отварную холодную картошку, толсто нарезанную докторскую колбасу, ломти хлеба в два пальца, садилась на табуретку, наливала обе стопки и поднимая полную стопку выше головы, всем проходящим предлагала выпить по поводу очередного праздника.
Отца моего, каждый раз она просила:
- «Мишенька! Уважь. За советскую власть».
- «С удовольствием бы, Екатерина Васильевна, но вы же знаете, я не пью», - вежливо отказывался отец, у которого на работе спирт был – цистернами: оттого он и не пил, там спивались на глазах.
- « А это не правильно», - назидала Бабаздра, - «Мужик должен пить. Иначе, какой он мужик?»
Но отца моего этим было не пронять, как впрочем и остальных соседей - никто не разделял с ней компанию, пила она всегда одна, выпив, страшно морщилась и глухо выдыхала-крякала и каждый раз одно и то же:
- «Ыых! Крепка советска власть!» - и закусывала истекающей маслом селёдкой с хрустящим луком.
Стопки через три, никем не понятая и не поддержанная, она уходила с петушиным графином и колбасой к себе в комнату и там тихо пела, не попадая ни в одну ноту:
- «…в небе ясно-ом заряаа даа-гара-лааа… сотня юных байцов из будёоо-нав-ских воойск на раз-вед-куу в паля паас-какаа-ла… ыыах! Крыпка саветска власть!».
И хоть ничего и никогда про революционную свою молодость и службу у Будёного она нам и не рассказывала, заканчивала слёзно:
- «… он упааал воо-озле ног ва-ра-но-ва каня. И закрыл сваа-аи каарие оочи. «Ты, канёо-ок ва-ра-ной, передай да-ра-гой, что я чее-сно пагии-иб зааа рабоо-очих… ыыах… кыыпка савецка… ласть!».
Потом был разрывающий душу «чёо-орный вооо-ран…», вернее, только начало его, с не до конца выпеваемыми словами, потом наступала тишина.
Селёдка в заветренных луковых кружевах сиротливо стояла на кухне до утра.
*
Вход в квартиру был через огромную кухню, по чёрной лестнице, парадный вход был закрыт ещё с революции и как тут не вспомнить профессора Преображенского из «Собачьего сердца»:
- «Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?»
Раньше через него кухарки вносили дрова и продукты, чтоб не сорить на ковры в парадном и не натоптать в барских комнатах.
Обитая чёрным дермантином с заплатками дверь днём не закрывалась на ключ, только на ночь, на огромный крюк, вделанный в стену: вбежал и первое, что увидел в глубине коридора – трубку, лежащую на телефоне, а не на тумбочке – чего ж тогда Бабаздра вызвала меня, оторвав от такого интереснейшего дела, как стрельба из рогатки по крысам - когда теперь они ещё побегут?
Возле огромного сводчатого окна с годами немытыми, местами треснутыми стёклами, у почти метровой ширины длиннющего подоконника, где у каждой семьи был строго свой кусок, заменявший и полку, и зимой, холодильник, заставленного кастрюлями и сковородками, накрытыми полотенцами и марлями, стояла Бабаздра и девушка Наташа, лет семнадцати, за которой с соседскими мальчишками мы жгуче мечтали подглядеть, когда она моется под душем и ни разу нам так это и не удалось - Наташа как раз вышла из ванной, растирая крем на лбу и по щекам: в застиранном куцем халатике, с бледными ногами, в больших не по размеру войлочных тапках со стоптанными пятками и накрученным на голову полотенцем. Со страхом и отвращением глянула, как внизу во дворе убегают последние крысы и передёрнула плечами:
- «Брр-р!».
- «Бихуу-уть», - с какой-то непонятной, торжествующе-недоброй интонацией сказала Бабаздра.
- «Крысота!», - переделав слово красота, съязвила Наташа и отвернулась, - «Какая гадость!» - и с претензией подсказала Бабаздре, - «Надо в санэпидстанцию позвонить», - намекая, что та на пенсии, могла бы и позвонить, всё равно ничего не делает.
- «Вот и позвони», - невозмутимо усекла намёк Бабаздра.
- «Вот и позвоню», - с вызовом ответила ей Наташа.
- «Вот и звони».
- «И позвоню».
- «И звони. А то - раскомандовалась тут».
- «Ничего я не командую. Просто сказала - куда они смотрят», - выкрутилась Наташа.
- «Да туда ж, куда и ты».
- «А куда я смотрю?», - возмутилась Наташа.
- «А никуда», - исчерпывающе объяснила ей Бабаздра, - «Только советы давать любишь. Да юбку покороче», - и переключилась на меня, - «Мама с работы звонила».
- «Ты уроки сделал?» - уходя от конфликта, строго спросила Наташа – она училась в каком-то педагогическом то ли техникуме, то ли училище и уже примеряла на себя роль училки начальных классов.
- «Неа», - кисло ответил я и начал догадываться - Бабаздра меня обманула, это была ловушка: позвонив и попросив Бабаздру загнать меня домой и не выпускать больше на улицу, мама уже давно положила трубку, и можно было уже и не бежать к телефону, - «Потом сделаю. Завтра в школу не надо».
- «Это почему это не надо?»
- «Штормовое. По радио сказали», - попытался выкрутиться я, - «Пойду ещё погуляю».
- «Мама сказала - дома сиди. Наводнень – нечя шлындрать!» - лязгнув крюком, демонстративно закрыла дверь Бабаздра и пошла ставить свой огромный эмалированный чайник – у неё всегда было через слово – пол речи деревенской и простецкой, половина городской.
