Немеркнущая звезда. Часть вторая

бегает теперь один - если у него ноги чешутся… И вообще, надо пореже видеться с ним, пореже общаться, - закончил он с грустной улыбкой. - Надоел он мне, мам, хуже редьки горькой…   

Всё утро и целый день потом пристыжённый матушкой Вадик ждал от Сашки звонка - волновался, трусил чуть-чуть, настраиваясь на разговор неприятный.
Но Сашка, как чувствовал, не позвонил - избавил его от объяснений ненужных, а себя самого - от лишних обид. Он вообще с того дня перестал звонить Стеблову, перестал приходить и встречаться с ним. И в течение двух последующих месяцев - июля и августа понимай - друзья ни разу не встретились в городе, не пересеклись, о чём отдыхавший и отсыпавшийся дома Вадик, окружённый заботой родительской, не очень-то и сожалел, что было ему только на руку. Пустой и язвительный Збруев стал здорово его тяготить, как тяготит, к примеру, заведшего молодую любовницу мужа больная и опостылевшая жена, от которой пользы нет уже ни на грош: одни обиды лишь слышатся и упрёки…

40

Увиделись они опять аж первого сентября только, на последней перемене в коридоре третьего этажа родной школы. Улыбнулись натужно, холодно поздоровались при встрече, перекинулись парой фраз, как мало знакомые люди, и тут же быстренько и разошлись, унося в детских душах неприязненное друг к дружке чувство. Сашка пошёл развлекаться к своим одноклассникам и дружкам, Вадик - к своим, с которыми каждому было теперь куда спокойнее и интересней. От прежней дружбы их и согласия не осталось уже и следа. На место этого уверенно взгромоздилась холодная вражда, пока ещё обоими от посторонних глаз скрываемая.
Тамара Самсоновна, Сашкина мать, была здесь куда более откровеннее и прямее, сразу же отбросившая в сторону лишнюю дипломатию и политес, и рамки приличия, ей совсем не свойственные. Она всегда, когда близко сталкивалась со Стебловым в школе, уже как бы демонстративно не замечала его и не отвечала на его приветствия. Она всем видом показывала, особенно гневным и грозным в минуты встреч и устрашающим, что он-де, Вадик Стеблов, для неё теперь - самый главный и самый заклятый враг, с которым она обязательно рассчитается, обязательно!!!
По её напряжённо-сжатым губам, глазам без-пощадным и злым, точь-в-точь как оскал у бойцовой собаки, можно было прочесть без труда (что наш чувствительный и прозорливый герой, к слову сказать, регулярно и делал): «не думай, дружок, что тебе твоя неблагодарность и поведение хамовато-дерзкое даром сойдут: ты ещё попрыгаешь у меня, гадёныш! поплачешь! Ты у меня кровавыми соплями умоешься, тварь! Поверь!...»

41

Самым большим в плане проблем предметом - как это ни покажется странным! - стала для Стеблова в его прежней школе физика, которая проблемной бы ну никак не должна была быть по логике вещей, которой Вадик всё лето без устали занимался…

