гремучий студень» для покушения на императора Александра Второго, а в честь его дальнего родственника, поэта и писателя Виктора Сержа, он же Виктор Львович Кибальчич, анархиста, коминтерновца, потом троцкиста, кстати старшего друга Аркадия Гайдара. А любимец пионеров и октябрят юный симпатяга-актёр Серёжа Остапенко в роли мальчиша-кибальчиша, в конце фильма, перед казнью, героически сказавший прямо на камеру миллионам детворы:
- «Эй, вы, мальчиши-малыши страны Советов! Слышите вы меня? За дымом и за пожаром – жизнь впереди, светлая-светлая», -
потом смоется за «светлой-светлой жизнью», в проклятую буржуинию, станет во Флориде настоящим буржуином и нисколько не будет ностальгировать по своему кибальчишеству.
*
Тугой и хлёсткий свист рогаток, хруст и звон разбитых стёкол.
О, эта упоительная детская страсть к разрушению.
Но разбить этот старый буфет было не так-то просто - дверцы были не с целыми стеклами, а из узких толстых вертикальных гранёных стеклянных полосок с фасками с двух сторон, но старик-буфет был уже приговорён.
- «Атас! Крысня!» - вдруг крикнул кто-то…
*
… через двор вприпрыжку бежала пара серых крыс, быстро, но не торопливо.
Несколько раз пальнули по ним, но не попали, да и не очень-то их и напугали, крысы скрылись за сорванной с одной петли кривой дверью подъезда с табличкой изнутри «Берегите тепло. Закрывайте дверь» - тоже блокадное наследство.
Стали опять бить несчастный буфет.
*
Это были разведчики. За ними побежали ещё крысы – на этот раз три, серые и хитрые – они сообразили, что по ним стреляют и бежали уже дугой, огибая двор, подальше от нас и скрылись за той же кривой дверью.
Опять били и опять не попали, но подметили – крысы выбегают из одного и того же подъезда и бегут через двор в противоположный.
Под предлогом, что сверху удобнее стрелять, но больше из тщательно скрываемого страха перед крысами, всей стайкой позалезали на крышу бетонной будки вентиляционной шахты бомбоубежища посреди двора – они остались с блокады в каждом ленинградском доме в центре города, где кубом, где цилиндрические, но везде с заваренными наглухо железными решётками, чтоб туда никто не залез и не свалился – они были ещё и аварийными выходами: если бомба попадала в дом, стены рушились и заваливали входы в убежища в подъездах, откапывали именно эти шахты посередине двора и через них, по железной лестнице из скоб на внутренней стенке шахты, поднимали людей.
*
Стояли на крыше с рогатками наизготовку и ждали новых крыс.
Прибежал какой-то запыхавшийся мальчик с выпученными глазами и задрав голову, и трусовато косясь вслед крыс, выпалил снизу:
- «Пацаны! Штормовое! По радио сказали завтра в школу не надо!».
Это означало – началось наводнение.
Вот оно, мальчишеское счастье – завтра весь центр будет залит и город вплывёт
А ещё это означало, что сейчас мы перестреляем этих мерзких крыс, добьём буфет и побежим делать плот.
*
Дом наш стоял и стоит на острове, вокруг - Фонтанка и каналы, шесть мостов: Крюков канал и канал Грибоедова, впадающий в Фонтанку: в наводнения остров всегда топило. А у нас уже были припрятаны в глубине двора среди бесхозных сараев, аж семь камер от автомобильных колёс, которые мы насобирали по помойкам: они были порваны, но дядя Боря, инвалид-доброхот на костылях, в своём обитом крашеной жестью, сараюшке-гаражике, проглотившем его двухместную инвалидку, похожую на жабу с пучеглазыми фарами мотоколяску, на которой в «Кавказской пленнице», рассекала в то лето по экранам кинотеатров троица Трус, Балбес и Бывалый, заклеил их нам, вместе с выцветшим красно-синим надувным матрасом: и это называлось не как-нибудь, а – вулканизация. И мы ещё летом надули и испытали их на спуске к воде в канале Грибоедова: тогда вода была ещё чистая, водоросли и мелкие рыбёшки у берега видны были на метр в глубину - плавали на них голяком и дяденька милиционер дудел нам с моста в свой переливчатый казённый свисток. Мы погребли к берегу, схватили одежду и поразбежались во дворы. За то выяснили - каждая покрышка держала на воде по одному мальчишке – значит, плот может выдержать минимум семь человек: ручной автомобильный насос у нас есть, есть четыре ржавых железных уголка для каркаса, тоже с какой-то помойки, припрятана проволока и верёвки, для настила заготовлены занозистые доски от старого забора, у нас даже был шест для мачты и рваный выцветший брезент под парус, украденный со старого битого «Москвича» на спущенных колёсах. И поплывём мы завтра на нашем плоту по залитым дворам и улицам, гребя фанерками и отталкиваясь от неглубокого дна палками, потом выйдем по спуску к воде на канале, поднимем наш драный парус и с попутным ветром двинем под мостами к Неве, на большую воду, а там, глядишь и в кругосветку – кто из мальчишек в те годы не слышал о Туре Хейердале, который на плоту пересёк океан: а чем мы не хейердалы? Только лимонад «Буратино» надо не забыть прихватить и конфет «сливочная тянучка».