- «Ура! Наводнение!», - пританцовывая, радостно воскликнула Наташа и театрально начала декламировать, - «Но силой ветров от залива
переграждённая Нева, обратно шла, гневна, бурлива, и затопляла острова, погода пуще свирипела, Нева вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервеняясь, на город кинулась…и…», - забыв, сбилась, - «… что-то там такое…», - вспомнила, - «А!... и всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружён»… Ночью пойдём на Неву с ребятами гулять… иди руки мой».
*
С одной стороны – «вот бы и мне примазаться к ним», - размечтался, было, я пока мыл руки - это было бы столь же круто: ночь, Нева, порывы ветра, залитые улицы – сколь и нереально: родители вернутся с работы и никуда меня, конечно, не отпустят. А с другой - всё же бестолковые они, эти девчонки, даже когда вырастают и ходят с полотенцами на голове – в наводнение и резиновых сапог не хватит, воды на улицах будет по колено, а в некоторых местах, может и выше и вода будет холодная - октябрь на дворе –и ветер будет валить с ног, и дождь хлестать, как маньяк веником в бане, только ледяным и по лицу - гулять в наводнение можно только, если у тебя есть плот.
*
- «Разогреть?» - Наташа стояла с нашей сковородкой.
- «Не, не надо», - отказался я, всё ещё надеясь улизнуть на улицу.
С нарождающимся материнским инстинктом Наташа поставила на стол сковородку, тарелку, вилку, нарезала хлеб и придвинула табуретку, но я не сел – так не терпелось во двор, пострелять в буфет.
- «Ешь. И иди уроки учить».
Хлюпая и отдуваясь, Бабаздра пила раскалённый чай вприкуску с кусочками колотого сахара из вазочки с кусачками и я понимал, что она не чай пьёт, а меня стережёт, чтоб я не смылся обратно во двор.
*
Стоя над чёрной чугунной сковородкой, я понуро жевал холодную коровью печёнку в сметане с луком, хлебом вымакивая между серых кубиков подливу и думал свою горькую думу – как же я мог попасться в эту ловушку: все нормальные мальчишки бьют сейчас стёкла в буфете, потом побегут накачивать насосом камеры, проволокой и верёвками крепить раму исобирать плот, а я тут – дома сиди, уроки учи, да жуй печёнку, которую я и сейчас не люблю, а тогда и тем паче. Но завтра с утра, когда родители уйдут на работу…
- «Жуй хорошо», - учительствовала Наташа, - «Твёрдую пищу нужно прожевывать 30-40 раз, только потом глотать», - шлифовала она на мне свои педагогические задатки.
- «Да жую я», - огрызнулся я, а она вдруг опять вспомнила Пушкина:
- «Осада! приступ! злые волны! Как воры лезут в окна. Челны с разбега стёкла бьют кормой. Лотки под мокрой пеленой, товар запасливой торговли, Пожитки бледной нищеты, Грозой снесённые мосты. Гроба с размытого кладбИща плывут по улицам!» - наверное, она уже примерялась, как вдохновенно читает первоклашкам «Медного всадника».
- «Ух ты!», - подумал я, - «Вот бы нам завтра плывущие гробы попались».
- «Ага», - шумно прихлебнув чайку, согласилась с Пушкиным Бабаздра, - «У их сёдни празник».
- «У кого?»
- «У торговли твоей».
- « Почему праздник?», - удивилась Наташа, - «И почему - моей?»
- «Ну а как же – завтра они бумажки свои понапишуть в ОБХС: мол, колбасу всю крысы погрызли, а соль-сахар наводнень смыла. От, наворуют, ворьё это! А потом они наводнень по всей СССР устроят, все фабрики, и заводы растащат: всё растащат, что советский народ кровью скопил – всё разворують, гайки живой не оставять. Даже енти… самалёты».
*
Какие самолёты? Какие такие живые гайки? Через три недели страна готовилась отмечать пятьдесят лет Великой Октябрьской Социалистической Революции – Советский Союз на одной шестой части суши стоял планетарно-непоколебимо, словно был всегда, от сотворения мира и будет стоять вечно, до конца света, пока загнивающая буржуиния на поклонится дедушке Ленину и повально не вступит в КПСС и все дети на планете станут октябрятами, как я, а в каждом ленинградском дворе будет свой плот с парусом из драного брезента - а Бабаздра на коммунальной кухне, мало не даёт мне по буфету из рогатки пострелять, так ещё и гонит тут про какие-то живые гайки и украденные самолёты!
- «Да что вы такое говорите!», - безнадёжно поразилась Наташа – никогда раньше она не слышала от Бабаздры ничего подобного. Да и я тоже.
- «То и говорю, что будет. Всё - эти крысы-торгаши разворують, всё подчистую! Весь народ по миру пустють! Я-то, слава Богу, не доживу…», - Бабаздра шумно отхлебнула чай, - «… а вот ты хлебнёшь полную чашу – детей нечем кормить будет. Вот и буить тебе «гроба с кладбИща». Попомни моё слово».
Наташа безнадёжно махнула рукой и пошла в свою комнату, у дверей обернулась, глянула на меня, кивнула головой в сторону Бабаздры и покрутила пальцем у виска. Да я, в общем-то и не возражал – чужая бабка не пускающая меня стрелять из рогатки, несомненно не в себе.
Был поздний день 17 октября 1967-го года.
*
В ту ночь Нева поднялась на два с половиной метра и случилась одно из самых сильных и разрушительных наводнений в истории города.
Никакой плот мы утром, конечно, не сделали и никуда не поплыли, просто слонялись по залитым улицам, где воды помельче.
До меченого ничтожества с пятнистой лысиной и многозначительно-бессмысленным «процеспошол» оставалось меньше двадцати лет.
Потом был дирижёр запойный…
А ведь Бабаздра, как в воду глядела.
*