Вообще-то он физику не очень любил - если уж на чистоту начать рассказывать и объясняться, - он был идеалистом-романтиком похлеще самого Платона. И мир, сидящий внутри него, в его фантазиях и придумках юношеских, в голове через чур горячей и мыслях, что вихрем роились и кружились в ней, - этот мир становился для некогда шустрого Вадика, как всё больше и всё отчётливее выяснялось с годами, куда интересней и значимей в плане исследований мира внешнего, материального, или физического, жёстко ограниченного формой, массой, весом и качествами своими - как физическими (внутриатомными и внутриядерными), так и химическими (внутримолекулярными), - законами взаимодействия. В этом, физическом, мире особенно-то не пофантазируешь и не разбежишься, не расправишь крылья души. В нём всё определяют опыт и эксперимент, и материал исходный, вполне конкретный и осязаемый, со своими же конкретными формами и объёмами, и свойствами незыблемыми и фундаментальными, которые бесцельно “полетать в облаках” исследователю не дадут: нечего даже и пытаться! В нём, наконец, есть разумному и дозволенному границы, границы нужного и полезного. Есть любому исследованию, одним словом, некий естественный и вполне объяснимый предел, связанный с формой и качеством исследуемого предмета, из которого невозможно до бесконечности что-то новое, непознанное и полезное выжимать, как из того же яблока соки. Когда-то же они закончатся.
В математике же - и этим она принципиально и кардинально отличается от физики - нет границ и научно-исследовательских пределов, нет никакой “меркантильности” и “условности”, тем более, - потому что там и самих предметов-то как таковых нет: есть одни только символы и понятия, абстрактные объекты и правила работы с ними! Всё! Куда хочешь поэтому, туда и направляй свою мысль, что нравится, что ближе тебе, то и исследуй - кто против?! Ты, как ветер вольный, степной, на крыльях фантазии и гения собственного во все стороны можешь “лететь” - пожалуйста! Главное, чтобы это не противоречило здравому смыслу и правилам логики, только-то и всего. Ограничение, согласитесь, пустяшное! И тогда все научно-исследовательские дороги будут открыты перед тобой и все направления деятельности - без каких-либо внешних преград и не-дозволений.
Может, поэтому-то наш Стеблов, свободолюбивый и ветреный от природы, по гороскопу ветреный, не по жизни, и увлёкся так жарко алгеброй с геометрией в седьмом классе, что те работали именно с идеальными объектами, ни массы не имевшими и ни веса, ни цвета, ни запаха и ни вкуса - ничего. Объектами, из которых можно было выстраивать без труда, посредством дедуктивного метода и правил логики, такие же идеально-обворожительные миры, невероятные по красоте и сложности, изяществу умственному и интеллекту, в которых всё было на загляденье мудро и правильно заведено, по нерушимо-незыблемому закону устроено; где царствовали безукоризненная гармония, научная правда и сила мысли, сила логики и прозрения. А не его величество случай и эксперимент, который сначала возводит контуры чего-то “великого” и “значимого”, а потом, самосовершенствуясь и усложняясь со временем, их же беспощадно и рушит, объявляет ересью. Уж сколько в физике подобных “гениальных теорий” было за всю её многовековую историю, которые мыльными пузырями оказывались на поверку, и испытания временем не прошли.
Да и потом, начав изучать механику в восьмом классе, первый большой раздел школьной физики, Стеблов быстро понял, что она от математики сильно зависит и её языка, которым беззастенчиво и обильно пользуется. И зависимость эта унижала предмет, автоматически его опускала по значимости.
В интернате он в этом ещё более убедился: как много значит для всей современной физики универсальный математический язык - анализ и алгебра, в первую очередь, теория вероятности и дифференциальные уравнения. Современная физика, по сути, только тогда началась (в трудах Галилея, Кеплера, Ньютона), только тогда от натурфилософии отличаться стала, когда заговорила языком аналитических формул и цифр, что обобщил и унифицировал бессистемные старые опыты, придал им законный порядок и строгий вид.
Осознание зависимой роли физики чуть-чуть опустило, повторимся, этот достойный предмет в глазах и мыслях старшеклассника Стеблова, что не помешало ему, тем не менее, физику уважать и изучать, внимание ей уделять повышенное. Язык - языком, идеализм - идеализмом, - но кроме теоретической физики, которую и вправду от математики нельзя отличить, есть и другая - экспериментально-практическая. Есть радиоэлектроника, лазер, компьютеры, космос, ракеты, энергия атома, наконец, без чего современную жизнь представить уже нельзя, без чего она добрую половину прелести своей потеряет.
Была и другая причина для изучения. По физике Стеблова ожидал вступительный экзамен на мехмат - экзамен довольно сложный, как ему в Москве студенты-мехматовцы рассказывали, и всеобъемлющий. И если он его завалит, не дай Бог, он автоматически и с самой математикой распрощается, которую больше жизни любил, которую мечтал сделать профессией. Так что хочешь, не хочешь, а физику ему учить приходилось; приходилось выделять на неё львиную долю времени, что он охотно и делал; в отличие от русского или немецкого языка, от той же литературы, истории и обществоведения.
Поэтому-то физику на уровне школьной программы он прилично знал. После математики - лучше всех остальных предметов. И в десятом классе, памятуя о грядущих конкурсных испытаниях, поставил себе целью её ещё лучше узнать, отточить до блеска её вступительную вузовскую программу: чтобы в июле-месяце предстать перед дотошными университетскими экзаменаторами во всей красе и математику физикой не заслонить, не перечеркнуть, тем более. Что было бы ему очень и очень обидно…

42

Далее непременно надо сказать, для полноты картины, что интернат и с физикой Стеблову на родине большую “свинью” подложил, ибо программа преподавания физики там, в колмогоровской спецшколе, на двухгодичный поток рассчитанная, никак не связывалась с трёхгодовой физической программой средних общеобразовательных школ, была ускоренно-автономной. Она предполагала, в частности, что поступившие в девятый класс интернатовцы физики как бы не проходили совсем. И обучать их поэтому нужно начинать с нуля, с использованием исчисления бесконечно малых.
С нуля и начинали: с динамики, статики, гидростатики, с теории упругости и теплоты - с того, одним словом, что уже изучали девятиклассники год назад, что, пусть и на примитивном уровне, все они уже худо-бедно знали. Положенные же на этот год по средне-школьной программе электричество и магнетизм переносились в спецшколе на десятый класс. И изучались теории эти на языке уравнений Максвелла…

43

Покинувший на половине дороги Москву и возвратившийся домой Вадик, осознавая сложившуюся ситуацию, всё лето добросовестно просидел за учебником физики за девятый класс, самостоятельно постигая пропущенные из-за нестыковки программ разделы, решая задачи по ним, упорно навёрстывая упущенное. Это ему удалось - наверстать. И в десятый класс в сентябре он пришёл всесторонне-подкованным человеком, не имея хвостов за собой и тем запретных, непознанных. И с полным правом мог бы заявить поэтому, что физику школьную знает твёрдо и хорошо ориентируется в ней.
Если говорить о разделах, - то более всего, конечно же, Стеблов и знал и любил классическую механику, ценил её куда выше всех иных дисциплин, считал самой важной, самой глубокомысленной и лучше всех разработанной в теоретическом плане, самой для себя интересной, а для остальных - полезной. Законы Кеплера и Ньютона, озвученные преподавательницей в восьмом классе, оказались удивительным инструментом, или же настоящим волшебным ключом-отмычкой, позволявшим распутывать и понимать многие неразрешимые долгое время задачи, которые ставила перед человечеством жизнь, которые издревле, с античных времён почитай, не давали умным людям покоя. На знании этих законов советский и мировой космос вырос с его баллистическими ракетами и межпланетными перелётами, всё современное самолёто- и вертолётостроение, что уже говорило о многом, заставляло Вадика трепетать… К тому же, механика, выросшая из астрономии, Вселенную, Космос и макромир исследовавшая по преимуществу, стояла