*
А по двору бежала уже вереница крыс: видимо, вода уже начала подтапливать подвалы и крысы побежали, но бежали они уже не через двор, дугой обегая центр, как предыдущая тройка, а по периметру, вдоль стен, подальше от будки и нас: вприпрыжку, серые, толстозадые, волоча по булыжной мостовой свои мерзкие и голые красноватые хвосты, у многих в зубах были розовые слепые крысёныши.
- «На чердак идут!» - сообразил кто-то: в подъезде, из которого крысы выбегали, наверху была глухая железная дверь на чердак, в том подъезде, куда они бежали, дверь была, хоть и обитая ржавой жестью, но деревянная, хлипкая и со щелями.
Всех мордастых и наглых дворовых котов сразу куда-то сдуло.
*
Возбуждённо суетясь, толкаясь и мешая друг другу, били по крысам, почти не попадая. И посреди этого азарта снайперского пиршества меня вдруг позвали:
- «Владии-ик! Даа-амой! - кричала в форточку соседская старуха, - «Мама звОнит!»
*
Мне б сразу сообразить: что-то тут не то, но я был уже застукан: будка была видна из окна и я на ней, а мама есть мама, пришлось слезать и бежать домой.
Опасливо – нет ли крыс – вошёл в подъезд и побежал наверх по полувинтовой каменной лестнице: лестничные площадки у окон прямоугольные, противоположные – глухие и полукруглые, с веером покосившихся и стёртых плит.
*
Три года мы прожили в этой коммуналке, как потом говорила моя мама, «три самых кошмарных года моей жизни». А по мне – так там было здорово! В отличие от прочих, коммуналка наша была щадящая, четыре семьи и всего-то десять соседей, из них четверо детей, включая меня – ещё двое мальчишек и веснушчатая девочка Оля с рыжими косичками, на год старше.
*
Старая барская квартира, остатки лепнины на высоченных потолках, заставленный неизвестно чьими шкафами и сундуками огромный коридор, в котором в дождливые ленинградские дни мы играли в футбол резиновым мячом в одни ворота – девочку Олю ставили вратарём. Но вратариха она была какая-то невезучая: азартно вставала в ворота, коими служила дверь в поворот второго коридора и на полусогнутых, разведя и выставив перед собой руки, как заправский вратарь, всё время получала мячом в лицо, хоть мы того нисколько не желали. Ни увернуться, ни отбить мяч у неё реакции не хватало, она падала на пол и плакала. А мы её успокаивали – больно только первые раз пять, потом привыкнется. Она же уверяла, что плачет не от боли, а от обиды. И было отчего: «пять раз» уже давно прошло, а её курносое веснушчатое лицо, раз за разом, с резиновым чавканьем всё притягивало мяч, как магнит – словно играла она не в football , а в faceball. После очередного попадания она заявила, что в футбол играют только дураки и отбивать мяч лицом решительно отказалась. Не уверен, конечно, но думаю, девочка Оля навсегда возненавидела эту увлекательную игру футбол.
*
В одной из комнат жила одинокая старуха, баба Катя, как называла её вся коммуналка, мы же, дети, хоть она нас не особо и гоняла, звали её почему-то Бабаздра: ей никогда не приходили письма, ни родственники, ни друзья-подруги к ней никогда не приезжали, сама она тоже никогда не уезжала и никто не знал, были ли у неё дети: о ней никто ничего не знал, кроме того, что она баба Катя.
Но Бабаздра была знаменита на всю коммуналку тем, что у неё был графин с петухом, может даже и хрустальный, как она утверждала. Петух был прозрачно-красный, тоже, наверное, хрустальный, чуть больше спичечного коробка: он стоял на дне графина, распушив хвост и задрав голову с бородкой и гребнем и как он туда попал, я и по сей день не понимаю.
На большие пролетарские праздники, как то: первомай и седьмое ноября, плюс восьмое марта с 23-им февраля она выносила свой графин с петухом на коммунальную кухню, разумеется, празднично и прозрачно полный, ставила на клеёнку на свой стол две гранёные стопки, хвостатую селёдку, залитую жёлтым пахучим маслом, с белыми кольцами лука в лодочке-селёдочнице,
